Традиции & Авангард. №4 (23) 2024

– Никак нет, Серёга, где ж обычное-то? Но в последнее время бывает, да.

– Бывает? Типа как базарный день в воскресенье?

– Чего ты жужжишь, а? Как ещё сказать? Бывает, что пропадают. Где двор, где сарайка. Я как вышел на пенсию, значит, стал приглядывать.

– И до чего догляделись? Почему они пропадают?

– Грубый ты мужик, Серёга, и негостеприимный. Вот, допустим, есть у меня на этот счёт мысли. Но я ж тебе не ветряк, без топлива крутиться, а? – Гость подмигнул, и на его шее выступили жилы.

И я вдруг увидел себя у калитки, а напротив, в проёме её, – мужика, которого я так и не выгнал, но и внутрь не пустил. Я почувствовал, как по-детски краснею, будто бы в спину мне из окна горницы наставлен дедов пристальный взгляд.

– Ну заходите. Но там вряд ли осталось что-нибудь, кроме чая.

Мужик выплюнул бычок под облепиховый куст и первый двинулся в сторону моего дома:

– Валяй чаю! Чего с тебя взять.

С крыльца мы сразу оказались прямо в горнице, хотя я больше ожидал войти в обездворенный дом с кухни, но не столько удивился, сколько всё больше и больше начинал наполняться отчаянной злобой на бессилие и непонимание своё.

– И кухонка тю-тю, значит. Вон чё, – присвистнул мужик.

– Почему?! – выкрикнул я и выругался так, что гость перекрестился на красный угол и обошёл меня сбоку, словно заслоняя от сурового взгляда икон.

– Э! Не надо ругаться.

– А как?! – кричал я, более уже не сдерживаясь. – Это же мой дом, мой! И он всё исчезает, и уменьшается, и пропадает вообще. Это же дед мой строил! Мать моя!

– Ну да, – мужик повеселел и с размаху плюхнулся в кресло, – раз дед строил, то, ясно дело, твоё.

– А чьё?

– Да ты охолони маленько, сядь. Пока есть куда. – Мужик указал мне на стул напротив.

Я сел рассеянно и послушно. Гость с видом терпеливого доктора продолжил:

– Ну, без чаю – так без чаю. О чём, бишь, мы с тобой?

Я дышал глубоко, но удерживать себя на месте было нелегко. Казалось, нужно немедленно предпринять что-то, но что? Собрав кое-как разбежавшиеся мысли, я повторил свой вопрос:

– Почему пропадают части моего дома?

Мужик закатил глаза к потолку и подпёр ладонью подбородок.

– Ты вот всё спрашиваешь «почему», Серёжа, но разве это правильный вопрос, а?

– Да… – я снова выругался. – Как правильно, ну?

– Какие у нас основные вопросы, значит? «Что делать?» Да? И ещё какой? Ну чего ты молчишь, как задница? «Кто виноват?»! А? Кто виноват, Серёжа?

– Ну и кто, вашу мать, виноват?

– Ну, Серёжа! Сам головой-то подумай.

– Да не знаю я!

Я встал, понимая, что собеседник мой не в себе, двинулся к двери и открыл уже рот, но мужик вскочил, схватил меня чуть выше запястья липкой пятернёй и сам поволок к выходу.

– Да я ж не просто так пришёл. Пойдём! К Ероме тебя сведу. – В зубах у него уже белела незажжённая сигарета.

Я упёрся в дверной косяк, но мужик обхватил меня рукой за шею, открыл входную дверь и уже тащил за порог, как поросёнка на убой.

– Да ты башней поехал, мужик! Вали отсюда. – Я едва держался, чувствуя, как больно под флангами пальцев скользят рёбра досок, слагающих дверной добор.

– Чего ломаешься? Я ж помочь!

– Да тебе самому помощь, походу, нужна. И с чего тебе мне помогать?

– Что я, не русский, что ли?

