Российский колокол № 1 (50) 2025

– А давай. Побежали! Они недалеко ушли.

Дальнейшее со стороны выглядело очень глупо. Прячась за деревьями, углами Иван с Сашкой догнали компанию Кивина. Колька шёл чуть позади остальных, разговаривая с каким-то щуплым пареньком. На этих двоих сзади, без предупреждения, совершенно по-глупому и по-подлому, налетели Иван с Саней. Санёк сбил с ног щуплого. А Иван, отвесив увесистого пинка Кольке, да такого, что он сам, как ему показалось, чуть не сломал об него ногу, лихорадочно замолотил кулаками по затылку Кивина. Кепка с того слетела, сам Кивин, пронзительно заорав, свалился тоже.

– Валим! – крикнул Саня.

И друзья, резко развернувшись, ринулись убегать.

Пробежав, петляя по дворам и пустырям, с километр, они, задыхаясь, обнаружили, что за ними никто и не гонится.

Отдышавшись и не сказав друг другу ни слова, они разошлись по домам в тот день.

Странно, но после этого случая кивинская шпана их зауважала и больше никогда не трогала. А со временем сам Колька Кивин даже немного сблизился с Саньком. Сошлись они из-за умения Сашки играть на гитаре. Однажды Колька, держась, как всегда, нагло и независимо, заявился домой к Саньку и сурово попросил дать ему несколько уроков игры на гитаре. Кивин, оказывается, страстно хотел научиться «лабать» дворовые матерные песенки. Особенно ему хотелось петь под гитару свою любимую: «Свинчаткой вдарю я по тыкве волосатой…» – грустную песню о том, как «фраерам» никак «не дают жизни» злые «мусора». А учиться в музыкальной школе ему было западло. Санёк за несколько занятий успешно научил его нескольким блатным аккордам.

Думая об этом, Иван вспомнил и смерть хулигана Кольки Кивина.

6

Погиб Николай Кивин, когда они тяжело отступали к Дону. Их стрелковая дивизия, будучи в составе теснимой фашистами 64-й армии, находилась после изнуряющего ночного перехода на отдыхе в районе станции Ложки близ хутора Логовский.

Отдых, так толком и не начавшись, был прерван приказом заместителя командующего армией выступить с занимаемого района для подготовки оборонительного рубежа по восточному берегу реки Лиска в районе хутора Бурацкий. Основной целью было помочь находившейся на том участке малочисленной бригаде морской пехоты, обеспечивать стык с 62-й армией и не допустить прорыв противника в глубину обороны.

В сущности, для Ивана это были бои на дальних подступах к Сталинграду. Так он это для себя и понимал.

На базе оперативного управления Юго-Западного фронта 12 июля 1942 года был создан фронт, связанный в своём названии с родным для Ивана городом – Сталинградский. Этот фронт объединил в себе целых семь общевойсковых армий, да ещё одну – воздушную. К тому же все знали, что на базе резервных армий Сталинградского фронта дополнительно формируются ещё две армии – танковые. «Большая сила!» – думал тогда Иван.

Командующим Сталинградским фронтом был назначен маршал С. К. Тимошенко, а с 13 августа сорок второго командующим фронта будет генерал-лейтенант А. И. Ерёменко. Перед фронтом была поставлена задача остановить противника, не дать ему выйти к Волге.

Это были трудные дни. Приходил приказ отступать – и они отступали. Иван тогда много думал над этим. Он пытался себя успокоить, что в этих длительных отступлениях имеется какой-то скрытый смысл. Может, надо было дать немцам глубоко завязнуть в своём наступлении, растянуть свой фронт, а значит, и всю линию атаки? А следовательно, всем этим ослабить врага? Думая так, он понимал, что обманывает самого себя. Пытается найти оправдание всему происходящему. Получается плохо.

Но уж очень неравными были силы. К началу боёв на сталинградском направлении против наших войск были выдвинуты четырнадцать немецко-фашистских дивизий, превышавших советские войска почти в два раза по численности и количеству орудий. В три раза у немцев тогда было больше самолётов. Существенное превышение было и по количеству танков.

Огромной железной махиной катились фашистские войска по родной земле к Дону и Волге, стремясь подмять, растоптать и уничтожить всё, что встречалось ей на пути. Колоссальная поддержка была у немцев с воздуха. Немецкие самолёты, по сути хозяйничая в небе, наносили огромный урон нашим войскам и всей наземной инфраструктуре. Они бомбили и мирные поселения.

