скачать книгу бесплатно
«Любовь – это принимать родителей, такими, какие они есть», – наверное.
Или… Когда приезжаешь к парню, ждёшь, что он… А он: подойди, говорит, к окошку, смотри, какое небо, и читает стихи. Правда, потом исправился (и стихи довели до слёз), но ведь ошарашил же сначала! «Понимаешь, когда мы смотрим на одну звезду, – звучит его голос до сих пор в моей голове, – мы вместе, даже если порознь?» – я завороженно слушала, но… Нет, ну, что мы за существа странные, девчонки: лезут целоваться, подай нам красивые слова, а потом – какая это чушь красивые слова, лучше поцелуй. Не угодить!
Или: «Любовь – принимать любимого человека таким, какой он есть, – ой, трудно! – «Но зато видеть радостные глаза, верить в скорую встречу, краснеть от радости, парить, как воздушный шарик, как птица…». ?
– Осталось пять минут, ребята. Заканчивайте, – Ольга Юрьевна взглянула на часы.
«Любовь – это значит взлетать, оставаясь на земле», – дописала я последнее предложение. Блин, чё за формула! Хоть бы два не получить. Вот Дневник бы мне двойку не поставил.?
«Теперь интересно, а Олечка? Поставит? Чем-то они с Валечкой, с Валентиной Алексеевной, похожи. Все, что ли, учителя между собой как близнецы, или только по руссишу и литре?
Алинка зовёт к своей бабушке в деревню, под Миллерово. Хохочем: в Донском картошку посадили, теперь – к ней. Папу, спрашиваю, Виктора Григорьича, брать? А, если серьёзно, то прям не знаю. И поехать нужно, ведь подруга не раз меня выручала, не хочу её обижать, но и как расстаться с НИМ? Ведь каникулы – легальный способ видеться каждый день».
Раздумья помогли справиться с неуверенностью и с беспокойством. 17 марта я вылезла из вагона в прекрасном настроении. Тебя не было. Удивительное дело, но я не огорчилась: похоже ты приучил меня к тому, что не обязан вставать передо мной, как конь перед травой. Время, отведённое до дискотеки выпила одним глотком. Ты опаздывал. Я два раза переоделась, три раза поменяла причёску, наступила коту на хвост и уронила стул, вставая. Вышла на улицу. Темно, не видно, не слышно никого. Самое время выскочить из-за угла бабайке и утащить меня в преисподнюю. Я вздрогнула. Тоска навалилась неподъёмным мешком – эх, дубинушка, ухнем!
– Ты чего одна здесь кукуешь? – Вадик появился так неожиданно, что я чуть не вскрикнула от испуга. Ответить не успела: надо ж сперва нос задрать – мол, я тут так, до библиотеки прогуливаюсь, а не то, что вы подумали.
– Все наши давно у Алёны, днюху празднуют. Я думал, ты…
– Меня не приглашали.
– А у нас без церемоний. По-простому ходят.
– Нет. Я так не могу, да и Лена одну меня не отпустит.
– Хочешь, провожу?
Хочешь? Не знала, хочу ли я. Что там увижу, кого? Тебя, забывшего о нашей встрече? Весёлого и хмельного в кругу друзей. Что там услышу – твои оправдания?
«И ни церковь, ни кабак, всё теперь не свято. Эх, ребята всё не так, всё не так, ребята!» – заиграла музыка в доме на углу, резко пронзила воздух.
– Хочу, – решилась я. Мне нужно было удостовериться, что всё – так! Всё так, ребята!
Лена отпустила, но если б не Вадик, то отказалась бы наотрез от этой идеи. Он поклялся, что глаз с меня не спустит и вернёт домой, где взял, с тобой или без тебя. Лучше бы ты проспал или руку сломал опять, желала я в сердцах, перебирая сапогами грязь. И сказала кочерга утюгу, я больше идти не могу, и заплакали блюдца, не лучше ль вернуться. Воспоминания (совсем некстати) ворвались, словно матросы в Зимний. Вихрем, сметая всё по пути.
* * *
– А тебе Малая косы повыдёргивает, как узнает, что ты рядом с ним крутишься! – злой, как дикая оса, Димка.