Мужик тянул, и видно было, как раздражает его моё сопротивление, которого он не ожидал.

– Да пойдём, ты! – Он дёрнул меня так, что я ощутил предельное натяжение связок предплечья и побоялся лишиться руки. Вслед за мужиком я вывалился наружу, где не было ни забора, ни калитки. Я замер, оценивая новый внезапный ущерб:

– Тоже пропали.

– Скоро, однако.

– Ты куда меня тащишь? Там что, могут остановить это?

Гость, обрадованный моим согласием слушать, дождался, когда я наконец обуюсь, и прикурил:

– Шут знает. Но Ерома – он много чего смыслит. Может, скажет тебе, и кто виноват, и что делать. Пойдёшь?

Я, справившись-таки со шнурками, разогнулся и кивнул.

– Вот и славно. Там он, значит, в старой церквё на берегу.

– Так она же не работает. Деда хоронили, служба-то была в новом храме, возле кладбища.

– Ну так да, там-то Скоропослушницы церковь, а старый храм – Иоанна. А раньше ещё три было: Спаса, Вознесения и Покровский. Они теперь тама, значит, под водой, рыбы им прихожане.

Мужик смеялся, обнажая дыру между верхних зубов, словно специально отведённую под сигарету.

– Затопили, когда водохранилище строили?

– Так да! И до шута ещё чего вместе с ними потопло. Я нырял: натурально – Китеж.

Мы прошли до конца улицы, перебежали идущую под гору трассу и по обочине двинулись к берегу водохранилища. Я понял, что беседа ушла в сторону от важного для меня вопроса, и попробовал повторить его:

– Что этот ваш Ефим забыл в старой церкви?

– Не Ефим, а Ерома. – Мужик, шедший на шаг впереди, обиженно сплюнул на асфальт.

– Ерома, Ерома. Что он там делает?

– Лежит. Он же по сотне на второй десяток пошёл или на третий уж. Не в салки же ему играть с пацанами.

Я в который раз оглядел лесополосу слева, дорогу справа, а за ней дома и не только людей не увидел. Ни курицы, ни привязанной к столбу ЛЭП козы, ни приблудной кошки не нашлось, хотя время было уже ближе к обеденному. Но особенно жутко стало мне от понимания, что на всём протяжении неба не могу я разглядеть ни единой струйки печного дыма. В современной, живой, давно газифицированной деревне на неделе топили печи не так часто, но по выходным непременно готовили бани, а в домах пекли пироги и хлеб. И сегодня было воскресенье.

Я замешкался, пытаясь разобрать вдалеке нечто, принятое мной сначала за старуху на корточках, но оказавшееся накрытой куском рубероида бочкой, и мой спутник, заметив эту неуверенность, ухватил меня за плечо:

– Чего застыл? Вон уж церква.

Дорога побежала резко под гору, до самого засыпанного галькой и выглаженным кирпичом побережья, поэтому бывшая церковь, обезглавленная большевиками, да так и не получившая назад своих куполов, сперва показала нам чёрную макушку крыши. Только затем стали видны выгоревшие стены, бывшие ещё на моей памяти травянисто-зелёными, а потом и невысокий дощатый забор, заросший малинником вперемежку с американским клёном. За забором, поддерживаемое ветром с водохранилища, развевалось бельё: вывешенные как на просушку брюки и блузы, куртки и платья, детские ползунки, цветастые юбки, шапки старомодные и вполне современные – в таком количестве, что легко можно было поверить, что подходим мы не к давно опустевшему храму, а к общежитию на окраине города.

Ноги не слушались сердца, не велевшего спешить, и несли меня прямо к рассохшимся воротам, перед которыми я силой заставил себя остановиться. Мужик через мгновенье был тут же, со своей сигаретой. Он чиркнул было перед ней «крикетом», но, одумавшись, убрал обратно в пачку, мазнул пятернёй по грязным волосам, словно уверяясь в отсутствии шапки, и мелко перекрестился на Спаса, прибитого на месте слухового окна. Икона печатная, хоть и была перекрыта стеклом, от влаги пошла пузырями, начала оплывать вниз. Я тоже перекрестился для этикета и проследовал за мужиком, который справился с болтающейся на проржавевших петлях створкой и стучал теперь в самодельную дверь.

