Политический человек. Социальные основания политики

Проблема «гражданственности» также решалась различными способами. США и Великобритания предоставили рабочим избирательное право в XIX столетии. В таких странах, как Швеция, которая сопротивлялась этому вплоть до первых десятилетий XX в., борьба за гражданственность стала как политическое движение сочетаться с социалистическими взглядами, порождая тем самым революционный социализм. Или, выражая это явление в других терминах, там, где рабочим отказывали как в экономических, так и в политических правах, их борьба за перераспределение дохода и за свой статус накладывалась на революционную идеологию. В тех местах, где экономическая борьба и борьба за статус развивались вне указанного контекста, идеология, с которой они были связаны, имела тенденцию быть градуалистской идеологией постепенных реформ. Например, рабочим в Пруссии вплоть до революции 1918 г. отказывали во всеобщем, свободном и равном избирательном праве и тем самым толкали их к революционному марксизму. В Южной Германии, где полноценные гражданские права были предоставлены всем в конце XIX в., доминировал реформистский, демократический и нереволюционный социализм. Однако общенациональная Социал-демократическая партия продолжала провозглашать революционные догмы. Такие действия способствовали тому, что в руководстве указанной партии получили голос ультралевые круги, а это позволило коммунистам набрать силу после поражения в войне и – что в историческом плане, возможно, оказалось даже важнее – позволило им напугать большие сегменты немецкого среднего класса, которые стали бояться, как бы победа социалистов не покончила со всеми их привилегиями и статусом.

Во Франции рабочие завоевали избирательное право, но вплоть до окончания Второй мировой войны им отказывали в элементарных экономических правах. Большое количество французских предпринимателей и работодателей отказывались признавать французские профессиональные союзы и после каждой победы профсоюзов искали пути к их ослаблению или разрушению. Нестабильность французских профсоюзов и постоянно существовавшая у них потребность в сохранении воинственного духа как средства для выживания сделали рабочих восприимчивыми к призывам экстремистских политических группировок. Доминирование коммунистов во французском рабочем движении можно в значительной мере объяснить порочной тактикой французских деловых кругов и класса предпринимателей.

Эти примеры не объясняют, почему разные страны различаются в том, каким способом они справлялись с основными проявлениями общенациональных расколов. Однако и таких примеров должно хватить, чтобы проиллюстрировать, каким образом предпосылки для стабильного демократического правления соотносятся с основами общественного разнообразия. Там, где несколько разных исторических расколов смешиваются между собой и создают фундамент для идеологизированной политической жизни, демократия будет нестабильной и слабой, поскольку подобная политика по определению не включает в себя понятия толерантности.

Партии с подобными тотальными идеологиями пытаются создать то, что немецко-американский политолог Зигмунд Нойман назвал «интегрированной» средой, в которой жизнь ее членов в максимальной степени замкнута в рамки идеологически привязанных и обусловленных действий. Указанные действия основаны на предположении партии, что важно изолировать своих приверженцев от «фальшивок» и «лжи», выражаемых неверующими. Нойман говорил о необходимости проводить основополагающее аналитическое различие между представительскими (репрезентационными) партиями, которые укрепляют демократию, и интеграционными партиями, которые ослабляют ее[116]. Первые из них олицетворяются большинством партий в англоязычных демократиях и Скандинавии плюс большинством центристских и консервативных партий, кроме религиозных. Эти партии рассматривают в качестве своей функции прежде всего обеспечение голосов в период, непосредственно предшествующий выборам. Интеграционные партии, с другой стороны, озабочены тем, чтобы привести мир в как можно более полное соответствие со своей базовой философией. Они видят себя не конкурентами, участвующими в той игре взаимных уступок и компромиссов, которая характерна для политического давления, а ярыми приверженцами и фанатичными бойцами, участвующими в мощной битве между божественной или исторической правдой, с одной стороны, и фундаментальным заблуждением – с другой. Когда исходят из такой концепции мироустройства, то становится необходимым пресекать любые возможности для воздействия на своих последователей всякого рода противоположных или перекрестных давлений, проистекающих из контактов этих последователей с чужаками, которые ослабят и подорвут их чистую, безгрешную веру.

