скачать книгу бесплатно
Борис соглашается. Наш сарай, как и дом, был разделен на две половины. Большая часть принадлежала нам, а меньшая часть – бывшим хозяевам дома Ривкиным. Мы вошли в сарай, сели в углу на чистую солому, достали кошелек и стали извлекать из него деньги. В кошельке оказалось два рубля и сорок две копейки мелочью. Для нас это были большие деньги, если вспомнить, что денег в наших карманах вообще никогда не было. Подумать только, большой сладкий баранок, густо усыпанный маком, стоит две копейки, так сколько же можно купить таких баранок на эти деньги?! Я уже заранее предвкушал всю приятность этих баранок.
– Ну, математик, – говорю я Борису (он слыл лучшим математиком в своем классе), – подсчитай, сколько должен получить каждый из нас?
Не успели мы подсчитать, как в сарай быстро вошла тетя Сарра.
– Что вы тут делите? Где вы взяли столько денег? Откуда они у вас?
Ее появление было полнейшей неожиданностью для нас. Мы смотрели на нее испуганными глазами, как будто она застала нас за дележом ворованных денег.
– Мы их нашли на дороге, когда шли с сенокоса, – промямлил я, чтобы как-то оправдаться перед ней. Не дай бог, если обвинит в воровстве. Такое обвинение считалось у нас высшей степенью позора.
– Разве ты не знаешь, – говорит удивленно тетя Сарра, забирая у Бориса деньги и кошелек, – эти деньги потеряла твоя мама? В ее голосе такая неподдельная убежденность, что мне на мгновенье кажется, что она права. Но страшно не хочется, чтобы она забрала у нас эти деньги, и я неуверенно возражаю ей:
– У мамы никогда не было такого кошелька.
– Много ты помнишь, – говорит тетя Сарра снисходительно, засовывая деньги и кошелек в маленький кармашек халата. Она выходит из сарая, уверенная в своей правоте, а мы с Борисом остаемся сидеть в сарае, как провинившиеся мальчишки, разочарованные и обиженные до глубины души. Разве судьба нам еще раз пошлет такой случай?! Первый раз в жизни мы могли бы разбогатеть. Сколько вкусных яств можно было бы купить на эти деньги! И почему нам так не везет?! И откуда взялась на наше несчастье эта тетя Сарра? Почему она каждый раз налетает на нас, как снег на голову?
Тяжелые мысли одолевали наши головы. Так хотелось хоть немножко побыть богатыми. И ничего не получилось. Опять мы остались нищими, без копейки в кармане. Когда мама вернулась с сенокоса, я сидел в спальне и смотрел на Днепр, продолжая переживать нашу неудачу. Тетя Сарра вышла из своей половины дома и стала рассказывать моей маме:
– Послушай-ка, Роня, историю. Захожу я днем в свой сарай посмотреть, нет ли яичек у курочек, и вдруг слышу, как влетают в сарай чем-то взволнованные Лева с Борисом. Уселись они, а Лева твой говорит: "Ну-ка посмотрим, что в нем есть". Потом слышу: "Ого, два рубля и еще мелочь". Тогда я догадалась, что они нашли деньги. Зашла я к ним в сарай и говорю им, что деньги эти потеряла, мол, ты, а твой-то говорит, что у тебя кошелька такого никогда не было. Но я их и слушать не больше не стала. Вот эти деньги, забери их, они тебе больше нужны, чем им.
Как только тетя Сарра ушла на свою половину дома, я выскочил во двор и стал звать Бориса, чтобы рассказать ему о коварстве тети Сарры. Но вместо Бориса вышла полуслепая его мать, остановилась на крыльце и закричала на всю улицу (такая у нее привычка):
– Обманщики вы! Моего сыночка обманули! Сын нашел кучу денег, а вы отобрали их у него! И на вас найдется управа! В милицию заявим!
Я совсем растерялся от ее обвинений. Конечно, я привык к ее крикам с крыльца. Много раз я их слышал. Но всегда это касалось кого-то, и я смотрел на ее выступления, как на представление в театре. Накричится, мол, и уйдет. Но на этот раз она кричала на нас, на мою маму, на тетю Сарру. Такого я еще ни разу не слышал. Даже страшновато стало. Вышел отец Бориса, здоровый, угрюмый не вид мужчина, с заросшим лицом и строго крикнул ей:
– Иди в дом и прекрати гвалт! Это ведь соседи! Но тетя Рая продолжала кричать. Я вбежал в наш дом и хотел все рассказать маме. Но мама меня с улыбкой успокоила:
– Слышу, слышу. Что ты не знаешь тетю Раю? Выкричится и замолчит. Такой у нее характер. Привыкла на базаре. Она ведь торговка. А на базаре без крика ничего не продашь.