Он молотил кулаком по дереву, и мне казалось, что я слышу, как звук этих ударов отдаётся эхом в пустоте внутренних помещений. Там же наверняка никого нет. И если даже эта дверь откроется, что ожидаю я увидеть внутри? Стало ужасно стыдно за свою легковерность и неловко перед возможными свидетелями происходящего. Я пятился к воротам, стараясь не выпускать из виду кулаков мужика, и нащупал уже отведённой назад рукою доски забора, когда стук прервался скрипом дерева по дереву. Дверь в храм стала приотворяться; изнутри вместе с потоком влажного, наполненного духом ветоши воздуха показалась тётка в платке, и я наконец-то узнал имя своего сегодняшнего спутника:

– Игорь! Чего притащился? Мне тоже до пенсии три дня, самой бы у кого перезаняться…

– Да не шелести ты! Я – вон, значит.

Игорь кивнул на меня, и дверь в храм открылась шире. Теперь я мог лучше разглядеть невысокую полную женщину, длинную юбку её, чёрную, подбитую по нижнему краю кружевом наподобие того, каким часто оформляют скатерти из магазина «Тысяча мелочей»; ниже – плотной вязки носки, упиханные кое-как вместе со ступнями в крошечные мокасины, будто бы кожаные. Выше пояса у тётки была не особенно опрятно связанная крючком накидка поверх трикотажной блузы, а над нею – голова в чёрном платке, повязанном косынкой. Голова сказала, обращаясь ко мне:

– Двор али чё?

Игорь опередил:

– И двор, и много ещё чего. Пусти, мать!

– Ну проходи, раз такое дело.

Я едва удержался от вопроса «Какое дело?», но сдержанность моя тут же была вознаграждена. Игорь улыбнулся, хлопнул меня по плечу и, подавая пример, прошёл вслед за тёткой в темноту, где, кроме редких свечей, не было иного света, где всё ещё, как ни удивительно, оставались некоторые из знакомых мне с детства икон и деревянных статуй, изображавших Христа, Богородицу и Николая Чудотворца. От этой странной наполненности пустого храма в первые мгновения мне показалось, что здесь идёт служба, на которую я, нерадивый прихожанин, опоздал, и если бы спутники мои не говорили в полный голос, я бы уверился в том окончательно.

– Лежит?

– Лежит, родимый, куда он денется.

Тётка вела нас к самим Царским вратам, по-хозяйски распахнула створки, потянула за бордовый канат с замусоленной кистью на конце, подняла занавес:

– Ну, дальше сами. И не безобразьте там.

Игорь кивнул и решительно шагнул туда, где, как я чувствовал, мне находиться не следовало, но на мои сомнения он ответил нетерпеливым и чужим для такого места окриком:

– Ей, Серёг, ты чё? Сюда иди!

И я повиновался. Там, где я ожидал увидеть алтарь со всеми необходимыми для проскомидии атрибутами, стояла деревянная рака без откидной крышки и стекла, отделявшего мощи от прямого прикосновения, украшенная резьбой, когда-то золочёной, а теперь просто будто бы натёртой растительным маслом. В изголовье и изножье было установлено по ладному подсвечнику с лампадами и сросшимися воедино огарками свечей, дававших довольно света, отчего я понял, что если подойду ещё на шаг, то сумею без труда разглядеть содержимое раки. Мысль эта испугала меня, но Игорь поднажал сзади, и я едва удержался от порыва схватиться за ствол подсвечника. Сзади на ухо мне он прошептал хрипло:

– Подойди, поздоровайся.