Двумя основными нетоталитарными группировками, которые придерживались таких процедур, были католики и социалисты. Перед 1939 г. в значительной части Европы именно католики и социалисты пытались усилить внутриконфессиональные или внутриклассовые коммуникации путем создания сети связанных с религией или партией социальных и экономических организаций, внутри которых их последователи могли бы жить своей собственной жизнью. Австрия являет собой, пожалуй, самый лучший пример коллизии, в которой две группы, социалисты-католики и социал-демократы, разошедшиеся между собой по всем трем главным историческим проблемам и осуществляющие большинство своих общественных действий в организациях, связанных либо с партией, либо с церковью, умудрились расколоть страну на два враждебных лагеря[117]. Тоталитарные организации вроде фашистских и коммунистических всеми способами расширяют интеграционистский характер политической жизни до максимально возможного предела, полностью определяя весь мир исключительно в терминах борьбы.

Усилия – даже со стороны демократических партий, – предпринимаемые с целью изолировать свою социальную базу от противоположных и перекрестных давлений, со всей несомненностью подрывают стабильную демократию, которая требует чередований от одних выборов к другим, а также разрешения существующих между партиями проблем в течение длительных периодов времени. Изоляция может усилить лояльность по отношению к конкретной партии или церкви, но она будет вместе с тем мешать партии в привлечении на свою сторону новых групп. Австрийская ситуация иллюстрирует, каким способом избирательный процесс вызывает фрустрацию и сводится на нет, когда преобладающая часть электората ограничена рамками интеграционных партий. Обязательные правила демократической политической жизни предполагают, что перемена взглядов и переход как в партию, так и из партии вполне возможны, допустимы и заслуживают уважения, а партии, которые надеются получить большинство демократическими методами, должны в конечном счете отказаться от своего интеграционистского пыла. По мере того как в разных странах рабочий класс получал полный набор гражданских прав в политической и экономической сферах, европейские социалистические партии ослабляли свои интеграционистские устремления и переставали их акцентировать. Единственные нетоталитарные партии, которые в настоящее время придерживаются такой политики, – это религиозные партии наподобие разнообразных католических партий или кальвинистской антиреволюционной партии из Голландии. Совершенно ясно, что и Католическая, и голландская Кальвинистская церкви не являются «демократическими» в сфере религии. Они настаивают, что существует только одна истина, – точно так же, как в политике поступают коммунисты и фашисты. Католики могут принять предложения о политической демократии, но никогда – о религиозной веротерпимости. И во всех тех случаях, когда политический конфликт между религией и нерелигиозностью рассматривается католиками или другими верующими в одну-единственную истинную церковь как нечто весьма важное, яркое и бросающееся в глаза, всегда существует реальная дилемма для демократического процесса. Многие из политических проблем, которые можно было бы легко уладить с помощью компромиссов, усиливаются из-за наличия религиозной проблемы, и в результате их не удается по-настоящему разрешить.

Везде, где социальная структура функционирует так, чтобы естественным образом изолировать отдельных людей или группы с одинаковым политическим мировоззрением от контактов с теми, кто придерживается других взглядов, эти изолированные лица или группы приобретают склонность поддерживать политических экстремистов. Например, неоднократно отмечалось, что рабочие в так называемых изолированных отраслях промышленности: шахтеры, моряки, рыбаки, лесорубы, стригали и портовые грузчики, которые проживают в общинах, населенных преимущественно людьми той же самой профессии, обычно оказывают едва ли не безграничную поддержку политическим платформам самого левого толка[118]. Таким районам их концентрации свойственна тенденция голосовать за коммунистов или социалистов, причем значительным большинством, иногда на грани того, что, по существу, оказывается «однопартийной» системой. Другой иллюстрацией той же самой модели может послужить политическая нетерпимость, проявляемая во времена кризиса группами, базовой опорой которых служат фермы, поскольку фермеры, подобно рабочим в изолированных отраслях промышленности, живут в условиях более гомогенного политического окружения, нежели люди, занятые в большинстве городских профессий[119].