Потери нашей армии были огромными. Необстрелянное пополнение сразу бросали в бой. На смену выбывшим прибывали новые бойцы. Казалось, что единственное, в чём нет недостатка у нашей необъятной Родины, так это в живой силе. Промышленность страны разместилась почти вся за Уралом, в Сибири и работала как никогда напряжённо, круглосуточно, пытаясь обеспечить армию тяжёлой техникой, танками, снарядами, вооружением и всем, что требовалось. Но всё это как будто оседало где-то в резерве, не доходя до фронта.

Ивану хотелось верить, что где-то там, в тылу, наливается огромной силой сжимающийся кулак возмездия. Кулак, который пока не виден и который всё никак не обрушится на головы врага. И надо ждать. А воевать приходилось здесь и сейчас, рассчитывая при этом исключительно на свои, тающие с каждым днём силы и ресурсы.

Тогда, в июле сорок второго, принимая пополнение в своё на две трети поредевшее отделение, Иван, считающий себя уже опытным и стреляным бойцом, с неудовольствием отмечал совсем «небоевой» вид прибывших бойцов. Двенадцать щуплых мальчишек, сжавшись в кучку, неровно сгрудились вдоль линии окопа. Они с опаской смотрели на него, вздрагивая и вжимая голову в плечи от дальних разрывов немецких снарядов. Разрывы ложились вдалеке от их позиций, поэтому «старики» не обращали на них внимания.

И тут, присматриваясь к отдельно и как-то независимо от всех стоящему пареньку, Иван наткнулся на наглые глаза Кольки Кивина.

– Привет, земеля, – протянул Кивин, первым узнав Ивана, – ты у нас за командира будешь, чо ли?

Странно, но Иван очень обрадовался ему. На войне всегда радуешься встреченному земляку. И не важно при этом становится, что в родном городе вы совсем и не были друзьями. Такое же чувство, похоже, испытывал и Колька. И поддавшись этому какому-то неожиданному порыву, Иван, подойдя к нему, вдруг приобнял Кивина и дружески похлопал того по плечу.

– Ну чо, воевать-то будем? Или обниматься? – отстраняясь, буркнул Кивин каким-то другим, чуть дрогнувшим голосом, в котором уже не звучали те нагловатые нотки, что слышались вначале.

Пополнение принимали в полдень, а к трём часам дня половина из них погибла при авианалёте. Погиб тогда в неравном бою пехоты с тремя «мессершмиттами» и Николай Кивин.

Сначала над позициями дивизии долго болталась в воздухе «рама». Так из-за особой двухбалочной конструкции все называли немецкий самолёт-разведчик «Фокке-Вульф». Широкий размах несуразно длинных крыльев с расположенными на них моторами и соединённая двойная хвостовая часть придавали самолёту форму, напоминающую рамку для картины. По самолёту-разведчику не стреляли, это было бесполезно. Да их и не опасались, с «рамы» редко сбрасывались бомбы. Стрелять было слишком высоко. А зенитной артиллерии у них тогда в дивизии не имелось, несмотря на наличие целой отдельной зенитной артиллерийской батареи. Не было пока зениток.

«Рама» удалилась, оставляя высоко в небе слабый серебристый след. Через полчаса воздух прорезало монотонное и нарастающее, знакомое уже Ивану отвратительное гудение. Летя друг за другом, к ним приближалась тройка «мессершмиттов». По команде «Воздух!» всё пришло в движение. Солдаты разбегались с открытых участков, искали укрытие. Многие при этом занимали удобные для стрельбы вверх позиции.

Так уж сложилось, что всегда при виде немецких самолётов наши бойцы открывали огонь изо всех видов стрелкового оружия. Повелось так не сразу, не с самого начала войны. Стреляли из винтовок, противотанковых ружей, автоматов и пистолетов.

Уже здесь, в госпитале, Ивану довелось пообщаться с нашим лётчиком, который рассказал ему, что при атаках советских штурмовиков фрицы всегда сразу прятались в окопы и блиндажи и, в отличие от наших, никогда не пытались оказывать существенного сопротивления.

– Фашисты, как мыши, сразу в норы забиваются, – смеясь, говорил лётчик, – а наши, как воробьи задиристые, всегда огрызаются.

«Мессершмитты» с рёвом заходили на снижение, неуловимо исчезая из виду и появляясь неожиданно, стремительно проносились вдоль позиций, поливая их огнём из своих пулемётов. Два самолёта из тройки скинули бомбы в стороне от того места, где укрылся Иван.