* * *
– Кто такая Малая? – это я, готовая пришибить тебя поленом.
– Малая? Алёна, что ли? – Ты. Сама невинность и растерянность.
– Тебе видней!
* * *
– Ты никогда ему не нравилась по-настоящему, – это Славка, твой друг. Тогда ещё, на осенних каникулах.
* * *
– Верь мне, – просил ты.
Я верила. Я же верила! Я верю! И иду с каким-то Вадиком на чьё-то день рождение, на которое меня не звали. Но там – все. И, наверное, – ты.
Дом Алёны – без света. Тишина. Даже собака спряталась в будке. Черным-черно, хоть глаз коли.
– Тю на них, – сплюнул в удивлении Вадим, – на танцы майнули, что ли?
Он стучал в окна. Я бродила по двору в молчании. Парень свистнул, пнул дверь:
– Малая, выходи, – и передразнил кота Леопольда, – выходи, подлый трус!
Спрыгнул с крыльца, под ногой что-то хлюпнуло. Чертыхнулся и чиркнул зажигалкой.
Огонёк выхватил из темноты мотоцикл. Твой мотоцикл!
– Это ж надо так жидко обосраться!
Я не поняла, что имел в виду Вадик – свою обувь или тебя, но я рассмеялась. И не могла остановиться, пока смех не перешёл в слёзы.
– Ну, ты чего, девочка? Подумаешь, мотоцикл. Да мало ли чего он тут стоит?
Я мотала головой, прижимала руки к лицу, к глазам. Клянусь, я не хотела реветь, тем более, при Вадиме. Я так хотела сдержаться, что прокусила губу. До крови.
«18 марта.10-00.
Да, да, ничего не значит! Ничего не значит, что мотоцикл у неё во дворе. А вот то, что Он не встретил, не позвал с собой – это значит. Значит, что я не нужна, не нужна ему!
Умчу на двухчасовом автобусе. Я бы и раньше уехала, но проспала. И точно решила, что никогда, никогда больше не приеду в Донской, пока Он не найдёт меня в Ростове и не объяснится. Завтра же! У Него один день. И Он точно узнает, что я приезжала, потому что…»
Потому что прежде, чем уйти со двора Алёны, я сняла с шеи твой подарок, цепочку. Повесила её на руль мотоцикла. Подковка печально блестела в лунном свете. Я уже не плакала.
Прощай, Алиса, погасли звезды,
И глядит в окно, взрослой жизни
Первый твой рассвет…[15 - Слова из песни Андрея Державина «Прощай, Алиса».]
Глава девятая
Ты не приехал в понедельник, а я надеялась. Сидела под дверью, словно верная собачка в ожидании хозяина, прислушиваясь к чужим шагам в подъезде. Открывала дверь, выбегала на лестничную площадку и смотрела вниз до тёмных мушек в глазах – не ты ли это поднимаешься по лестнице? И разочарованно уходила – не ты. Предъявляла в мыслях тебе сто обвинений и тут же – двести оправданий. Ты не приехал. А ведь это был – шанс, шепнула жизнь, но мы не услышали. Глухие!
«19 марта.
23-00.
Я сама себе накаркала беду, Дневник! Помнишь, дурацкое:
Страхи – пауки, сомненья – паутина,
Опутали меня, плетут, плетут, плетут:
Что вдруг предательство и ложь, как гильотина,
Ножом в судьбу мою войдут!
Заказывали? Получите-распишитесь. Вот зачем?
Уеду завтра с Алинкой к её бабушке, в Мальчевскую. Будь что будет! И, если Он приедет всё-таки, а меня нет – так ему и надо! Ещё погода дурацкая, забодали дожди. Плачет небо, плачет. Вместе со мной. Уеду…».
Уехала. Мальчевская запомнилась борщом Алинкиной бабушки и родами. Борщ – такой вкусный, что я даже записала рецепт на листочке для папы, он любил готовить это первое блюдо. Роды – Муркины. Залезла кошка к нам с Алинкой ночью на кровать, и давай рожать в пододеяльнике. Мы храпим – она котят выплёвывает. Проснулись от мяуканья. Последнего все вместе принимали. «Мурка, ты вообще, что ли, офонарела», – возмущались притворно, устраивая новорожденных в коробку. Кошка мурчала и благодарно щурилась.
