Российский колокол № 1 (50) 2025

Овраг кончился. Впереди открывалась, уходя в серый, смешанный с пылью и порохом туман, широкая балка. Старший лейтенант, спустившись в балку, пробежал так ещё какое-то время, пока не осознал, что бежит совершенно один. Вдруг он резко остановился и замер.

Впереди, всего в каких-то тридцати шагах от него, серой ревущей громадиной стоял заведённый немецкий танк. Ещё один, чуть в стороне, был подбит и горел, извергая густой чёрный дым. Поодаль в тумане угадывались очертания ещё нескольких, быстро удаляющихся, танков. Ближайший танк был повернут к нему правым бортом. Под башней, в обрамлении стальных рядов клёпок, старший лейтенант отчётливо видел чёрный, с белой окантовкой крест.

Но ужаснее всего были красные, как он сразу догадался – от крови, гусеницы танка. В этих гусеницах он разглядел перемешанные с землёй и тканью бурые ошмётки плоти. В одном месте белела, вся ободранная, застрявшая в гусенице человеческая кость. К горлу подступила вязкая дурнота, и согнувшегося пополам старшего лейтенанта обильно стошнило.

От башни танка в сторону одного из склонов балки пунктиром пульсировали две трассирующие линии. Это непрерывно били пулемёты, прижимая огнём, вдавливая в землю горстку залёгших в низине, за небольшим холмиком, бойцов из его роты. Вернее, то, что ещё от неё оставалось.

Со своего места старшему лейтенанту ясно было видно отчаянное положение бойцов. Среди них были тяжелораненые. Они редко отстреливались.

Бойцы его заметили, кто-то замахал стволом ППШ, ему что-то кричали. Послышалось «лейтенант» и «граната».

Его чёткий ум, как всегда, работал быстро. Старший лейтенант сразу точно оценил обстановку. Немецкие танки уходили с этой позиции. Возможно, тут было их боевое охранение, а теперь они передислоцируются. С задержавшегося здесь последнего немецкого танка, обстреливающего укрывшихся бойцов, его не видно. Правильным было бы воспользоваться этим и попытаться уничтожить танк гранатой. Он потянулся было к висящей у него на поясе гранате, но где-то глубоко в нём, заглушая и отодвигая голос разума и совести, заскреблось сомнение: «А вдруг не получится, не разорвётся граната или отскочит от танка и бесполезно рванёт рядом, как это, рассказывали, не раз бывало? Надо ли рисковать и высовываться?»

В его голове пронеслось: «Зачем они кричат и машут мне? Они же меня обнаружат и погубят».

Мелькнула предательская мысль: «Почему танк не стреляет по ним из пушки, а только пулемётами?»

Ему опять показалось, что он слышит, как со стороны бойцов до него доносится пронзительное и настойчивое «товарищ старший лейтенант…». Он стал осторожно пятиться, как вдруг танк взревел и двинулся с места. На миг ему показалось, что башня танка разворачивается в его сторону.

Этот миг решил всё в дальнейшей его судьбе.

Старший лейтенант резко развернулся и бросился бежать. Сняв с ремня всё это время мешавшую ему противотанковую гранату, он просто отбросил её в сторону. В сторону полетел и ставший теперь отчётливо ненужным во время бегства автомат ППШ с почти полным диском патронов.

До его ушей ещё слабо доносился отчаянный крик «товарищ старший лейтенант…», но он уже бежал. Бежал от зловещего немецкого танка, бежал от этого крика звавших его на помощь товарищей.

Сзади что-то оглушительно разорвалось. Спотыкаясь, падая, вставая на бегу, старший лейтенант, не оборачиваясь, почувствовал и не глядя – увидел, что выстрелом в упор фашистский танк разметал весь этот холмик, всё это ненадёжное укрытие и последнее пристанище его бойцов, весь остаток его роты. Но он не оборачивался, он бежал петляя, а ему навстречу, в лицо, бил поток горячего воздуха.

Страх хлестал его по глазам, по спине, по подгибающимся в коленках ногам. Он и представить себе раньше не мог, как много в нём страха. А ещё его терзало острое чувство обиды на свою судьбу, которая так несправедливо и подло забросила его сюда.

4

«Как же это подло и несправедливо, что я попал сюда именно сейчас, – думал младший сержант Иван Волгин, лёжа на своей узкой, сбитой из обрезков деревянной койке заволжского госпиталя. – Быть раненым в первый день боёв на улицах своего родного и любимого города! Вот же не повезло!»