В ушах гудело. В воздухе стояла взметнувшаяся взрывами пыль, перемешанная с толом. Горло нещадно саднило, хотелось откашляться, но не получалось. Слышались крики раненых бойцов. Перекрывая общий шум, на высокой ноте разносилось вокруг протяжное лошадиное ржание. Одна из бомб угодила в стоявший рядом в рощице обоз, разметав в стороны людей, подводы и запряжённых в них лошадей.

Иван пытался поймать в прицел своей винтовки эти неуловимые воздушные мишени. Ничего не получалось, но он стрелял, как и все вокруг. Краем глаза он заметил, как Кивин, не пригибаясь и не прячась, метнулся в сторону залёгших неподалёку бойцов-бронебойщиков. Подбежав к ним, Колька ухватил одной рукой поперёк длинного чёрного ствола противотанковое ружьё, лежащее рядом с укрывшимися и не стрелявшими по самолётам бойцами, а другой – небольшой ящик с патронами и поволок всё это к краю рощицы. Там, на переднем крае этой рощицы, торчал высокий разлапистый пенёк – обрубок дерева, посечённого бомбёжкой. Приладив неудобный, тяжёлый ствол в одну из расщепин этого обрубка, Николай начал обстреливать пикирующие вражеские самолёты.

Так он стоял на самом открытом месте, громко матерясь и посылая в небо один бронебойный патрон за другим.

Один из «мессеров» улетел. Двое оставшихся, следуя друг за другом, заходили на вираж и начинали снижаться над Николаем, непрерывно строча пулемётами. Отчаянно поворачивая стволом, силясь лучше прицелиться, Кивин не обращал никакого внимания ни на царивший над ним визг и гул, ни на разрывающиеся рядом с ним пулемётные очереди, вздымающие фонтанчики из земли и щепок вокруг него.

Внезапно из-под жёлто-серого брюха первого номера повалил густой чёрный дым. Самолёт качнуло в сторону, он криво развернулся и, оставляя за собой тягучий чёрный след, полетел на запад.

– Попал! Твою-ж-ядрить-Бога-душу-мать, попа-а-ал! – истошно завопил Колька и осёкся, срезанный, прошитый насквозь пулемётной очередью второго номера.

Бойцы, выбежав из укрытий, кричали «Ура!», подбрасывали вверх пилотки и каски. Все смотрели вверх, провожая взглядами чёрный след подбитого – несомненно, Колькой – самолёта. След уходил за линию горизонта, приближенную высокими деревьями, за которой чуть позже раздался густой хлопок. И взрывом над местом падения вражеского самолёта в воздух взметнулось большое округлое чёрное облако.

Новый радостный крик пронёсся над нашими позициями. Но Николай всего этого уже не слышал. Последний «мессершмитт», сделав ещё один круг, расстрелял, снизившись, ещё раз мёртвое, распластанное на земле тело Николая и, резко качнув крыльями, улетел.

Позднее красноармеец Николай Кивин был посмертно представлен за сбитый им немецкий самолёт к награде – медаль «За отвагу». Он погиб 17 июля 1942 года. В этот день к рекам Чир и Дон вышли передовые части фашистских войск в составе 6-й полевой армии вермахта под командованием генерал-лейтенанта Паулюса. Здесь с ними вступили в бой наши части 62-й армии.

Так на дальних подступах к городу, в большой излучине Дона, началась великая Сталинградская битва.

Грузно заворочался сосед слева, тяжелораненый и контуженный боец Смирнов. Попросил пить. Волгин поднялся, сходил к стоящему в углу баку с водой, зачерпнул жестяной кружкой, поднёс к губам солдата. Балагур Маркин, крепко забывшись беспокойным сном, громко бормотал что-то неразборчивое. Отчётливо слышались только постоянно перемежающие это бормотание ругательства. Маркин и бодрствуя, и засыпая, не был воздержан на язык.

Оглядывая больничную палату, всматриваясь в лица раненых бойцов, Иван подумал, что так было всегда – всегда шла война, – и не было никакой «мирной жизни». Настолько была огромной пропасть, которая пролегла между тем временем и этим.

И трудно было понять, что больше смахивало на сон: жизнь до войны с её кажущимися сейчас нереальными, недосягаемыми радостями и ничтожными проблемами или война – один сплошной страшный и кровавый сон, который никак не заканчивается.

Волгин понимал, что он сам изменился, бесповоротно и окончательно. Стал другим человеком. Многое осталось там, за невидимой чертой, в той, другой жизни. Много милого, дорогого сердцу, о чём сейчас, в грозной обстановке военного времени, и не думалось.