Я приближался, упорно глядя в пол, а когда невозможно более было отводить глаза, выдохнул и уставился туда, в пространство между резными деревянными стенками, где на пропылённом бархате, похожем на тот, которым предстоятель мне, ребёнку ещё, отирал после причастия подбородок, лежало высохшее тело человека с длинной, веером выложенной поверх савана бородой. Ко лбу старика прилип венчик, из-под сложенных на груди ладоней торчал уголок миниатюрной иконы, и ничто в нём, восковом, обескровленном, обряженном по-покойницки, не выдавало жизни, кроме неподвижных, но блестящих влагой белёсых глаз. Я обернулся, но фигура Игоря осталась где-то далеко сзади, среди деревянных статуй, и взгляд этот, внимательный, но спокойный, мне было не с кем разделить, некому было за меня начать разговор или поприветствовать старика. Борясь с осевшей на связках холодной сыростью, я выдавил «здравствуйте», и лежащие в раке живые мощи откликнулись тихим сухим кашлем, напомнившим звук холодильного компрессора. За спиной послышался скорый топот, слева от меня вынырнула тётка в платке, но тут же исчезла. Вернулась она с тряпкой, напоминающей старую футболку, пропитанную неясным раствором. Ею она очистила лицо, нос и губы старика, приговаривая: «Вота, вота». Закончив, она перекрестилась и выбежала за врата, и, когда шлепки её обуви стихли, мощи подали голос:

– Здравствуй, Серёженька!

Сердце молотило в висках.

– Жесть какая, – выдал я и осёкся, испугавшись, что обидел старика, но он только прикрыл глаза и зевнул, искривив по-младенчески рот.

Я сделал над собой усилие, хотя от духоты и пропитавшей воздух лампадной гари пол подо мной уже колыхался, как пододеяльник, растянутый между мамой и папой, на котором они, потешая, легонько подбрасывали меня, трёхлетнего. Я спросил:

– Вы – живой?

Старик расхохотался, и в глубине храма снова послышались шаги тётки, видимо, принявшей смех за кашель, но она разобралась раньше, чем успела снова войти в узкую, ограниченную Царскими вратами комнату. Я не знал, как продолжить, и снова задал маловажный вопрос:

– Это вы – Ерома?

– А? Я, я! – Старик откликнулся эхом, и губы его, сухие, покрытые глубокими, алыми на дне трещинами, вытянулись в светлую не к месту улыбку. Наблюдая этот неоспоримый признак жизни, я едва справился с тем, чтобы не поднять его на руки и не вынести отсюда на свет, к другим живым, где ему самое место, но только вскрикнул:

– Почему же вы в гробу?

– Так они решили, что я – того, почил, и слышать ничего не хотят. Мощи, говорят, нетленные.

– И давно вы?.. – Я оглядывал комнату, пытаясь понять, какими силами держится дух в этом теле, и правда напоминавшем скорее оживший труп, но, кроме воды в пятилитровке со срезанным горлышком, чаши с вином для причастия и раскрошенной копием просфоры на подносе в углу, ничего не приметил.

– Да вот лет тридцать, как здесь, в этом храме, а до того лежал в подвале у одной старухи, а пред тем – у ещё одной, в куче соломы, и на чердаке, бывало, а когда и на полатях в брошенной бане, и в поле в земляной яме, и лодке в рогозе, и, дай бог памяти…

Старик говорил гнусавым голоском ленивого псаломщика, частил, спотыкался, сбивался на кашель. Я думал о том, что, кажется, в детстве моём знал уже и это его странное имя, и историю о скрываемых по деревне мощах, но забыл её, приняв за услышанную от бабки сказку, неважную, такую же невероятную, как другие сюжеты, роившиеся вокруг до среднего школьного возраста, и, наверное, ощущение это заставило меня прервать старика и сказать:

– Понятно.

– Что тебе понятно, Серёженька?