Тесно заставленная рядами таких же коек палата представляла из себя, по сути, землянку, вырытую на глубине почти четырёх метров. Как ему рассказал сосед по койке, раненный в обе ноги говорливый мужичок Василий Маркин, землянки под подземный госпиталь рыл весь персонал, от санитарок и медсестёр до начальника госпиталя. Копали и днём и ночью, сооружали сначала землянки для своего жилья, а затем палаты, перевязочные, операционные и большую землянку-сортировочную. Проводили вентиляцию и обустраивали септики. Из брёвен и досок делали перегородки. Электричество на первое время обеспечивалось тремя тракторными двигателями.

На всём Заволжье, на берегах Ахтубы, по приказанию начальника санитарной службы армии было построено более сотни таких зарытых в землю госпиталей. Учитывая интенсивные бомбёжки и скудную местную растительность, прятать объекты военной инфраструктуры под землю было чуть ли не единственным выходом. Вот и размещали, зарывая под землю, штабы, блиндажи, склады и медсанчасти.

В отличие от своего соседа Маркина, Иван уже не был лежачим больным. Он мог передвигаться. Это в первые дни в госпитале ему было тяжело. Своё состояние он считал нормальным. Поэтому переживал, что его пока не выписывают и он вынужден терять время, когда другие воюют.

Он лежал на больничной койке, а в памяти его само собой возникало и медленно проплывало перед глазами всё, что было с ним до этого.

Иван родился и вырос в Сталинграде. Он не помнил и не осознавал прежнее, бывшее до 1925 года, название своего города. Гордился звучным и сильным именем – Сталинград, мысленно связывая его почему-то не с именем Сталина, а с чем-то другим – сильным, стальным. Было для него в этом имени что-то крепкое, грозное, несгибаемое и упрямое. Но вместе с тем родной город всегда был для Ивана добрым, тёплым и живым.

Семья Волгиных: отец Сергей Михайлович, мать Александра Ивановна и младшая сестрёнка Варенька – жила практически в самом центре города, на улице Советской, в доме номер 13. Это число Иван считал для себя счастливым, как и номер своей квартиры – 55. У него с детства сложилось так, что всегда, когда надо было что-то решить, важное или не очень, либо были сомнения, он мысленно считал до пятидесяти пяти и только потом действовал. Это могло касаться всего: незначительных мелочей и вещей вполне серьёзных.

От их дома номер 13 было рукой подать до набережной Волги. С родителями они катались на прогулочном пароходике по реке, на велосипедах – по парку Карла Маркса. Летом стояла неимоверная жара, от которой спасали растущие кругом развесистые клёны, дававшие тень, да ещё множество спасительных фонтанов, установленных по всему городу. В эту жару они много купались в Волге и потом, накупавшись вдоволь, грелись с Варей на тёплом песке пляжа. Для всей городской детворы это было особое, любимое место. По длинным деревянным сходням люди шли на переправу. До набережной они ходили с Варей через шумный сталинградский базар. Иван закрыл глаза, представились ряды с яблоками, мешки с воблой, корзины с огурцами, возы с арбузами, дынями. Ему сразу показалось, что он ощущает тот особый, родной сталинградский запах. Запах речной рыбы, рогожи и свежей волжской воды.

От их дома недалеко было до их любимой с Варюшей площади Павших Борцов революции с её просторными аллейками вдоль нарядных и ароматных клумб, скамейками, где всегда легко можно было найти свободное место, присесть и насладиться немного подтаявшим мороженым. И где по праздникам очень весело и хитро на всю эту площадь посматривал товарищ Сталин с огромного круглого плаката, растянутого на полстены дома на углу. От их дома было совсем недалеко до иногда подсыхающего летом русла тихой речки Царицы, в честь которой когда-то первоначально и был назван город – Царицын. Бегать туда Ваня любил, чуть забирая вправо, через уютную Октябрьскую площадь, с её неизменным трамвайным перезвоном, обгоняя по пути прогуливающиеся под руку парочки.

На одном из заброшенных пустырей вдоль берега Царицы произошла с ним история. Случилась она в кажущиеся неимоверно далёкими школьные годы.

«Не история, – думалось ему, – а испытание».

Из всех, выпавших ему потом, одно из первых. Испытание, которое Иван тогда не смог пройти.

Относиться к событиям в своей жизни как к испытаниям, которые надо пройти и выдержать, его приучил отец.