Но в глубоких уголках живой памяти Иван мысленно возвращался к родному городу, семье.

И постоянно и остро – к Ольге.

Он не виделся с ней почти с самого начала войны. Целая вечность прошла. Писал ей, но ответов не было. Это совсем не означало, что она не писала ему писем. Просто почта не всегда могла угнаться в те дни за постоянно меняющим своё местонахождение адресатом. Бывало, что бойцы сразу получали по несколько писем из дома.

Поэтому он не переставал ждать письма от Ольги.

Как там она? Где она сейчас?

7

Старшая медсестра Ольга Иванова смотрела сквозь запылённое стекло окна на играющих во дворе фронтового госпиталя детей. Эта очень мирная картина никак не вязалась с обстановкой, царившей в госпитале, разместившемся в Николаевской слободе, соседствующей через Волгу с Камышиным. Чьи это дети и кто их сюда пустил, было непонятно. Но глядя на них со второго этажа, Ольга ощутила дыхание тёплого ветерка «той жизни», обнимавшее её замерзающую душу. Раненые бойцы, чьи кровати были у окна, тоже, кто мог, с интересом смотрели во двор.

Был конец сентября, в её родном Сталинграде шли ожесточённые уличные бои. И сердце у Ольги каждый раз сжималось, когда оттуда в их госпиталь доставляли раненых. Каждый раз она, всматриваясь в их лица, и ждала, и боялась увидеть Ивана.

В Николаевской слободе Иванова работала с весны сорок второго года, распределившись сюда сразу после четырёхмесячных курсов подготовки медсестёр Красного Креста. На эти курсы она записалась вместе с подружкой, бывшей одноклассницей Ниной Крюковой.

Крюкова вместе с Ольгой тоже распределилась в этот госпиталь. Обе хотели бы остаться в Сталинграде: вроде и больниц, и госпиталей там было достаточно. Но не вышло.

С самых первых дней войны сам Сталинград и область стали крупнейшей госпитальной базой в тылу страны. Сюда прибывали тысячи раненых, госпитали были переполнены и работали на пределе. Нагрузка эта многократно возросла после ноября сорок первого года. Фашисты прорвали фронт под Ростовом, и на Сталинград и Сталинградскую область хлынул поток раненых с юга. И всё же их с Ниной отправили в Николаевскую слободу.

К размеренной тишине после просторного и шумного Сталинграда привыкли не сразу. В трудах прошёл месяц, другой – и всё вокруг стало привычным и своим. Шустрая и непостоянная Нинка уже крутила роман с молоденьким симпатичным, интеллигентного вида врачом, эвакуировавшимся вместе с тремя коллегами из Ленинграда. И это несмотря на то, что в Сталинграде у неё вроде оставался жених. В эти последние месяцы в городах Поволжья много было эвакуированных, они сразу включались в тыловую работу на местах. Люди приезжали самые разные.

Ольга Нинкиного легкомыслия не разделяла, но и не осуждала строго. Каждый живёт по своей совести. А сейчас она и мысли не допускала о том, что Нину можно было за что-то осудить. Всё бы ей простила, только бы она была жива.

Сама Ольга всегда носила с собой полученные почти одновременно два письма от Ивана. И сильно тревожилась, понимая по характеру его второго письма, что были ещё письма, которые она не получила, а главное – он не получил ни одного письма от неё. Это больно царапало её. Но тем не менее она понимала главное – Ваня был жив, хорошо воюет и очень её любит. Это было и радостно, и тревожно, потому что раньше Иван мог редко такое сказать напрямую. Такой уж был характер. Но сердцем она всё это понимала и видела.

Она вспомнила, как впервые увидела Ивана и обратила на него внимание. Среди других мальчишек их параллели в школе она замечала его и раньше. Высокий, стройный, широкоплечий, светловолосый. Иван учился в параллельном «Б» классе и сразу, как только её стали всё больше и больше интересовать мальчики, был отнесён Ольгой в разряд симпатичных и интересных. Но он был неразговорчив, застенчив, а временами казался ей хмурым и неприветливым.

В тот день они на уличной школьной спортплощадке сдавали вместе с другими классами нормы ГТО. Все были разделены на группы. На площадке царили суета и разноголосый шум. Ребята одновременно сдавали разные нормативы, потом менялись, подходили к судьям, контролировавшим точное выполнение упражнений.