И действительно, накричавшись, тетя Рая ушла в дом. А мне расхотелось рассказывать Борису про тетю Сарру. Почему мама Бориса кричала, что Борис нашел кучу денег? Неужели Борис преувеличил нашу находку? Скорее всего его мама округлила нашу находку до чрезвычайных размеров, чтобы иметь право обвинять нас во всеуслышанье. Так оно и есть. Из-за пустяков никто не кричит на всю улицу.
Мама моя, как я уже писал, была красивая, жизнерадостная и неунывающая женщина. Постоянно следила за своим внешним видом, употребляя для лица мази и краски. Вечно опасалась появления на лице морщин, хотя ее старость была уже не за горами. Каждый год она выкраивала из нашего бюджета деньги на новое платье, а на дырки моих брюк пришивала заплату за заплатой. Мама, конечно, знала об этой несправедливости и, меряя новое платье, объясняла нам свое безвыходное положение тем, что ей все время приходится бывать на виду. На всевозможных собраниях и совещаниях ее всегда выбирали в президиум, и везде она в обязательном порядке выступала. Она была единственная коммунистка среди женщин хлебопекарни. И конечно, ей никак нельзя ходить плохо одетой. Мы, дети, понимали ее и не жаловались. Старший брат, к примеру, никакого внимания не обращал на свои заплаты. Я тоже терпел их, но они меня очень стесняли. И я очень рад был, когда наступало лето. Я тогда бегал по городу в одних трусиках и чувствовал себя свободно и хорошо.
Маму мы любили и очень гордились ею. Еще бы, ведь по всей нашей улице она была единственная коммунистка. Мальчишки завидовали мне, а женщины-соседки только удивлялись да руками разводили: когда она, мол, успевает управляться со всеми делами: и по хозяйству, и по дому, и за детьми ухаживать, и активно участвовать во всех общественных делах. Как нам было не гордиться нашей мамой? Но мама прилично одевалась и следила за своей красотой не только ради общественных дел. Она постоянно отдаляла свою старость не только косметическими средствами, но и тем, что в разговорах уменьшала свой возраст, говоря всем, что родилась на пять лет позже, чем в действительности. Все это делалось ради внимания мужчин. Ей нравилось, когда за ней ухаживали мужчины. Приходили к нам на чашку чая и Науменко, и Берман, и Плоткин, и Шеер. Поэтому я их хорошо помню. У всех у них жены, дети, и тем не менее, им было приятно прочести вечер в компании с моей мамой. Это лишний раз подтверждает мое мнение, что мама моя и в сорок лет выглядела молодо и красиво. Из-за этих ухажеров тетя Сарра часто выговаривала маме, осуждая ее поведение. Причем, смысл ее упрека был каждый раз один: зачем, мол, маме привлекать мужчин, да еще женатых. Замуж ей уже поздно выходить – не те годы, да и дети у нее уже не маленькие. Но мама всегда отшучивалась: без мужчин, мол, она давно умерла бы от страха. Ей очень боязно ночью одной ходить домой. И она очень благодарна мужчинам за то, что они провожают ее. И она была права.
Этот ее довод я и сам могу подтвердить. Когда она знала, что после собрания или учебы ее некому будет проводить домой, она предупреждала меня, чтоб я не ложился спать, пока она не придет домой. И я, борясь со сном, терпеливо ждал ее возвращения. Трехдосочный тротуар был проложен только у нашего дома. Больше по всей улице не было тротуаров. Когда мама возвращалась поздно вечером, я сразу узнавал ее по походке. Стук ее туфлей по тротуару как будто передавал ее настроение мне. Если она возвращалась одна, то стук ее шагов был быстрей и тревожней. Мама шла чуть ли не бегом. И я бежал открывать дверь так, как будто бежал спасать ее. И обычный вопрос "кто там?" мне уже не нужен был, потому что я был уверен, что это мамина походка. Войдя в дом, она быстро запирала за собой дверь, как будто кто-то гнался за ней, и стояла несколько минут, чтобы отдышаться. Ее тревожное состояние всегда передавалось и мне. Засыпая, я представлял себе, как большие черные тени хотят поймать мою маму в нашем затемненном переулке. На следующее утро я спрашивал маму:
– Почему ты так боишься ходить ночью?
И она всегда честно признавалась:
– Не знаю почему, но я очень боюсь, когда темно.
Ее тревоги впоследствии отразились и на мне. И когда мне приходилось ночью возвращаться домой, я тоже с чувством страха входил в наш переулок. И кого там я боялся, сам не знаю, ибо наш Первомайский переулок был, наверно, самым тихим переулком во всем городе. Просто мамины страхи передались и мне. Одним словом, мамину ночную боязнь я знал хорошо.
Совсем другое дело, когда маму кто-то провожал домой. Тогда ее шаги по тротуару были спокойные, неторопливые. Открывая ей дверь, я уже по голосу узнавал ее спутника, потому что все они бывали у нас дома. Это были рабочие хлебопекарни: Науменко, который жил по нашей улице; Берман, который жил на квартире у Гольдбергов. Но чаще всего ее провожал заместитель директора хлебопекарни польский еврей Шеер. Мама говорила, что он просто влюблен в нее, и все время предлагает ей выйти за него замуж. По этому поводу мама неоднократно обращалась за советом к нашей соседке тете Сарре. Надо сказать, что как тетя Сарра, так и ее муж дядя Симон, были наши главные советчики. Они, как дедушка и бабушка, постоянно проявляли к нам внимание и заботу: нас, детей, учили уму-разуму, а маму нашу удерживали от неверных поступков.
Так вот, мама иногда обращалась к тете Сарре с вопросом по поводу предложения Шеера.
– Не знаю, как мне поступить, – говорила она тете Сарре, – Шеер согласен бросить свою семью и жениться на мне, а я не знаю, что ему ответить.
Мама, наверно, задавала этот вопрос, чтобы перепроверить свое решение. И хотя этот разговор затевался не впервые, тетя Сарра делает вид, что обдумывает ответ со всех сторон, и не спешит с ответом. А мама терпеливо ждет, хотя знает заранее ее ответ. Наконец тетя Сарра говорит:
– Нет, чужую семью разрушать нельзя. На чужом несчастье свое не построить. Помни это всегда.
И мама, конечно, соглашалась с ней.
– В конце концов, – рассуждала она во всеуслышанье, – я же не виновата, что у Шеера такая некрасивая жена. Он же видел, на ком он женился. И что из того, что он был в безвыходном положении, что он перебежал к нам из Польши, как говорится, в чем мать родила. Гол как сокол, не имел угла, где голову притулить. Приобрел же он с этой «красавицей» и угол и тепло. Нажил двух сыновей. Пусть и дальше живет с ней. Нет, я не буду им мешать.
Тетя Сарра права. Мамины рассуждения нам нравятся. Зачем нам этот маленький Шеер? Наш отец, судя по рассказам мамы и по фотографии, был в сто раз лучше этого Шеера! Но мама все-таки что-то оставляет себе на уме, потому что со вздохом продолжает:
– Такова моя судьба, и ничего уж теперь не изменишь. И пусть уж будет все так, как оно есть, но не хуже.
Тетя Сарра с ней соглашается. Они, наверно, друг друга понимают лучше, чем я думаю. Все-таки мама у нас умная и рассудительная женщина. Иначе и не могло быть. Ведь мудрость мышления накапливается у человека не после легкой жизни, а именно после жизни, наполненной трудными испытаниями, когда человек познал жизнь насквозь со всеми ее положительными и отрицательными сторонами. Когда человек, как говорится, прошел огонь, воду и медные трубы. А с моей мамой все это почти произошло. И если она при этом не потеряла бодрость духа, то это говорит о ее мужестве и способности преодолеть любые невзгоды.