Спокойный и серьёзный, Сергей Михайлович, разговаривая с сыном, с малых его лет старался тому объяснить, каким должен быть человек.

– …Если он, этот человек, претендует на то, чтобы считать себя настоящим человеком, – часто добавлял отец.

Он рассказывал Ивану о том, что жизнь часто ежедневно испытывает тебя, подталкивая порой совершать неправильные поступки. И важно уметь постоянно, в любой ситуации выдерживать такие испытания, чтобы оставаться человеком.

Его отец не терпел вранья. Ещё Иван часто слышал от него, что никогда нельзя предавать своих друзей. Отец, не боясь затереть эти избитые истины и превратить их в ничего не значащие слова, старался донести их до сына.

Многое из того, что говорил ему отец, Иван начал понимать, лишь когда сам прошёл через многое.

Родители Ивана были инженерами. Вечерами в небольшой, но отдельной квартире Волгиных часто собирались друзья. Сидели допоздна. Бывало, что выпивали немного, но зато много шутили, смеялись, иногда громко спорили о чём-то, но всегда пели, и это были красивые песни.

Ваня с сестрёнкой Варей слушали их разговоры, подхватывали слова песен, ставших за столько вечеров знакомыми, хоть порой и малопонятными для них. Им нравились такие посиделки дома, когда они ждали гостей, когда стремительная, разрумянившаяся мама весело металась по кухне, накрывая на стол. Когда заметно оживлялся в основном серьёзный папа и начинал очень смешно шутить, когда гости постепенно собирались на их кухне.

Ваня смущался и молчал в присутствии гостей, а Варя, несмотря на то что была гораздо младше брата, вела себя очень смело. Она начинала засыпать вопросами и рассказами каждого приходящего к ним в гости так, что родителям приходилось порой оттаскивать её от них, шутливо приказывая отправиться в их с Ваней комнату.

Маленькая Варя никогда не терялась. По любому поводу у неё находилось своё собственное мнение. И не было для неё такого вопроса, на который она ответила бы «не знаю». Ваня всегда утверждал в таких случаях, что Варя просто не знает такого ответа – «не знаю». Удивительно, но он быстро научился извлекать пользу из этого упрямства младшей сестры. Когда она была ещё слишком маленькой, чтобы долго вечерами гулять одной, с ней гулял Ваня. И ему часто приходилось прибегать к одной хитрости, чтобы убедить отчаянно упирающуюся Варю, что пора уходить с детской площадки домой.

Сначала он говорил ей:

– Варя, нам с тобой срочно по важному делу надо идти домой, уже поздно.

Часто это не срабатывало. И Варя, готовясь громко разреветься, категорично заявляла ему:

– Нет! Я ещё долго буду здесь играть. Не пойду домой!

Тогда Ваня, напуская на себя немного загадочный вид, сообщал ей:

– Но надо обязательно идти, Варя. Ведь – аккумулятор!

Иногда вместо «аккумулятора» Ваня вставлял слово «квартал» или ещё какое-нибудь непременно сложное, непонятное Варе слово. И это слово действовало на Варю магически.

Не желая признаваться в том, что она не знает значения этого «умного и сложного» слова, Варя сразу становилась серьёзной. Затем она начинала прощаться со своими подружками в песочнице. Всем своим важным видом она показывала, что «раз уж тут замешан сам “аккумулятор”, то ничего не поделаешь: у неё появилось важное дело, и ей надо срочно отправляться вслед за Ваней домой».

От этого происходили смешные случаи. Иван улыбнулся, вспомнив, как однажды друг отца, дядя Витя, посмеиваясь над Вариным «всезнайством», спросил её:

– Варя, ты ведь всё знаешь?

– Да! Конечно, всё, – ничуть не смутившись, ответила Варя.

– А вот кто такой был, например, гладиатор Спартак? Знаешь?

– Да!

– И кто же?

Варя, подумав всего пару секунд, выпалила удивлённому и оторопевшему от её ответа дяде Вите:

– Он очень много сделал для советских людей!

– Да, тут ты права, трудно спорить, – со смехом отозвался папин друг.

Дядя Витя Семёнов был душою папиной с мамой компании. Шумный, остроумный, любящий розыгрыши, он нравился всем, а особенно детям. Его громкий смех и сильный голос перекрывали другие голоса. Как-то в один из вечеров он объявил, что сегодня он впервые сядет на шпагат. Он готов был поспорить с любым, что это у него выйдет легко и просто, без всякой подготовки.