Сдав нормативы раньше других, Оля помогала судьям, разбивала дополнительно ребят на группы, звонко выкрикивала фамилии из списка. Она тогда ещё не знала фамилию Ивана и когда увидела его в группе мальчиков, выстроившихся рядом с ней и ожидающих её команды, то неожиданно для себя разволновалась. Сильнее забилось сердце, и чуть стали подрагивать руки. Оля вдруг рассердилась на себя за это и начала грозно выкрикивать фамилии.

Ребята, повинуясь её голосу, отделялись от группы и начинали по свистку судьи выполнять упражнения. На одной чуть смазанно написанной и почему-то без имени фамилии она было запнулась, но сразу громко объявила:

– Иволгин.

Никто не пошевелился, Оля снова громко повторила фамилию, делая ударение на первую букву:

– Иволгин!

Внезапно Иван отделился от группы и подошёл к ней. Посмотрев через её плечо в список, сказал:

– Я не Иволгин, а Волгин. Смотри, тут точка после «И». Это значит Иван Волгин.

– Так надо было так и писать, как все записали, полностью, – насупилась Оля.

– Ладно, прости. Но моя фамилия всё-таки не в честь какой-то птички-пичужки, а в честь нашей реки – Волги. – Иван смущённо улыбнулся.

И эта открытая улыбка и озорной его чуть-чуть исподлобья взгляд сразу сделали лицо Ивана тёплым и светлым. Запомнилось это Ольге. И в тот день между ними, как не раз потом говорила, улыбаясь, её мама Ирина Тимофеевна, которой Оля доверяла все свои секреты, словно «искорка пробежала, и всё вспыхнуло».

Гораздо позднее эта несуществующая фамилия, Иволгин, стала у них подобием кодового слова, а иногда и ключом к разрешению мелких споров и разногласий. Ольга, в шутку либо всерьёз сердясь на Ивана, специально поддразнивая, называла его Иволгин. Бывало, что и сам Иван, если опаздывал или забывал что-то, ссылался на то, что это не он виноват, а некий никому не известный Иволгин. А настоящий Иван Волгин здесь совсем ни при чём.

Потом, когда они были в последнем классе, началась их дружба. Неловкие, но оттого и очень милые ухаживания Ивана. Он долго оставался таким же застенчивым и робким с ней, как в первые дни. Иван признался ей, что до неё он никогда ни с кем не дружил и даже не целовался ни разу. Такое доверие очень тронуло её. Ведь обычно мальчики стараются казаться более опытными и многое выдумывают, а тут так сразу он ей во всём признался.

Оля раньше дружила с мальчиками. Сначала с красавчиком Олегом из её класса. Потом, расставшись с Олегом, – с соседом Игорем, парнем постарше. Ничего серьёзного, это была просто дружба, но и Олег, и Игорь были очень напористы. На свиданиях старались уединиться и сразу лезли целоваться. А Игорь в какой-то момент так вообще начал очень грубо распускать руки. Ольга с неприязнью вспомнила это первое, ожидаемое и всё-таки оказавшееся в тот момент таким нежеланным прикосновение.

Вся дружба сразу закончилась. Да и маме с папой развязный, с нагловатыми глазами, но какой-то трусоватый Игорь не нравился. А мнением родителей Оля очень дорожила. Хотя ни за что бы им в этом не призналась тогда.

Иван маме сразу понравился, о чём она в первый день их знакомства сразу заявила Оле. Папа, Сергей Васильевич, помалкивал, но в том, как он становился сразу чуть более разговорчивым, как будто от волнения, когда к ним в гости приходил Иван, она чувствовала его молчаливое одобрение. И была счастлива.

Но если с Игорем ей сразу становилось неприятно и неловко, когда он пытался сблизиться с ней, то с Иваном, наоборот, ей хотелось, чтобы он был чуть-чуть посмелее. Ольга ждала, когда он наконец решится, и думала, что, видимо, ей самой придётся действовать. Потому что трудно было спокойно переносить тот жар, в который словно окунали всё её тело в те моменты, когда Ваня был рядом.

Какую-то особую и невыносимую прелесть всему этому добавляло то, что Ольга точно знала, что её Иван не робкого десятка.

В один из поздних вечеров они задержались, гуляя и смеясь, после танцплощадки и поздно возвращались домой. Иван провожал Ольгу, и, идя под руку с ним, она привычно вела его знакомым маршрутом. Когда до дома оставалось всего ничего и достаточно было пройти слабо освещённой тусклыми фонарями улицей и повернуть, Оля привычно свернула на короткую дорогу через пустырь, где всегда ходила днём. Однако повернув на пустырь и увидев, что тут почти нет света, Оля, осознав свою ошибку, оробела, попятилась и потянула Ивана за собой.