Вернулись в Ростов. Март и дожди закончились. Наступил апрель. Лицемер, сказала ему: порадовал, вытащил, как заправский фокусник из цилиндра, майское тепло, и огорчил – опять школа, учёба. И ты не приезжал. Не искал меня. В пору завыть. А вокруг весна. Алле-ап! – земля накинула на плечи изумрудную шаль, украсила причёску цветущими вишнями, алыми тюльпанами – Кармен, вылитая. Принарядилась к празднику, к Пасхе.
Пасха – что-то далёкое, невесомое, из раннего детства. Крашенные луковой шелухой яйца, куличи в белых шапках из глазури, сверху присыпка – цветной сахар, пшено. То ли было вправду, то ли прекрасный сон, в котором мама суетится с бабушкой Шурой на летней кухне. Месят тесто, бабуля просит: «Запевай, Лиля!», и льётся песня в прозрачном воздухе, улетает мамин, почти как Анны Герман, голос к облакам:
– Дурманом сладким веяло,
Когда цвели сады,
Когда однажды вечером
В любви признался ты.
Дурманом сладким веяло
От слова твоего,
Поверила, поверила
И больше ничего.
Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут.
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас,
Один лишь раз, один лишь раз.
Папа ходит вокруг, будто кот около крынки со сметаной, дразнит:
– А бога нет, Александра Ахметовна. Это я, как ответственный партийный работник, вам заявляю! – сам же сдобы отщипнёт и – в рот.
– Вот я тебе дам – нет, Витька! Ишь, коммуняка какой выискался! Изыди, сатана! Сейчас, поди, всё съест и печь будет нечего, – сердится, машет бабушка на отца передником, а во взгляде – смешинки. И в том сне, или яви, на душе у меня ощущение света, защиты. Чувства чистые, ничем не замутнённые, растут, заполняют грудь, теснятся, выплёскиваются тёплыми слезами, они тут же сохнут и оставляют дорожки на щеках. И, если это был сон, то он растаял, как первый снег, а, если правда – то навсегда осталось в прошлом, потому что нет теперь у меня этих чувств, ожидания чуда – нет.
«13 апреля.
Я обещала больше никогда, никогда не приезжать в Донской. Никогда – слово резкое, тяжёлое, а сказать – легко. Особенно в сердцах. Словно камень в воду бросить. Но – Пасха. Лена позвала. Папа пристал – поезжай да поезжай. Если не согласилась бы, начались бы расспросы, подозрения, а я – не хочу. И потом: вдруг я всё-таки Его увижу? Что он сделает, что скажет? В общем, съездим на Пасху – и больше никогда!».
С порога Лена нагрузила поручениями по дому и новостями: она рассталась с Вадиком, он женится, а на той неделе чуть не погиб. С Алинкой ахали, не знали на что и как реагировать. Сестра рассмеялась: уж не думаем ли мы, что у них всё было серьёзно? Так, для здоровья, если понимаем о чём речь. Переглянулись – понимаем. Вздохнули с Алинкой одновременно.
– А почему чуть не погиб? – всё же спросила я.
– Возвращался из командировки, его колхоз послал за зерном, на грузовике, несколько тонн вёз. При повороте на мост, машину повело из-за тяжести. Начал скакать по дороге как лягушка, зерно то туда, то сюда, руль не слушается, на встречку вынесло, уже на самом мосту. А там – автобус рейсовый, из Петровки на Ростов, битком набитый людьми. И Вадим тогда, чтобы избежать столкновения лоб в лоб, крутанул баранку в сторону, грузовик врезался в ограждение, выбил его и упал в реку, – рассказывала Лена.
– То есть он знал, что может погибнуть, и всё равно выбрал этот вариант? – поразились мы.
– Да. И другого-то в принципе не было. Потом Вадик говорил, что несколько секунд кабина раскачивалась над водой, он тогда ещё успел подумать – п…ц, и машина рухнула. Очнулся на пассажирском сидении, а руль вошёл от удара в спинку водительского сидения. Если бы он пристегнулся, или кто-нибудь сидел рядом, Вадик не выжил бы. А так вылез: кабина на бетонных блоках, что на берегу лежали, кузов в воде. Автобус остановился, люди помогли Вадиму залезть на мост. А донские наши уже с вёдрами бежали – зерно из воды вычерпывать.