Это всем показалось невероятным. Да и массивная фигура дяди Вити вызывала сомнения, что это вряд ли у него получится. Но когда все сомневающиеся заключили с ним пари и потребовали, чтобы дядя Витя незамедлительно исполнил обещанное, тот, нисколько не смутившись, вышел на середину комнаты и зычным своим голосом пророкотал, обращаясь к Ивану:

– Ванька! Неси шпагат!

Засмеявшись, Ваня принёс из кладовой моток верёвки, бросил её на пол, а дядя Витя, под общий смех и аплодисменты, торжественно уселся на неё.

– Вот я и сел на шпагат! – торжественно объявил он собравшимся.

Ваня хохотал тогда громче всех.

Но, несмотря на то что он очень любил дядю Витю, была одна вещь, которая ему в нём не нравилась. Это вечно ускользающие от собеседника глаза дяди Вити. Иван с детства привык заглядывать людям, с которыми он встречался или разговаривал, глубоко в глаза. Ему всегда представлялось, что там, в самой глубине глаз, у каждого человека есть что-то такое, что человек старается спрятать от других о себе. Он знал, что, прочитав и разгадав это, можно многое понять о человеке. В детстве Иван и в свои глаза пытался заглянуть поглубже, подолгу смотрясь в зеркало. У дяди Вити из глубины глаз проглядывало что-то жёсткое и колючее, что пугало Ваню тем, как сильно оно не совпадало с весёлым дядивитиным смехом.

Иван с сожалением вспомнил, как перестали у них дома собираться эти шумные компании.

В один из последних вечеров на кухне собрались все, кто обычно бывал. Не было только почему-то давнего папиного друга, дяди Серёжи. В тот вечер говорили тихо, не пели и не веселились. Из кухни еле слышно доносились приглушённо-напряжённые голоса. Но Ваня услышал, что разговаривали о дяде Серёже. В какой-то момент отец начал что-то резко высказывать дяде Вите. Всегда шумный и задорный, тот что-то тихо и невнятно ему отвечал. Внезапно отец отчётливо и сильно произнёс:

– Подлец!

Дети, слыша обрывки разговора у себя в комнате, вздрогнули. Варя испуганно зашмыгала носом. Задвигались стулья, в притихшей квартире застучали шаги. Гости начали расходиться. Первым, хлопнув дверью, ушёл дядя Витя. За ним, смущённо прощаясь, ушли остальные.

Отец ещё долго сидел с мамой на кухне, и Ваня слышал, как он горячо объяснял ей, что «Сергей никак не мог быть врагом, что он давно его знает. Они вместе через многое прошли, не мог он всё это время притворяться честным человеком и вредить Родине, что это ошибка и всё обязательно выяснится». Мама испуганным голосом просила его говорить потише. А отец, всё повышая голос, говорил: то, что сделал Семёнов, – подлость, что нельзя так поступать с друзьями, что он никогда бы не подписал то, что подписал Виктор и не выступил бы так, как он, на общем собрании.

Так они долго разговаривали. Иван с Варей легли спать, пошла спать и мама. Проснувшись ночью от жажды, Иван прошлёпал босыми ногами на кухню, чтобы напиться. Он увидел там при слабом свете настольной лампы под зелёным абажуром отца, который всё ещё сидел за столом и, замерев, смотрел в одну точку.

– Пап, ты чего не спишь? – спросил Ваня.

– Ложись спать, сынок. Чего ты встал? – вздрогнул отец.

Он притянул сына к себе, прижал и, как когда-то в детстве, поцеловал сверху вниз в макушку. Иван заметил, что глаза у отца немного красные, и испугался за него.

А отец, крепко его обнимая, горячо прошептал:

– Никогда… никогда, сын, не предавай своих друзей.

– Да я никогда, пап… – смутившись, пролепетал тогда Ваня.

Всё это промелькнуло единым мгновением перед Иваном. А прихотливая ниточка памяти, тянувшаяся откуда-то из глубины через дебри прошедших событий, снова привела его к тому царицынскому пустырю.

5

Тот пустырь на полувысохшем русле речки Царицы они с одноклассником, другом Сашкой, как раз и решили тогда облазить. Была блаженная пора школьных каникул. Самое их начало. В воздухе вкусно пахло всеми запахами лета. Казалось, что впереди вагоны и вагоны, просто бесконечные составы свободного времени и насыщенных вольготных дней. Без учёбы, без школы, зато с пляжем, Волгой и прочими радостями.