Эти выводы подтверждаются исследованиями индивидуального электорального поведения, которые ясно указывают, что индивиды, находящиеся под перекрестными воздействиями противоположных давлений, – те, кто принадлежит к группам, предрасполагающим их к движению в разных направлениях, или у кого имеются друзья, поддерживающие разные партии, или кто регулярно подвергается пропагандистскому воздействию со стороны разных группировок, – с меньшей вероятностью будут сильно привержены каким-либо определенным политическим силам или активно участвовать в каких-то общественно-политических событиях[120].

Многочисленные и политически непоследовательные случаи принадлежности к разным группам, лояльности к разным партиям и необходимости реагировать на разнонаправленные стимулы снижают эмоциональность и агрессивность, сопутствующие тому или иному политическому выбору. Например, в современной Германии католик из числа рабочих, которого тянут в двух разных направлениях, будет, скорее всего, голосовать за христианских демократов, но проявит намного больше терпимости и снисходительности к социал-демократам, чем среднестатистический католик из числа представителей среднего класса[121]. Там, где человек принадлежит к множеству разнообразных групп, которые все предрасполагают его к одному и тому же политическому выбору, он находится в ситуации изолированного рабочего и с гораздо меньшей вероятностью будет толерантен к другим мнениям и точкам зрения.

Доступные нам свидетельства говорят о том, что шансы на стабильную демократию увеличиваются пропорционально тому, в какой мере группы и отдельные индивиды располагают несколькими комплексными (т. е. учитывающими целый ряд аспектов) политически релевантными принадлежностями. В той степени, в какой на существенную долю населения воздействуют конфликтующие силы, толкающие этих людей в разных направлениях, они заинтересованы в снижении интенсивности политического конфликта[122]. Как подчеркивали Роберт Даль и Толкотт Парсонс, такие группы и индивиды проявляют также интерес к защите прав политических меньшинств[123].

Стабильная демократия требует относительно умеренной напряженности между существующими в ней противоборствующими политическими силами. И политическая умеренность облегчается способностью такой системы решать разделяющие ее ключевые проблемы прежде, чем возникают новые. Если проблемам религии, гражданственности и «коллективных переговоров» между предпринимателями и профсоюзами позволяют накапливаться, они подпитывают и подкрепляют друг друга, а чем больше укрепились и коррелируют между собой источники раскола, тем меньше вероятность политической толерантности. Аналогично чем выше изоляция от гетерогенных политических стимулов, тем в большей мере второстепенные факторы «нагромождаются» и действуют в одном направлении, а также тем больше шансов, что данная группа или индивид рано или поздно придут к экстремистской точке зрения. Эти два вида зависимости, один – на уровне проблем с партийной приверженностью, другой – на уровне поддержки тех или иных партий, связываются между собой тем фактом, что партии, которые отражают накопившиеся нерешенные проблемы, будут и дальше стремиться изолировать своих последователей от конфликтующих стимулов. Наилучшие условия для политического космополитизма опять-таки те, что связаны с экономическим развитием: рост урбанизации и образования, распространение коммуникационных СМИ и возросшее благосостояние. Большинство очевидным образом изолированных профессий: в горнодобывающей промышленности, на лесозаготовках, в сельском хозяйстве – это как раз те занятия, относительная доля которых в общей численности рабочей силы стремительно уменьшается вместе с индустриализацией[124].