Я замотал головой и бросился оправдываться, но Ерома не слушал и смеялся уже звонче и громче:

– Ну так, если непонятно, ты спроси, чего ж ты мнёшься-то, как девка на выданье?

Я вдохнул и принялся собирать разбежавшиеся слова и мысли:

– Дом мой. Что с ним? Почему он пропадает? Не весь пока. Но мы уходили, уже ни забора не стало, ни крыльца. Что делать мне?

– Твой, говоришь, дом?

– Ну да, он по наследству достался мне. По закону это мой дом.

– А по праву?

– По какому праву? Право и есть закон, разве нет?

– Кому есть, а кому нет.

Я устал стоять над гробом и принялся вышагивать, скрипя рассохшимися досками. Голос мой звучал теперь громче и жёстче, потому что, отдаляясь от старика, я всё ещё хотел быть услышанным и потому что всё труднее мне удавалось сохранять спокойствие.

– Закон для всех один, и по этому закону дом – мой.

Ерома отвечал так же тихо, и мне пришлось остановиться и прислушаться, ловя фразу за хвост:

– …если не знаешь?

Я попросил повторить и подошёл ближе.

– Говорю, как ты можешь что-то называть своим, если не знаешь его?

– Да в смысле, не знаю? Я полдетства в этом доме провёл, я по этому полу ползал, в бане прятался от бабки, под каждым деревом в саду присаживался!

– Всё у тебя, Серёженька, как в театре. Глядишь-глядишь и думаешь, что довольно того…

От нелепости слов этих и бесполезности беседы, на которую, как оказалось, я страшно надеялся до этих самых пор, я свирепел:

– Чего вы лепите? Вы сами велели спрашивать, а теперь юлите. Отвечайте, что делать мне, чтобы прекратить это всё?!

Старик, словно поддразнивая, хихикнул:

– Смирения наберись и кротости. Тогда, может, хоть земля тебе достанется. Наследник.

– Земля тоже по закону моя!

Ерома не ответил. Молчал он и потом, когда я, вовсе потеряв власть над лицом своим, кричал во весь голос, нагнувшись над гробом, кричал в как будто давно уже, не один десяток лет, закрытые глаза, и потом, когда всполошённый Игорь волок меня за плечи прочь от живых мощей, и даже когда я в последний раз в притворе выкрикнул имя старика, он не отозвался ни голосом, ни смехом, ни кашлем.

За порогом храма я обнаружил себя в компании Игоря и тётки, у которой между пальцев зажата была та же мокрая футболка. Они спорили, и видно было, что обо мне, но меня самого к разговору не привлекали, будто я был ребёнком или козой. Кажется, Игорь просил у неё помощи и заступничества, а она, недовольная нарушенным спокойствием, раз за разом отказывала ему, то шёпотом, то переходя на отвратительный слуху визг. Только когда тётка исчезла за дверью, Игорь предложил:

– Ну и шут с ней. Тебе бы, Серёг, поостыть. Поплаваем?

Не дождавшись ответа, он повлёк меня за руку ещё ниже, к старой пристани, не единожды покрытой синей краской поверх ржавчины и налипшего на неловкие сварные швы песка. Игорь снял с себя майку и джинсы, выложив их, как на продажу, на скелете лавки, деревянные перекладины которой давно унесло штормами. Вращая руками в плечевых суставах и водя головой из стороны в сторону, он велел мне раздеться. Было душно, и вид воды обещал облегчение, поэтому я послушно стянул с себя всё, кроме боксеров. Надув грудь, Игорь прыгнул с края понтона и скрылся под водой так, что на секунду я почувствовал жгучее одиночество, но вот уже он снова появился и принялся, загребая руками по-сочински, звать меня:

– Давай, Серёж, занырни-ка! Хороша водичка!