Они с Сашкой слонялись по городу, предоставленные самим себе. И как всегда, богатый на выдумки Санёк убедил Ивана, что там, на этом пустыре, можно найти старинные монеты, ещё царской чеканки. Эта идея захватила их. Постоянно Сашка что-то сочинял, а Иван ему верил.

Сашка год назад перевёлся в их класс. Его отец был военным, и до этого Сашка учился в разных городах: семья следовала за отцом, которого переводили по службе. Фамилия у него была смешная – Дудка. Но почему-то она ему очень подходила, так что над ней в классе никто не смеялся.

Сначала Сашка очень не понравился Ивану. Худой, на вид какой-то щуплый, невысокого роста, с чёрными, просто смоляными волосами, и при этом всё лицо его было в огромных рыжих веснушках. Наглая улыбка, резкий, громкий голос. Он никогда не лез за словом в карман. Громко и уверенно высказывал своё, иногда очень неожиданное и оригинальное, мнение по любому вопросу. Просто возмутитель спокойствия какой-то.

Свой статус новенького в классе он проигнорировал и смело и нагло влезал в любые разговоры одноклассников и дела класса. Очень подвижный и беспокойный, он являл собой полную противоположность спокойному и тихому Ивану. Весь класс резко поделился пополам: первая половина горячо приняла Сашку, вторая – испытывала к нему резкую неприязнь. Иван поначалу был во второй половине класса.

Но постепенно, приглядываясь к Александру, Иван, к своему удивлению, начал невольно восхищаться его открытостью, а также искренностью, граничащей с глубокой наивностью. К тому же Сашка обладал бесспорными талантами: его шутки были оригинальны и смешны, он красиво рисовал, но главное – сочинял какие-то совсем не по его возрасту «взрослые» стихи и песни, а также очень прилично пел и играл на гитаре.

Саня очень трепетно относился к своему отцу Павлу Александровичу, много о нём рассказывал. Отец его, бывший в звании подполковника, ушёл по возрасту в отставку как офицер запаса и через какое-то время появился у них в школе. Начал преподавать военную подготовку. После уроков вёл для мальчишек секцию борьбы вольного стиля, впоследствии переименованную в самбо. Он проводил в школе дополнительные кружки, готовил ребят к сдаче норм ГТО, противовоздушной и противохимической обороны – ПВХО, к «Ворошиловскому стрелку» и к «Готов к санитарной обороне».

«Да, в школе нас пытались серьёзно подготовить к войне, – подумалось Ивану. – Готовились, готовились, да всё равно не готовы оказались…»

Павел Александрович был строгий мужчина, невысокий, квадратный, с пышными усами. Санёк участвовал почти во всех школьных занятиях отца. Часто они ходили по школе вместе, одноклассники в шутку говорили:

– Вон, смотрите, опять Пал-Санка с Сан-Палкой пошли…

Ивана тянуло к Сашке. Проводя с ним всё больше и больше времени, он сильно к нему привязался. В итоге они крепко сдружились и стали просто не разлей вода. Всегда их видели вдвоём, они сидели за одной партой, вместе делали уроки, вместе иногда сбегали с них. Часто допоздна засиживались друг у друга в гостях, потом долго по очереди провожали друг друга до дома, расставаясь традиционно где-то посередине пути между их домами. Саня жил далековато от дома Волгиных, на Транспортной улице. Его семье, отцу-военному, выделили просторную квартиру в новых, недавно построенных в этом районе домах.

В тот жаркий июньский день они потащились искать эти древние монеты на пустырь. Сашка увлечённо рассказывал, что где-то в этом районе часто околачивается со своей компанией его давний враг, хулиган Колька Кивин. Однажды Кивин пристал к Саше, когда он возвращался домой из музыкальной школы, и если бы не гитара и не ноты в папке, которые разлетелись по брусчатке, когда Кивин его толкнул, то Сашка его бы обязательно взгрел по полной. И всё в таком духе.

И надо было такому случиться, что когда они продрались сквозь кустарники, буйно разросшиеся вдоль сухого берега, и вышли на небольшую плешивую полянку, то как раз наткнулись на компанию Кивина.