– Ничего себе! Ну, он – герой!
– Так уж и герой, – буркнула Алинка, и пихнула меня в бок, – ты забыла, он Лену бросил, на другой женится. И вообще, не нравится он мне. Ты, давай, поменьше восторгов! А то знаю, что после них получается.
– Да не нужен он мне, – взбрыкнула я, – что ты ищешь чёрную кошку в тёмной комнате? Особенно, когда её там нет. Мне никто не нужен!
«15 апреля. 14-00.
Ох, и праздник был вчера, Дневник! Ох, и Пасха! Соседи нас позвали разговляться. С домашним вином, конечно. А оно такое коварное! Пьётся как компот! И не откажешь ведь: «Христос воскрес, Христос воскрес»! Нахристосовалась до умопомрачения Наталья Викторовна, собственной персоной. В дрова. Рогами упёрлась с пьяных очей – домой не поеду. Мне на танцы надо. Мне Его найти надо и разобраться. Алинка то ржала, то сердилась. Из-за меня осталась тоже. На дискач мы пошли. Плохо помню, кроме того, что скакала и орала «Глупый мальчишка, что ты наделал!» и «Есаул, есаул, что ж ты бросил коня, пристрелить не поднялась рука». Рвалась на дом, значит, к этому есаулу, чтоб пристрелил таки меня-коня, еле удержали. Куражу захотелось, видите ли, пьяной роже с горя и устроить «маленькое бардельеро», как тому дядьке из кино. Из «Калины красной». Устроила, что и говорить. Стыдоба и позорище! А всё потому…».
Потому что я тебя нигде не нашла. Ни на улице, ни у чёртовой Алёны (разлушницы, ик!), ни в клубе, и в твоём дворе мотоцикл отсутствовал. Даже племяшка сказала, что в школе тебя не встречала давно. Ты как сквозь землю провалился. «А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?» – вопрошала я всех трагическим голосом, не в первый раз цитируя Горького, и висла на Вадике. Он же герой, он – взрослый, должен знать. Он вообще людей спас, значит, и меня спасёт.
«Ужас, короче, Дневник. Так укушаться, хоть стой, хоть падай. И в школу я сегодня не пошла. Хорошо, папки дома нет, а то увидел бы доченьку с утра во всей красе: я упала с самосвала, тормозила чем попало. И, главное, напрасно – мы не увиделись, не разобрались.
Позвольте, обожгусь! Позвольте, ошибусь!
Позвольте мне упасть, или пропасть – не знаю!
Но я приду в себя, приду и поднимусь,
И, может, оценю всё то, что потеряю.
То будет – мой ожог, то будет – моя боль.
Татуировкой шрам на сердце почернеет.
Но я узнаю, что в мире есть любовь,
Прекрасная как жизнь, и надо быть смелее:
Взлетая в небо, не бояться смерти.
И, чувствуя, как крылья за спиной
Вдруг выросли. Позвольте мне, поверьте!
Я не боюсь за выбор свой…
И что, взлетела? Есть она там, любовь? А теперь: кто кого разлюбил, кто кого бросил – непонятно! Как дальше жить неизвестно…».
Почему зима тянется всегда бесконечно, словно тающий кусочек сыра в пальцах, если окунуть его в кружку с горячим чаем, а весна – наоборот? Её дни движутся быстро, как секундная стрелка в часах. Её дни летят мимо нас машинами на автостраде со свистом – числа в номере-дате не разглядеть. Весной 90-го мне иногда чудилось, что я легла спать 16 апреля, а проснулась…
«19 мая.
Сегодня день пионеров. Надо же! И кто вспомнил об этом? В классе – никто. А когда-то, давным-давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, это был отличный праздник для детей. В школах сокращалась уроки, а после них прилетал волшебник в голубом вертолёте, отвозил учеников в парк им. Собино. Раздавал бесплатно мороженое и билеты на аттракционы. «Но куда ушло всё это, не было нет ответа…», как поёт Ротару. Перестройка, сэры и сэрухи, демократия. Гласность. Не то, чтобы я против, но где счастливое детство для младшего поколения, для будущих детей? Из крайности в крайность. Ну чё за страна такая! Как там у Толстого, Пётр Первый говорил: «Угораздило же в такой стране царём родиться!». А тут угораздило не то, что царём – просто родиться, да ещё в эпоху перемен. Ладно, расписалась чего-то, разумничалась. Ностальгия, блин. По бесплатному мороженому. Или по беззаботному детству?