Таким образом, факторы, участвующие в модернизации или экономическом развитии, связаны с теми, что формируют легитимность и мягкую терпимость. Но следует всегда помнить, что такие корреляции являются всего лишь утверждениями об относительных степенях гармонизированности (конгруэнтности) и что другое условие для политического действия состоит в следующем: подобная корреляция никогда не будет столь четко выраженной, чтобы люди ощущали себя неспособными изменить своими действиями направленность и ход событий. И стало быть, это отсутствие сильной корреляции означает также, что для аналитических целей переменные следует рассматривать по отдельности, даже если они взаимно коррелируют между собой. Например, представленный здесь анализ раскола подсказывает вполне определенные способы, с помощью которых различные электоральные и конституционные решения могут повлиять на шансы демократии. Они обсуждаются в следующем разделе.

Системы правления

Если комплексные многоаспектные основания для раскола делают демократию более жизнеспособной, то из этого следует, что в условиях постоянства всех прочих факторов двухпартийные системы лучше, чем системы многопартийные, что избрание официальных лиц по территориальному принципу предпочтительнее пропорционального представительства и что федерализм превосходит по своим качествам унитарное государство. Конечно же, существовали и продолжают существовать стабильные демократии с многопартийными системами, пропорциональным представительством и унитарным государственным устройством. Фактически я бы утверждал, что такие проявления многовариантности в системах правления намного менее важны, нежели те, что вытекают из основополагающих различий в общественной структуре, обсуждавшихся в предыдущих разделах. Тем не менее они могут внести свой вклад в общую результирующую стабильность или нестабильность.

Аргументация в пользу двухпартийной системы основывается на предположении, что в сложном обществе любые партии в силу необходимости обязательно должны быть широкими коалициями, ни в коем случае не обслуживающими интересы какой-либо одной крупной группировки, и что они не должны быть интеграционными партиями, а должны стремиться завоевать поддержку среди тех групп, которые преимущественно склонны к союзу с противостоящей партией. Например, британская Консервативная или американская Республиканская партии не должны в принципе вызывать антагонизм у рабочих, занятых ручным трудом, так как значительная часть голосов за указанные партии должна поступать именно от последних. Демократическая и Лейбористская партии сталкиваются с аналогичной проблемой перед лицом средних классов. Партии, которые никогда не ориентируются на получение настоящего большинства, действуют совсем иначе и стремятся завоевать максимально возможную электоральную поддержку от некой ограниченной базы, – партия «рабочих» будет акцентировать внимание на интересах рабочего класса, а партия, старающаяся привлечь в первую очередь мелких бизнесменов, станет проделывать то же самое применительно к своей целевой группе. Для таких партий, ориентирующихся на сравнительно небольшие или отколовшиеся группировки в составе общества, выборы, вместо того чтобы становиться удобными случаями для поиска максимально широкой поддержки путем убеждения расходящихся между собой групп в наличии у них общих интересов, становятся совершенно другими событиями, в ходе которых подобные партии лишний раз подчеркивают линии раскола, отделяющие их сторонников от других сегментов общества.

Суждение, что пропорциональное представительство скорее ослабляет, а не укрепляет демократию, опирается на анализ различий между двумя ситуациями: многопартийной и наличием одной главной партии большинства. Если, как утверждалось выше, справедливо предположение, что существование многих партий подчеркивает различия и сокращает возможности для консенсуса, то любая избирательная система, которая увеличивает шансы скорее для большего, а не для меньшего числа партий, идет во вред демократии.

Кроме того, как указывал немецкий социолог Георг Зиммель, система избрания членов парламента, которая должна обеспечивать представление территориальных избирательных округов, а не групп избирателей (чему способствует пропорциональное представительство), понуждает различные группы добиваться достижения своих целей в рамках такой электоральной структуры, которая ориентирована на удовлетворение многих разных интересов и на потребность в компромиссе[125].