Я присел на послеполуденный, но всё ещё горячий металл пристани, свесил ноги и, аккуратно приподнявшись на прямых руках, стёк в воду. В августе водохранилище наполняет мелкая ряска, и у самой поверхности вода, похожая теперь больше на наваристый бульон, нагревается настолько, что от соприкосновения с этим теплом и от приторного запаха побережья, застеленного погибшей на отмели рыбой, подкатывает тошнота и хочется скорее бежать прочь, принять душ, залить тело парфюмом и до первого льда не возвращаться сюда, как бы велика ни была необходимость. Вот и теперь, цепляя кончиками пальцев ног толстый слой ила на дне, глядя на разбегающееся под руками зелёное конфетти водорослей, я сразу пожалел о том, что решил искупаться. Игорь же по-детски резвился, переворачивался с живота на спину, набирал полный рот воды и пускал фонтанчики:

– Серёг, валяй ко мне, здесь этих нету!

Он кричал почти из-под самого бакена, обозначавшего фарватер, и я, подумав, что на глубине и правда вода должна быть чище и холоднее, рванул кролем к нему. Опуская лицо в воду в промежутках между вдохами, я не закрывал глаз и под собою различал очертания старых фундаментов, груды поросших водорослями камней и застрявших в подводных оврагах брёвен. Я уже был достаточно близко, чтобы заметить, как изменилось выражение лица Игоря, будто бы от удара или приступа мигрени. Смотрел он не на меня, а туда, на пристань, и, прежде чем он закричал, я понимал уже, что увиденное не нравится ему.

– Дура! Оставь! Мразь болотная!

Я услышал, как громыхают металлические листы понтона, перевернулся на спину и успел разглядеть убегающую к храму фигуру тётки в платке и пустоту на том месте, где прежде синели джинсы Игоря. Своей одежды я тоже увидеть не смог.

– Спёрла, с…ка!

Игорь стиснул зубы и погрёб к берегу. Солнце с концами пропало в облаках, и я уже чувствовал ветер, несущий если не ураган, то приличную грозу, и тоже поторопился. На берегу мы не нашли даже обуви и метнулись к воротам храма, которые на этот раз оказались заперты и будто бы заставлены изнутри неведомой тяжестью. Игорь стучал и бранился, пока последние капли высыхали на его коже, и хлопья ряски начинали облетать, как рыбья чешуя под ножом. Он опустился на корточки, зашарил по тем местам, где обыкновенно находились карманы, и, не найдя сигарет, крепко выругался.

Хотелось утешить его или отвлечь, и я спросил:

– Зачем она?

– Тварь потому что. Решила, что всё ей дозволено, что она тут – власть.

Я кивнул, но чем дольше мы сидели, опёршись на запертые ворота храма, чем ближе подходила гроза, тем нелепее становилось объединявшее нас молчание. Прервал его Игорь:

– Ладно, Серёг, я домой.

– Ая?

– И ты ступай. К себе. Да не ссы ты. Всё одно – больше некуда.

Он протянул мне руку, я ответил рукопожатием, а потом долго стоял, наблюдая, как под веснушчатой кожей движутся, удаляясь, лопатки Игоря. Он поднимался в гору, громко дыша, глядя под ноги, чтобы не наступить ненароком на острое или жидкое. Я повернулся к храму, в последний раз робко постучал в ворота, но мне не ответили.

Ветер стал острым, хлестал порывами, и пахло уже близко идущим ливнем. Я почти бежал, прихрамывая по засыпанной колючим шлаком обочине, трусы остыли и противно прилипли. Повернув на свою улицу, я огляделся, но дворы были пусты, и нагота моя не привлекла любопытных взглядов. Долго боялся я открыть глаза, застыв напротив того места, где ещё утром стоял мой дом с двором, кухней-коридором, котлом, тремя комнатами и тёплой ванной, где высился пристроенный к дому гараж, а за ним – баня. И когда наконец я решился и посмотрел перед собой, то ничего не увидел, кроме ямы в земле – бывшего подпола, повторявшего очертаниями форму первоначальной малой избы с горницей и крохотной кухней. Я приблизился и посмотрел вниз, на тонкие спутанные корни, прошивающие яму по краям, на слои дёрна и плодородной земли, а под ними – чередование глины и песка.