Им навстречу двигались пятеро пацанов, примерно таких, как они, ну, может быть, чуть постарше. Впереди шёл, небрежно засунув руки глубоко в карманы и нагло поблёскивая глазами из-под козырька серой пыльной кепки, надвинутой на самый лоб, не кто иной, как Колька Кивин собственной персоной.

– Вот чёрт, влипли, – только и успел ругнуться Санёк, – сходила бабка за монетками…

– Это же Кивин. И ты его сейчас «взгреешь», как собирался, – попытался сострить Иван, хотя ему всё больше становилось не по себе.

– Ага, взгрею, как же… Потом догоню и ещё раз взгрею. Только чего-то, Вано, мне ссыкотно…

Ватага приближалась к ним. Видно было, как напряглись, словно в стойке у гончих собак, их фигуры и все они внимательно смотрят на Санька с Иваном. Разворачиваться и быстро уходить было уже поздно, да и стыдно.

– Э! Пацанва, а ну стоять! – глухо пробасил Кивин и, отделившись от своей компании, быстро приблизился к Ивану с Сашкой.

– Деньги есть, пацаны? – хмуро обратился он к ним.

– Нет денег, – стараясь говорить спокойно и миролюбиво, протянул Иван, машинально ощупывая в кармане брюк всё своё богатство: три пятнадцатикопеечных монеты.

Уж очень не хотелось Ивану связываться с этими ребятами. Он чувствовал, как липкое ощущение страха начинает сковывать его движения, слова и даже мысли.

– Ну есть. И что? – вдруг с вызовом выпалил Саня.

– Опа! Это чо тут за фраера на катушках? – услышав ответ Санька, заорал один из спутников Кольки, долговязый, подстриженный под ноль пацан. Он приблизился к ним развязной походкой.

Смерив глазами Ивана, долговязый вдруг подмигнул ему и неожиданно улыбнулся. Улыбка оказалась какой-то совершенно детской, обезоруживающей. Иван, не удержавшись, улыбнулся ему в ответ. А долговязый, обходя их вокруг, неожиданно, исподтишка, сзади и сбоку, смачно врезал Саньку по челюсти и тут же отскочил в сторону. От неожиданности Саня чуть не упал, но выпрямился и замер, схватившись за челюсть. Так он стоял и молчал. Видно было, что он порядком струхнул.

– Не лезь! Я сам с ними разберусь, – одёрнул долговязого Кивин, и в наглых глазах его зажглись два угрожающих огонька.

Остальная компания, включая долговязого, плотно окружила их, рассредоточившись со всех сторон, правда, вплотную не приближаясь.

Кровь горячо прилила к лицу Ивана. На лбу выступил пот. Страх, чувство унижения и жгучий стыд – всё это смешивалось в нём, как в каком-то котелке, подвешенном над огнём. Иван понимал, что после этого подлого выпада долговязого он должен был наброситься на него. Надо было влезть в драку, а там будь что будет. Но ноги приросли к земле. Только сильно стучало сердце, отдаваясь где-то в висках.

На всю жизнь Иван запомнил тот постыдный для себя случай, когда, испугавшись, он не вступился за друга. Фактически предав его. Потом, во многие минуты опасности, у него в памяти вихрем проносились воспоминания того дня, и это помогало ему справляться со своим страхом.

А тогда Колька Кивин двинул совсем не сопротивлявшегося ему Санька по лицу. Разбил тому губу, кровь потекла по подбородку. Потом Кивин харкнул им под ноги, процедив обоим:

– Ссыкло.

И, медленно развернувшись, пошёл догонять свою компанию, которая потеряла к ним всякий интерес. Погогатывая, они уходили с этого ставшего печальным и мрачным пустыря – свидетеля их позора.

Они какое-то время стояли и ошарашенно смотрели друг на друга. Неожиданно Сашка, растянув разбитые губы в улыбке, дурашливым, нарочито высоким голосом прошепелявил:

– Штрашно мне чего-то стало…

Иван не удержался и прыснул от смеха. Но тут же серьёзно добавил:

– Да и я, Саня, испугался, если честно. А должен был длинному по кумполу настучать, а ты – с Кивиным этим подраться.

– Да они бы нас впятером уделали бы, наверное. Как хорёк тараканов…

Они немного помолчали, обдумывая, как бы эти пацаны их «уделали». Санёк неожиданно предложил:

– Слушай, а давай их догоним и надаём, а?

Внезапно обрадовавшись такой возможности реабилитироваться, хотя бы в собственных глазах, Иван с готовностью ответил: