скачать книгу бесплатно
– Спасибо, – отвечает ей дедушка, – но мне обязательно надо сегодня же вернуться.
– Ну что за спешка, – говорит мама, – можно же до завтра побыть у нас, ведь вы еще не видели Лазаря и Соню.
– Нет, никак не могу, – настаивает на своем дедушка, – мне нельзя задерживаться. Где мой картуз и палка? Я подал ему палку, а мама – картуз.
– Я бы только попросил тебя, Роня, проводить меня до пристани, а то мне одному трудно ходить, – говорит он.
– Конечно, я вас провожу, – говорит мама, – но почему вы не хотите остаться – никак не пойму.
Но дедушка уже идет к дверям. Я тоже готов проводить его до пристани, но дедушка говорит маме, чтобы я не ходил с ними.
– У нас будет разговор по дороге, – говорит он маме, – не для детских ушей.
Ослушаться деда нельзя. Он слишком слаб, чтобы с ним спорить. Я нехотя остаюсь дома.
Вернулась мама домой очень возбужденная и сразу позвала тетю Сарру, чтобы поделиться с ней необыкновенной новостью. А новость действительно была, как говорят, сногсшибательная: у нашего деда нашелся сын, о котором он ничего не знал целых пятьдесят лет, полвека!
– Подумать только, – говорит с восторгом мама тете Сарре, – через пятьдесят лет найти сына, которого он никогда в глаза не видел!
По дороге на пристань дедушка рассказал ей историю своей первой любви и о том, как плачевно она закончилась. И вдруг эта первая любовь напомнила ему о себе через пятьдесят лет, когда дедушке было уже семьдесят четыре года.
Однажды, к дедушкиным знакомым пришло письмо из Америки от их родственницы, которая еще до революции уехала туда. Родственница писала им, что случайно встретилась в Америке со старушкой, которая когда-то тоже жила в Белоруссии. Встретились землячки и, естественно, разговорились, вспоминая свою далекую родину и все, что было с ней связано. Та старушка и рассказала ей, что в молодости очень любила одного человека, но отец выгнал его из дома, а ее силой отправил в Америку. При этом старушка раскрыла ей тайну, что от того любимого человека у нее родился сын, которого ее отец отнял грудным и куда-то отнес, и она до сих пор ничего не знает о судьбе своего ребенка. Старушка ей сказала, что тот молодой человек назывался Исааком Липовским. Вот родственница и спрашивает у них, не тот ли это Исаак Липовский, что проживает в Быхове.
Письмо показали дедушке, и он подтвердил догадку. Пошла переписка с Америкой. Дедушкина любовь Света просила дедушку узнать судьбу их ребенка. Она сообщила, что если дедушка Исаак будет искать своего сына, то пусть имеет в виду, что сын его родился со щербинкой на носу. И наш дедушка, будучи в преклонном возрасте, решился поехать в тот злополучный Гревск, чтобы проверить, не живет ли там его сын. А вдруг он живет там же?
И дедушка отправился в дорогу. Он приехал в районный центр и пошел на базар, чтобы поискать подводу до местечка, где он когда-то работал, жил и любил. Пешком идти, как он это делал в молодости, теперь ему было уже не по силам. Подвода не сразу нашлась, и он сел отдохнуть рядом с какой-то лавкой. Было еще рано, но базарная площадь постепенно заполнялась людьми.
К торговой лавке, у которой отдыхал дедушка, подошла женщина, очевидно лавочница, и стала открывать двери этой лавочки. Увидев старика, совсем незнакомого, она поинтересовалась:
– Откуда вы, дедушка? Кого ждете?
Дедушка объяснил ей, что ищет подводу на Гревск – ему очень нужно там побывать.
– Вам кто там нужен? – заинтересовалась женщина.
Интерес женщины воодушевил дедушку, и он с готовностью рассказал ей, что ищет сына, которого потерял пятьдесят лет назад. Рассказал он и о письмах из Америки, и о том, что ему необходимо проверить, живет ли такой человек в Гревске или нет.
Женщина почему-то заволновалась и стала запирать только что открытую лавку.
– Я, дедушка, тоже из Гревска, – сказала она ему, – сейчас я найду подводу и вместе с вами поеду туда.
Она ушла, а дедушка был рад, что эта женщина решила ему помочь. Вскоре она приехала с подводой, усадила поудобней дедушку, сама села рядом, и они поехали в Гревск. В Гревске женщина попросила остановить лошадь у высокого дома с крыльцом. На звук подъехавшей подводы на крыльцо вышел крепкий мужчина с небритым лицом и спросил:
– Хана, что случилось? Почему ты вернулась?
Дедушка, рассматривая мужчину, вдруг заметил, что на носу у него щербинка, и он сразу понял, что перед ним – его сын. А женщина, которая привезла дедушку, сказала:
– Отец, принимай гостя! Я привезла тебе твоего отца!
Она, оказывается, еще в райцентре догадалась, что этот старик – ее настоящий дедушка.
– Откуда ты знаешь, что это мой отец? – спросил он у нее, крайне удивленный.
– Можешь не сомневаться, – ответила дочь, – все сходится. Помоги дедушке слезть с подводы.
– Да, да, – подтвердил, волнуясь, дедушка, – щербинка на носу, – самая верная примета, что ты – мой сын!
Они обнялись и расцеловались. И слезы радости у обоих потекли по щекам. Ефим (так звали его сына) разволновался и вдруг закричал на всю улицу во весь голос:
– Люди, у меня нашелся отец! Вы слышите, у меня нашелся отец!
На крик сбежались все соседи и с изумлением смотрели на эту трогательную встречу отца и сына, которые нашли друг друга через пятьдесят лет. Тут же нашлись старики и старушки, которые вспомнили давнишнюю историю любви между бродячим печником и дочерью гревского богача. Дедушку пригласили в дом и здесь отметили эту удивительную встречу.
В разговорах за столом выяснилась вся жизнь дедушкиного первого сына Ефима. Ефим не помнил, кто его выкормил и вынянчил. Он помнил себя уже семилетним мальцом, которого все почему-то называли «подкидышем». Ни отца, ни матери он не знал и никто ему не говорил о них. Он жил у кузнеца и помогал хозяину в кузне. Когда он подрос, ему всем обществом определили фамилию по названию местечка. Так он стал Ефимом Гревским. В этом местечке он женился, вырастил детей и сам стал дедушкой. Сейчас он работал кузнецом в колхозе. Весь день и все последующие дни, пока дедушка гостил у нашедшегося сына, в дом приходили люди, чтобы посмотреть на дедушку и подивиться превратностям судеб человеческих. Через неделю дедушку проводили домой.
Вот такую историю рассказал дедушка моей маме, когда она его провожала на пристань. Через несколько лет дедушка скончался в Быхове на семьдесят седьмом году жизни. А историю первой любви дедушки мама много раз рассказывала соседям нашей улицы и своим знакомым. И все удивлялись необыкновенной дедушкиной судьбе. Шутка ли, через пятьдесят лет найти сына, внуков и правнуков, о которых он ничего не знал…
Когда маму приняли в члены Коммунистической партии, она с радостью и энтузиазмом устремилась навстречу новой жизни. О работе и говорить нечего – она считалась лучшим мастером по выпечке баранок и булок, а потом и хлеба. Все-таки она работала в пекарне чуть ли не с детства. Но и дома она делала все, что было в ее силах. Она самой первой по нашей улице провела в наш дом электричество. Правда, "лампочку Ильича" повесили только в зале, а на кухне и в спальне мы продолжали пользоваться керосиновыми лампами. Лампочка Ильича привлекла всех соседей. В частных домах она была тогда редкостью. По вечерам все заходили к нам и подолгу смотрели на эту тусклую лампочку и удивлялись:
– Как это она горит и светит без керосина? Неужели по черным проводам, которые протянули к нам от Циммермановской улицы, бежит огонь и свет?
Они хоть и завидовали нам – все-таки экономия керосина, – но сами пока не хотели расставаться с керосиновыми лампами. Они просто побаивались этого новшества. Им, конечно, было привычней возиться каждый день с керосиновыми лампами.
Потом мама провела в наш дом радио. Когда у нас в доме заговорил репродуктор, к нам в дом зачастили даже и те соседи, которые к нам почти никогда не заходили. В зале негде было сесть, и нашей соседке по дому, тете Сарре, приходилось выносить стулья из своей половины дома: неудобно держать соседей на ногах. Каждый вечер у нас собирались, как на праздник. Слушали и удивлялись:
– Как это слова из Москвы прилетают в наш зал? Даже в сказках ничего подобного не рассказывалось.
И каких только суждений тут не было. Сколько людей – столько мнений. Никто в этом радио ничего не понимал, и поэтому нам ничего не оставалось, как удивляться. Я, конечно, тоже места не находил из-за этого радио. Спал я на кухне на топчане, а черный репродуктор повесили в зале над диваном. Стал я просить маму, чтобы она разрешила мне спать на диване рядом с репродуктором. Мама возражала, говорила, что диван предназначен для гостей. Но я каждый день надоедал ей своей просьбой, и она в конце концов разрешила мне спать на диване бок о бок с репродуктором. Я был на седьмом небе от счастья.
Теперь радио говорило и пело мне прямо в ухо. И так каждый день до двенадцати часов ночи. А так как песни и музыку часто повторяли, то я в скором времени уже знал наизусть десятки песен и арий из опер и оперетт. Они стали сопровождать меня везде, куда бы я ни ходил. Вся душа моя была переполнена музыкой и песнями. Я постоянно жил в мире музыки. Я восторгался и турецким маршем Моцарта, и танцем маленьких лебедей Чайковского, и полонезом Огинского, и польками Шопена. Если на улице я про себя воссоздавал музыку и песни, то дома я их пел во весь голос, изо всех сил. И никто меня не ругал. А мама, смеясь, говорила соседям:
– Кто знает, может из него выйдет знаменитый певец, и он будет петь в театре, как герой романа Шелом-Алейхума "Блуждающие звезды".
Мама говорила, что она когда-то читала этот роман и обливалась слезами от жалости к героям. "Почему у певцов такая трагическая жизнь? – думал я, – ведь петь так приятно?" Мне очень нравилось пение Федора Шаляпина. Как я жалел, что у меня нет такого баса, как у него. Я бы тогда так же хорошо смог спеть и «Блоху» Мусоргского, и арию Фауста из оперы Гуно. Но зато у меня хорошо получались те песни и арии, которые пели артисты с более высокими голосами.
Так или иначе, но радио доставляло мне большое удовольствие. Я часто испытывал необыкновенное блаженство от его присутствия. Но прошли месяцы и годы, и я постепенно привык к нему, как привыкают ко всему новому, и вечером стал засыпать раньше, чем кончались передачи. Самым интересным было то, что репродуктор наш никогда не выключался. Как начинались радиопередачи рано утром, так и продолжались они до двенадцати, а то и до часу ночи. И никому они не мешали. Наоборот, когда бывали перерывы, то все спрашивали, почему радио молчит, не испортилось ли оно. Именно благодаря радио я был в курсе всех событий, которые происходили в нашей стране и за рубежом.
Вот каким был наш дом, в котором я жил и учился до призыва в Красную Армию.
Глава четвертая
Улица
Наш дом стоял на улице Либкнехта, но речь в этой главе пойдет не обо всей улице, а только о начальном ее отрезке: от казармы охранников моста до белой каменной церкви, или от переулка Клары Цеткин до Бобруйской улицы. Оглядываясь на далекое прошлое, я могу утверждать, что наша улица оказалась довольно счастливой. Я имею ввиду, конечно, живших на ней людей. Счастье наших соседей я усматриваю в том, что большая часть их уцелела после последней опустошительной войны, уничтожившей почти весь наш городок, а нашу улицу – полностью. Из всех моих сверстников по нашей улице ни один не погиб. Разве это не счастье?
А теперь, продолжая свой рассказ, я начну издалека. В связи с тем, что я появился на свет в то время, когда умирал мой отец, мама считала, что я – как бы его продолжение на земле и поэтому уделяла мне особое внимание, по крайней мере, в первые годы жизни. С первых же лет мне постоянно внушали, чтобы я далеко от дома не уходил. И я целыми днями играл во дворе нашего дома.
Двор наш был огорожен забором только с улицы, но зато был совершенно открыт днепровским просторам. Каждый день перед моими глазами раскрывались картины необыкновенной красоты. Этот удивительный мир природы ежесекундно, ежечасно, ежедневно изменялся и беспрерывно обновлялся перед моими глазами новыми красками и новым обликом. Поэтому двор для меня был как бы наблюдательным пунктом, с которого я следил за всей этой изменчивой красотой. На таком дворе не могло быть скучно. И если бы даже меня не ограничили рамками двора, я все равно не нашел бы лучшего места для своего времяпрепровождения. Вы можете сами убедиться в этом, если встанете на высоком днепровском берегу и окинете взглядом заднепровские картины природы. Я тогда и не подозревал, что есть дворы, на которых кроме соседних домов ничего не видно. У меня и в мыслях даже не было, что есть дворики, как на дне колодца, где видны только высокие стены и высоко над ними – маленький кусочек неба. Тогда я был уверен, что у всех детей жизнь так же просторна и привольна, как у меня.
В то время Днепр не был таким тихим, как теперь. Он жил тогда полнокровной жизнью, как подобает настоящей большой реке. День и ночь по ней курсировали рейсовые пассажирские пароходы, баржи, соединенные по две и даже по три вместе. Кроме того, по реке плыли плоты с лесом, без конца шныряли моторные лодки, не говоря уж об обыкновенных лодках и «душегубках» жителей нашего городка.
Пароходы шумно шлепали по воде своими колесами, создавая на воде крупные волны, моторные лодки наполняли воздух стрекотом своих моторов, и только длинные плоты плыли тихо и степенно вниз по течению реки. Перед тем, как пройти под мостом, они останавливались у нашей дамбы и тщательно готовились к этому переходу. Представляете, какое разнообразие картин на одном только Днепре сменялись перед моим восторженным взором! Скучать было просто некогда, хотя я играл там чаще в одиночестве, чем вдвоем. На улицу я выходил тогда, когда там играли знакомые соседские мальчишки, а также когда на крыльце отдыхала мама, беседуя с соседками.
Улица у нас была тихая, хотя она и находилась рядом с главной улицей города Циммермановской. Начальный отрезок главной улицы до поворота на Бобруйскую улицу был мизерным отрезком большой магистрали Москва-Брест, и поэтому здесь было наиболее интенсивное движение транспорта. Однако, до нашей улицы этот шум почти не доходил. Мы, дети, могли часами играться на середине улицы в теплом сером песке, не опасаясь лошадей с повозками: они очень редко проезжали по нашей улице.
Единственный момент, когда мы прятались по дворам, освобождая улицу, был вечером при возвращении коров с пастбища. Тогда даже взрослые не решались стоять на улице. А когда проходил мимо громадный бык с острыми рогами и налитыми кровью глазами, то становилось страшновато даже за забором.
Однажды, собралась на середине улицы почти вся мальчишеская «мелкота». Мне тогда было три или четыре года. Расселись мы между домами Гольдбергов и Рубинчиков: я, Исаак Гольдберг, Лева Рубинчик и Борис Драпкин. В этом месте улицы песок был более глубоким. После жаркого дня было приятно в одних трусиках посидеть на горячем песке. Тепло, как на печке зимой. Сидим и перебираем ручками песок с места на места: кто горку насыпает, кто песком ноги свои засыпает. Наслаждаемся теплом земли родной. Долго мы так играли, и никакой охоты не было встать и пойти домой.
И вдруг я увидел необыкновенную крупинку, излучавшую на солнце множество разноцветных лучей, которые переливались и играли по мере того, как я передвигал крупинку налево или направо. Это была удивительная крупинка. Я вдруг перепугался, что кто-нибудь может отобрать ее у меня. Особенно я опасался Исаака: он очень агрессивный мальчик. Но все мальчики спокойно пересыпали песок и даже не смотрели в мою сторону. В этот момент я очень пожалел, что в трусах не кармашка. Я сидел и думал, куда бы мне спрятать эту прелестную крупинку песка? Если я зажму ее в кулачек, все обязательно пристанут ко мне с вопросом: "Что у тебя в руке?" Это я знал точно: не первый раз. Куда же ее спрятать, чтоб никто не заметил и не спросил? И вдруг меня осенило – схватив двумя пальчиками эту песчинку, я быстро прячу ее в ухо. Никто моего движения не заметил. Я продолжал пересыпать ручками песок, как будто у меня ничего не случилось, а сам уже думал, как приду домой и буду играться с этой волшебной крупицей.
Вот, наконец, Лева Рубинчик встает и, не отряхнувшись, бежит к своему крыльцу к маме. Потом поднимается Исаак. Он аккуратно счищает с ног песок и тоже уходит в свой дом. Потом, не сговариваясь, поднимаемся вместе я и Борис. У нашей калитки я сворачиваю во двор, а Борис убегает домой. Я закрываю калитку, сажусь около забора на зеленую травку и хочу достать свою находку.
Я нащупываю ее в ухе одним пальчиком, но второй пальчик не лезет в ухо, и я не могу ее взять. Тогда я решаю выкатить крупинку одним пальчиком, но она проскакивает еще дальше в ухо. Теперь я не могу ее даже нащупать. Я испугался такого оборота. А вдруг через ухо крупинка попадет в голову, и тогда пропадет голова. И притягательный интерес к этой изумительной крупице песка был моментально вытеснен страхом за свою голову. Я вбежал в дом.