– Темно здесь, – прошептала она, – пойдём улицей.

– Да ничего, не бойся. Пройдём, – упрямо отозвался Иван.

Проявлялось в нём, в голосе, в поступках иногда такое упрямство, от которого проще было отступить и согласиться.

Где-то на середине узенького пустыря от стены отделились четыре неясные тени и приблизились к ним.

– И откуда это мы возвращаемся? – прорезал вечерний сумрак развязный голос.

Пахнуло водкой и резким запахом крепких папирос.

Ольга узнала голос Игоря. От сердца чуть отлегло.

– Никак с танцулек чапает парочка – гусь да татарочка, – глумливым, подвыпившим голосом подхватил дружок Игоря. Он грязно выругался при этом. Тени загоготали.

– Отстань от нас, Игорь, пропусти, – сердито сказала Оля.

– О! Да это ж моя любовь ко мне прилетела, – хохотнул Игорь, узнав Ольгу.

Он приблизился к ним и, пихнув Ивана плечом, попытался обнять Ольгу за плечи.

– Убери руки, сволочь.

Звук тихого, но яростного шёпота Ивана ошеломил и испугал Олю. Даже сильнее, чем вся эта подвыпившая компания. Такая глухая и явная опасность и угроза зазвучали в нём. Тени тоже на миг опешили. Игорь был намного крупнее Ивана и выше его, да и остальные дружки производили впечатление физически довольно крепких мужчин. Отшатнувшись от Ольги, Игорь наклонил лицо к лицу Ивана:

– Вали отсюда, придурок, пока цел. А с девушкой мы потанцуем.

Отстраняясь от Ивана, Игорь неожиданно обеими руками сильно толкнул того в грудь. Иван отступил назад, чуть не потеряв равновесие. Кто-то грубо схватил Ольгу за руку, дёрнул. Оля вскрикнула.

Несмотря на страх, Ольге отчётливо представилось, что ситуацию, в которую они попали, она видела в каком-то кино, не раз похожие события описывались в книгах, которые она читала. Дальнейшее тоже оказалось таким, как это обычно описывалось в литературе.

Иван коротко, не замахиваясь, ударил снизу-вверх Игоря в челюсть. Что-то неприятно лязгнуло, голова Игоря неестественно качнулась вверх и назад. Через мгновение сам он, обхватив виски руками, присел на корточки и срывающимся в визг голосом завопил:

– С…ка! Валите его, мужики!

А Иван, уже не обращая на Игоря внимания, наносил серию ударов по ближайшему из его дружков. По тому, что выглядел здоровее прочих. Он молотил по нему, как по боксёрской груше. Противник вяло отбивался и пятился под градом ударов. Наконец, уткнувшись спиной в стену и закрыв лицо руками, он начал медленно оседать. Из двух других теней, оторопело стоявших чуть поодаль, только один, спохватившись, попытался наброситься на Ивана сзади, нанося ему удары в спину и по затылку. Но получив крепкий, с разворота, удар локтем, свалился, скуля и матерясь, ошеломлённый этим ударом.

Четвёртый остался стоять как вкопанный и только резко отпрянул назад, когда Иван сделал шаг в его сторону. Он что-то невнятно бормотал. И в самой его сникшей тёмной фигуре, и в этом бормотании угадывался страх и нежелание продолжать такую внезапно ставшую опасной для него ночную беседу.

Всё произошло так стремительно, что Ольга не успела толком испугаться ни за себя, ни за Ивана. Тем более что он со сбившимся дыханием, но своим спокойным, обычным голосом обратился к ней:

– Оль, пойдём домой.

Ольга тогда подумала, что, как это ни странно, опасаться надо было не за Ивана, а за этих четырёх незадачливых здоровяков, вставших у него на пути. Иван был спортсменом, серьёзно занимался боксом и борьбой. А сегодня она узнала, что он ещё и отважный рыцарь. Её рыцарь.

В тот поздний вечер они зашли домой к Ольге. Отец уже лёг спать, а мама её ждала. Увидев оцарапанное в кровь лицо Ивана и испачканные засохшей кровью его кулаки, Ирина Тимофеевна ойкнула и побледнела, но спокойно отправила Ивана на кухню умываться, а дочери сказала принести спирта и обработать царапины.