Федерализм увеличивает возможности для образования еще более многочисленных источников раскола, добавляя к другим факторам, которые расчленяют общественную структуру, еще и региональные интересы и ценности. Главное исключение из этого обобщенного суждения возникает в том случае, когда федерализм делит страну по линиям ее базового раскола, например на различные этнические, религиозные или лингвистические регионы, как это происходит, скажем, в Индии и Канаде. Демократия нуждается в расколе внутри лингвистических или религиозных групп, а не между ними. Но там, где таких разделений не существует, федерализм, как представляется, идет на пользу демократии. Помимо создания еще одного источника многоаспектного раскола федерализм обеспечивает реализацию различных функций, которые, как отметил Токвиль, он разделяет с сильными добровольными ассоциациями, – тут и сопротивление централизации власти, и подготовка новых политических лидеров, и создание средств для предоставления партии, которая потерпела поражение на выборах, какой-то доли в системе в целом, поскольку обе общенациональные партии независимо от исхода очередных выборов обычно продолжают контролировать некоторые блоки в составе системы.

Могу еще раз подчеркнуть, что не рассматриваю ранее перечисленные аспекты политической структуры как существенно необходимые для демократических систем. Если основополагающие общественные и социальные условия облегчают работу демократии, как это, похоже, происходит, скажем, в Швеции, то даже сочетание многопартийности, пропорционального представительства и унитарного государства не приведет к ее серьезному ослаблению. Самое худшее, что может случиться, – такого рода обстоятельства позволят безответственным меньшинствам укрепиться и получить для себя плацдарм в парламенте. С другой стороны, в странах вроде веймарской Германии или Франции, где низкий уровень эффективности и легитимности ослабляет фундаментальные основания демократии, те конституционные факторы, которые поощряют рост многочисленных партий, еще сильнее уменьшают шансы действующей там системы на выживание.

Современные вызовы: коммунизм и национализм

В середине ХХ в. характерная черта всех моделей стабильных западных демократий состоит в том, что они находятся в «постполитической» фазе, – иными словами, между демократическими левыми и правыми силами существует лишь относительно небольшая разница, социалисты становятся умереннее, а консерваторы перестают выступать против государства всеобщего благоденствия. В большой мере указанная ситуация отражает тот факт, что рабочие в этих странах выиграли свою битву за полные гражданские права.

Представители низших слоев являются теперь частью правящих группировок, становясь, так сказать, полноправными членами клуба. Основная политическая проблема индустриальной революции, а именно включение рабочих в легитимное политическое пространство, решена[126]. Сегодня ключевой вопрос внутренней политики – это коллективные переговоры между предпринимателями и профсоюзами о различиях в разделении совокупного продукта, которые ведутся в рамках кейнсианского государства всеобщего благоденствия, а такие вопросы не требуют и не форсируют экстремизма ни от какой из сторон. Однако, даже невзирая на тот факт, что рабочий класс западных демократий инкорпорирован в общество, у этого класса все равно еще имеются авторитарные предрасположенности, которые при определенных условиях проявляются в поддержке экстремистских политических и религиозных движений. Источники таких предрасположенностей рассматриваются далее в главе 4.

В большинстве стран романской и Восточной Европы борьба за интегрирование рабочего класса в политическое пространство не была доведена до конца к тому моменту, когда на сцене появились коммунисты, и факт их появления резко изменил весь характер политической игры. Коммунисты не могли быть абсорбированы в систему тем же путем, каким это произошло с социалистами. В демократическом обществе рабочие-коммунисты, их партии и профсоюзы, пожалуй, не в состоянии получить право доступа к реальной политической власти. Представление коммунистов о себе, а более конкретно – их тесные связи с Советским Союзом понуждают их принять самосбывающееся пророчество, гласящее, что они не сумеют обеспечить достижение своих целей демократическими средствами. Эта повсеместная убежденность препятствует им в получении какого-то позволения на доступ к реальной власти, что, в свою очередь, укрепляет у рабочих-коммунистов ощущение отчужденности от правящей верхушки. Равным образом у более консервативных слоев укрепляется их убежденность в том, что предоставление рабочим или их уполномоченным лицам расширенного набора прав угрожает всему хорошему, чт.е. в этой жизни. Таким образом, присутствие коммунистов не позволяет легко прогнозировать, что экономическое развитие обеспечит стабилизацию демократии в названных европейских странах.