– Мама, – кричу я, – ко мне в ухо упал камешек!
Конечно же, я не говорю ей, что сам его туда засунул.
– Как же это случилось? – говорит мама спокойно и смотрит мне в ухо. – Вижу, – говорит она, – сейчас мы его достанем. Она сунула свой палец в мое ухо, но к большому ее сожалению, камешек углубился в ухо еще дальше.
– Что же это такое, – заволновалась она, – как же его вытащить?
Она открыла дверь в другую половину дома и позвала тетю Сарру. Тетя Сарра посмотрела в мое ухо и спокойно сказала:
– Его надо вести к врачу.
Тетя Сарра никогда не охает, но зато всегда дает мудрые советы. Мама хватает меня на руки и бежит со мной на улицу – мы спешим в поликлинику. На улице начинает темнеть, а до поликлиники далеко. От волнения мама быстро устала. Она очень боится, что со мной может произойти несчастье, и поэтому так спешит.
У магазина канцелярских принадлежностей, не доходя до швейной артели, нам неожиданно повстречался младший брат мамы Ефрем. Потом мама будет всем рассказывать, что он встретился нам на ее счастье, иначе она бы не донесла меня до поликлиники.
– Куда ты так спешишь с ним? – спросил дядя Ефрем.
Мама очень обрадовалась встрече.
– Ефремушка, – говорит она просительно, – выручай меня. У Левушки камень в ухе застрял, и его нужно срочно показать врачу.
Дядя без лишних слов забрал меня у мамы и посадил к себе на шею. И пошел шагать своим широким шагом. Мама чуть ли не бегом поспевала за ним, да еще радовалась, что он так быстро идет. Сразу же после городского сада – большой квадратный дом, покрашенный в темно-зеленый цвет. Это наша поликлиника. Мы поднялись на высокое крыльцо и зашли внутрь. Там – большой зал ожидания, а вокруг зала – множество дверей в кабинеты врачей. В зале – ни одного человека. Проходившая мимо медсестра указала нам на дверь ушного врача.
Старенький врач с рефлектором на лбу долго искал у меня в ухе «камень», как сказал ему дядя Ефрем. Камня он не нашел, а нашел мелкую песчинку. Но у него не оказалось нужного инструмента, чтоб ее вытащить, и он посоветовал дяде пройти в больницу.
Когда мы вышли в зал, мама бросилась к нам с вопросом:
– Ну как? Вытащили?
– Нет, – спокойно ответил дядя, – нет у врача нужного инструмента.
– Что же это такое? – чуть не плачет мама. – Что же теперь делать?
– Ничего, – улыбается ей дядя, – сейчас пойдем в больницу. Там уж, наверно, найдут нужный инструмент.
На улице стало совсем темно. Дядя усадил меня опять на шею, и мы пошли в больницу. Мама всю дорогу переживала неудачу в поликлинике, а дядя успокаивал ее, да еще шутил. До больницы тоже путь не близкий. Она находилась на окраине городка в самом конце Циммермановской улицы. Надо было пройти мимо ресторана, почты, сапожной артели, райисполкома и длинного забора, за которым находились военные казармы кавалерийского полка.
Вот мы прошли полковой двор. На улице темно, хоть глаза выколи. Если в центре города на главной улице светили тусклые фонари, то здесь их не было и в помине. Мы перешли дорогу, которая вела на станцию, и через несколько минут оказались у больницы. Больница была новая: трехэтажная, отштукатуренная и побеленная известкой.
Дядя Ефрем рассказал нам однажды, как он чуть не упал с третьего этажа этой самой больницы. Подрядился он однажды покрыть известкой эту самую больницу. Работал он в люльке, которая крепилась за крышу. Пульверизаторов тогда не было, и целый день приходилось белить кистью. Вот дядя сидит в люльке и белит стену, и вдруг одна из веревок, державших люльку, лопнула и, если бы дядя не успел ухватиться за край опрокинутой люльки, он бы разбился об асфальт…
Все окна в больнице светились, и вокруг дома было светло. В больнице врач без особых усилий вынул злополучную крупинку песка и наказал мне, чтобы я никогда и ничего не прятал в ухо. Как он догадался, что я сам спрятал эту крупинку в ухо, я до сих пор не знаю.