24 мая.
Завтра школьная линейка, для кого-то очередной последний звонок. Решили с Алинкой не только в белом фартуке пойти (как полагается), но ещё и по два хвостика сделать, с бантами. Как в первом классе. Вот пена будет. Вчера ходили в галантерею, купили ленты, собрали их в розы, резинки пришпандорили, кайфово вышло. А после линейки мы поедем в Донской. Ну как? Не в сам, а только на станции выйдем. Там встретит Алинкин Лёшка. Обещал нас отвезти в одно место, показать какой-то карьер. Говорит, закачаешься! Да, Дневничок, да. Теперь мы тасуемся в компании друзей Лёши. И вообще, много чего произошло. Видишь, как давно я не писала. Про пионеров – не считается. Самое главное, что я поняла за это время – никогда не смогу убить себя. Как поняла? Очень просто, Дневник, очень просто. Попробовала. Когда закончились майские праздники, попробовала. Стыдно об этом вспоминать! И писать. Но напишу. Чтоб неповадно было!
Тогда я скверно себя повела, прям ни в какие ворота. Разозлилась, офигеть как. Алинка узнала, что я опять одна, и взялась за старое – устраивать мою личную жизнь. Типа клин клином вышибают. Подсунула мне брата Лёши – Олега. Пацан, мол, ничейный пропадает. Без меня – меня женили, называется. Ну, я и вдарилась в разнос. Назло всё им сделала. Напилась, с каким-то хмырём в Донской уехала. Ну, понятно – зачем. Справедливости искать. И кое-кого. Не нашла. Зато папу и Лену – нашла. Ой, какой же был скандал, ну какой же был скандал, но, впрочем, песня не о том, а о любви. Да, о любви. Господи, как же хочется любить и быть любимой, разве это так сложно? В общем, вернулась я к Алинке. Потом в город. И со всеми разосралась в пух и в прах. Утром с папой. После обеда с подругой. Они свалили, а я осталась наедине с собой. Зря.
Когда смотришь с пятого этажа вниз, осознаёшь свою никчёмность, пустоту внутри и никакого просвета, кажется, что просто – взять и перекинуться через перила. Кончатся все мучения. Боль прекратится. И больше никому не будет проблем. Ну, погорюют. Пожалеют. Так им и надо! Всем! Но вот висишь вниз головой. Она кружится от страха, прилива крови, а руки ещё крепче сжимают эти чёртовы балконные железяки, висишь и понимаешь, что никакая сила не заставит их разжать, хоть они мокрые, и дрожат; думаешь, что сердце остановится и так, от одной только мысли, что сейчас можно соскользнуть…
Я не смогла, Дневник! Я слишком трус, чтобы жить, но ещё больший трус, чтобы умереть. Даже не помню, как завалилась назад, на балкон. И не упала. Ангелы спасли? Или черти, себе на потеху? И удивительно то, что потеряла сознание потом. Или заснула, не знаю. Очнулась ночью – замёрзла, прикинь? В комнату заползла буквально на четвереньках, без сил. Теперь мне с этим жить. Я и в смерти никчёмна.
Алинка позвонила через сутки. Мы помирились. И с папой тоже. Жизнь налаживается. Но иногда думаю, что внутри меня выжженная степь, и ни один аленький цветочек больше не расцветёт в ней!».
25 мая, перед линейкой, нашему классу огласили список учеников, поступивших в новую школу при РИИЖТе. Моя фамилия тоже прозвучала. Я вздрогнула. А нужно ли мне оно?
– Ты чё? Конечно нужно! – удивилась Лерка. Оказалось, я спросила вслух. И добавила. – Радостно с одной стороны – прощай, Макарыч с теоремами, Олечка, да и Валечка со своим кружком Чехова…