В тех странах Азии и негритянской Африки, которые стали независимыми недавно, положение несколько другое. В Европе рабочие стояли в свое время перед лицом серьезной проблемы завоевания гражданских прав, которых им приходилось добиваться от господствовавших тогда аристократических и деловых кругов. В Азии и Африке долговременное присутствие колониальных правителей идентифицировалось с консервативной идеологией, и более зажиточные классы относятся к колониализму с подобострастием, в то время как левые идеологии, обычно марксистского толка, отождествлялись там с национализмом. В Азии и Африке профсоюзы и партии рабочего класса с самых первых шагов демократической системы были легитимной частью политического процесса. Предположительно такая ситуация могла бы означать стабильную демократию, за исключением того факта, что получение рабочими названных политических прав предшествует на этих материках развитию стабильной экономики с многочисленным средним классом и полноценным индустриальным обществом.

Вся эта система ныне поставлена с ног на голову. В стабильных европейских демократиях левое крыло росло постепенно, в ходе борьбы за больший объем демократии, и оно смогло выразить разные формы недовольства, порожденного на ранних стадиях индустриализации, в то время как правые силы сохраняли поддержку имевшихся в обществе традиционалистских элементов, пока система в конечном счете не пришла к довольно легко достигнутой сбалансированности – с модификациями, наблюдавшимися по обе стороны. В Азии левое крыло оказалось теперь у власти непосредственно в ходе периода демографического взрыва и ранней индустриализации, и ему придется принять на себя ответственность за все последующие невзгоды и бедствия. И точно так же, как это происходит в более бедных областях Европы, коммунисты, которые совершенно безответственным образом нарабатывают себе политический капитал на любом возникающем недовольстве, в настоящее время являются в Азии крупной партией – второй по величине в большинстве тамошних государств.

Учитывая качество существования погрязших в бедности народных масс, низкие уровни образования, классовую структуру в форме удлиненной пирамиды и «преждевременный» триумф демократических левых сил в ситуации, когда до достижения экономической и политической зрелости еще очень далеко, прогноз для политической демократии в Азии и Африке выглядит безрадостным. В странах с наилучшими перспективами: Израиле, Японии, Ливане, Филиппинах и Турции – наблюдается тенденция по одному или нескольким серьезным факторам напоминать Европу: в них высок образовательный уровень (везде, кроме Турции); там имеется существенный и постоянно растущий средний класс; у консервативных групп прочно сохраняется политическая легитимность. Другие азиатские и африканские страны независимо от существующей в них формы политического бытия более привержены определенному темпу своего экономического развития и своей национальной независимости, чем той картине партийной политической жизни и свободных выборов, которую иллюстрирует наша модель демократии. Представляется правдоподобным, что там, где сумеют избежать коммунистической или военной диктатуры, политические события будут следовать тому образцу, который все отчетливее проступает в странах типа Ганы, Гвинеи, Туниса или Мексики, где имеется образованное меньшинство, использующее для осуществления эффективного контроля над обществом различные массовые движения в сочетании с левыми лозунгами и проводящее выборы скорее в качестве красивого жеста на пути к достижению конечных демократических целей и средства для оценки общественного мнения, а не как эффективные инструменты для легитимной смены тех, кто сейчас находится у власти и занимает руководящие посты[127]. При наличии сильного давления в пользу быстрой индустриализации и немедленного решения хронических проблем бедности и голода маловероятно, чтобы многие из новых правительств в странах Азии и Африки оказались в состоянии поддерживать открытую партийную систему, где представлены принципиально разные классовые позиции и ценности[128].