Дождь, в пути подгонявший меня редкими каплями, расходился, больно бил по остывшей коже, и вот уже я ничего, даже собственного сердца, не слышу за шумом струй. Губы мои посинели, с волос течёт, я растерянно озираюсь, но не нахожу ничего, что могло бы помочь мне теперь. И тогда я, поддерживаемый приступом дикого хохота, приседаю на край ямы и спрыгиваю вниз. Земля рыхлая, будто её потревожили только сегодня. Пальцами, онемевшими от холода, я сгребаю чёрные комья на дно, где уже начинает копиться скользкая жижа – смешанная с дождём глина. Я опускаюсь, сажусь, вытянув ноги, продолжаю загребать грунт, покрываю им ступни и голени. Я сыплю землю себе на грудь, мне смешно. Работа идёт быстро, дождь помогает мне. Яма становится уже и мельче. Надо мной зелёным навесом смыкаются покрытые травою её края. Я больше не слышу дождя. Со всех сторон холодная земля сжимает моё тело. Моя земля.

Валерий Королюк

Мойры

Повесть в рассказах

Дальневосточный писатель и поэт, родился 20 марта 1956 года в городе Вологда, и лет прослужил врачом на подводных лодках КТОФ, потом четверть века работал корреспондентом и редактором целого ряда приморских газет и журналов. Написал и издал два десятка художественных, научных и публицистических книг, брошюр и альбомов, защитил кандидатскую диссертацию по истории морского образования в Восточной России. Первое стихотворение было опубликовано газетой «Камчатская правда» в 1984 году, первый рассказ (фантастический) – журналом «Уральский следопыт» в 1987-м. Участник Дальневосточного семинара писателей-маринистов (Камчатка, 1988 год) и VIII Всероссийского семинара литераторов армии и флота (Белоруссия, 1989 год).

– Егуда, Егуда… похоже, ты единственный, кто меня ещё слушает и пытается понять то, о чём я тут всем постоянно твержу. Остальные – не в счёт, они ещё спят и будут спать долго… Спасибо тебе. О большем, конечно, не стоило и мечтать.

Часть I

Отставной майор

1. Нулевой уровень

– Каждый люди мало-мало шаман…

Александр Фадеев,«Последний из удэге»

В стандартную кобуру для пистолета помещаются ровно три огурца нижесредней упитанности. Не верите? Вот и я не поверил сразу, думал – ну, может, полтора, не больше. Нет, ровно три, доказано опытным путём. Мы-то ведь раньше никогда такой фигнёй не занимались, не совали туда ничего, кроме оружия.

Когда при входе Виталия Серотина заставили сдать его наплечную кобуру вместе со всем содержимым, этот старший офицер полиции хотел было что-то возразить, но… Положено сдать, и точка!

Виталя совсем недавно стал ходить в этот новый брейн-клуб, чтобы подразмять свои выдающиеся мозги в интеллектуальных турнирах. Считалось, что ему такое и по службе полезно (он уже почти полгода в каком-то там их аналитическом центре подвизался, потому и табельное в кобуре не любил носить, огурцами заменял). Вот и меня с собой туда теперь заманил, случайно – просто на улице встретились, он после трудового дня на очередную игру торопился-опаздывал. То да сё, давно не виделись и редко встречаемся, а поговорить бы надо.

Я как раз из продмага вышел, без особых каких-то покупок – почему бы и не составить компанию умному человеку? Да и куда мне, старому холостяку-пенсионеру, особо торопиться? К тому ж давно любопытны мне эти их мозговые штурмы в узком кругу – все тамошние брейн-до и брейн-после со что-где-когдаками. Это ведь сейчас очень модная тема. Может, и сам потом тоже как-нибудь подключусь, дабы от неминуемой деменции отодвинуть себя подальше.