На обратном пути дядя Ефрем купил мне шоколадку за то, как он сказал, что я держался у врача молодцом. В то время дела у дяди Ефрема шли хорошо и, как говорила мама, жизнь ему улыбалась…
Однажды я оказался свидетелем ссоры двух нищенок, которые постоянно ходили по нашей улице. Играя во дворе, я вдруг услышал крики на улице. Обычно на нашей улице – идеальная тишина по утрам, поэтому крики в этот утренний час удивили меня. Я подбежал к забору и заглянул в глазок, образовавшийся от вылетевшего сучка. На улице друг против друга стояли две нищенки: одна – худая, другая – толстая. Между ними шла интересная перебранка.
– Ты почему раньше времени вышла? – кричит тонкая.
– А тебе какое дело?
– Но мы же договорились о времени, чтобы не мешать друг другу!
– Иди ты со своим временем, – выругалась толстая, – когда захочу, тогда и буду ходить! Тоже мне указчица нашлась!
– Не пущу! – подняла еще выше голос тонкая.
– Ты? – толстая смерила тонкую презрительным взглядом. – Да я тебя одним пальцем пополам сломаю!
– Сейчас ты у меня увидишь, кто кого сломает! – закричала тонкая и, выставив вперед руку с растопыренными пальцами, угрожающе надвинулась на толстую. У меня сердце сжалось от предчувствия взрослой драки. Но в это время к ним подошла высокая полная женщина и начала их стыдить:
– Как вам не стыдно! Из-за кусочка хлеба деретесь! Наверно, от жира беситесь! А еще больными притворяетесь!
– Не ваше дело! – огрызнулась толстая.
– А если не мое, – сказала им строго женщина, – так запомните раз и навсегда, чтобы ноги вашей у меня не было. Я всем расскажу про вашу болезнь! – добавила она и ушла от них.
– Договорилась, – сказала тонкая толстой, – бегемотиха несчастная! Последний кусок хлеба у меня отняла!
С тех пор я их на нашей улице больше не видел. Наверно, они сменили место своего нищенства.
По вечерам, когда мама бывала дома, она, управившись с домашними делами, выходила посидеть на нашем крыльце. И сразу же к ней присоединялись соседки. Начинался женский разговор, который мог длиться бесконечно. И откуда у них столько новостей? В это время я смело бегал по всей улице, гоняясь за воробьями. Когда мама сидит на крыльце, мне никто не страшен. Игра с воробьями – очень интересное занятие. Они, конечно, легко от меня улетали, но недалеко, как будто приглашали меня опять ловить их. Я, конечно, не отказывался, потому что мои перебежки доставляли мне удовольствие.
Но вдруг воробьи поднялись всей стайкой и взлетели на край крыши противоположного дома и с высоты будто посмеиваются надо мной: попробуй, мол, достать нас здесь! Тогда я собрал несколько камней и стал их бросать в воробьев. Они разлетались, а затем опять садились на то же самое место, как будто дразнили меня. Тогда я собрал побольше камней и стал бросать их быстро один за другим, думая, что у воробьев не сработает реакция.
– Перестань бросать камни на крышу! – крикнула мама. – Окно разобьешь!
– Ну что ты, мама, – крикнул я ей, – я же дальше всех бросаю камни в речку!
Но тут же был посрамлен. Неудачно брошенный камень, вместо того, чтобы полететь на крышу, угодил прямо в верхнюю часть окна. Стекло разлетелось с треском, и осколки посыпались вниз на землю. Несколько мгновений я стоял и смотрел на разбитое окно, не веря глазам своим. Но вспомнив хозяйку этого дома, со всех ног бросился бежать домой. Сидящие на крыльце женщины то ли в шутку, то ли всерьез хотели меня задержать, но не тут-то было. Я как ветер проскользнул между рук и через кухню и зал пронесся прямо в спальню под широкую мамину кровать в самый дальний угол.
Мамы я не боялся, но очень боялся хозяйки этого дома. Ее все на улице звали Аксиньей, хотя была она немолода. Про нее соседи рассказывали очень интересную историю. Молодая Аксинья была очень красивая девушка. Именно поэтому богач Михеев взял ее к себе в горничные. Но новая горничная приглянулась и его сыну Владимиру. Владимир был настолько красив, что молодая горничная не устояла перед его ухаживаниями и в результате забеременела. Чтобы избежать неприятной огласки, старый Михеев, спасая свою честь и честь молодого Михеева, выдал Аксинью замуж за своего старого садовника, Ламерсона Карла Ивановича, латыша по происхождению и агронома по образованию. Так, рождение дочери у Аксиньи приобрело естественный и законный характер.