Я коротко сообщу вам ее автобиографию, и вы сами убедитесь в этом. Родилась мама в Бобруйске на самой окраине Московской улицы. Позади их маленького домика были одни пустыри. Домик их состоял из одной комнаты, в которой стояли: русская печь, стол и две скамьи. Как рассказывает мама, шкафов и буфетов не было – одни голые стены. Семья у отца была большая: три дочери и пять сыновей. Заработка отца хватало только на еду. Часто жили впроголодь. Спали все вдоль стены на соломе. В такой обстановке прошло детство моей мамы. Ничего радостного или веселого о своем детстве мама вспомнить не могла.
Когда маме исполнилось восемь лет, неожиданно умерли в один год и мать и отец. Вся семья распалась. Самых маленьких разобрали старшие сестры и братья, жившие уже самостоятельно. Маму забрал к себе средний из братьев – Исаак. Он тогда жил и работал в Рогачеве. Исаак был очень деятельный и энергичный мужчина, любил бывать в компании и никогда не пропускал случая, когда была возможность выпить. Через много лет он уговорил жить и работать в Рогачеве и младшего брата Ефрема. Мою маму он устроил ученицей в частную пекарню, находившуюся на Церковной улице (ныне улица Либкнехта). Она тогда и не могла предположить, что этот дом станет ее домом почти на всю жизнь. Причем жизнь эта окажется от начала и до конца очень трудной.
Итак, мама начала работать с восьми лет. Первые годы ее использовали в основном, как прислугу. Ей поручали самую черную работу по дому. На ее маленькие плечи легла уборка. Как в пекарне, так и у хозяев, она должна была приносить воду, дрова, относить на базар готовые булочные изделия. Целый день она крутилась как белка в колесе. Но она не жаловалась и не унывала и этим понравилась всем. И хозяева, и рабочие пекарни к ней хорошо относились, и через много лет мама будет вспоминать об этих годах с приятным чувством. Ей было хорошо, потому что она всегда была сыта и одета, а работы, как говорит мама, она никогда не боялась. Ее веселый нрав всем пришелся по душе. Эта пекарня стала ей вторым родным домом. Она здесь окрепла, подросла и превратилась в красивую девушку, на которую потом стали обращать внимание парни.
Особенно зачастил к дому пекарни, где она работала, красивый парень из города старый Быхов. Он работал с ее старшим братом Исааком маляром в одной артели. Брат и познакомил ее с этим парнем. Они друг другу понравились, и началась у них настоящая любовь на многие года. Парнем этим и был мой будущий отец Моисей Липовский. Как рассказывает мама, ей все нравилось в нем.
Он всегда ходил аккуратно одетый, чисто выбритый, не курил и не пил, увлекался музыкой, которую он постиг самостоятельно. Часто он приходил в пекарню со скрипкой или мандолиной и давал концерты для рабочих. По характеру он был спокойный и рассудительный. Мама не чаяла в нем души. Но он со свадьбой не спешил, говорил, что к свадьбе надо кое-что накопить на жизнь. Мама с ним соглашалась, но про себя все же боялась, что с таким экономным и рассудительным парнем можно стать старой девой. Годы ведь проходили.
Наконец, Моисей объявил о своем решении жениться. Сыграли свадьбу прямо в пекарне. Как рассказывает мама, народу было невпроворот. Из Бобруйска приехали мамины сестры и братья, а из Быхова – сестра и брат отца. Много было гостей. Мама теперь с сожалением думает, что отец тогда потратил уйму денег на свадьбу. После свадьбы они сняли комнату в доме кузнеца Славина. Это следующий дом по улице после дома с пекарней. Здесь на квартире в доме кузнеца Славина, прошли самые счастливые дни в маминой жизни. К тому времени мама уже была хорошим мастером по выпечке булок, баранок, тортов. Но ночные смены да еще у горячей печи, испортили маме глаза, и отец уговорил ее бросить на время работу в пекарне. Мама стала домохозяйкой. Она с трудом переносила свое «безделье». На домашние дела уходили считанные минуты, а затем бегала в свою пекарню помочь своим друзьям.
Вскоре она загорелась мужниной идеей создать свое собственное дело. Идея эта состояла в том, что муж надумал создать переплетную мастерскую. Моисей считал, что только свое дело может обеспечить маме хорошую жизнь. Для этого нужны были машины, а денег у него не было. И он обратился за помощью к "высшим столпам общества" города Рогачева. Отец в городе был тогда на хорошем счету. Все знали его как честного и аккуратного человека. И нашлись богачи, которые за него поручились. И тогда местный банк выделил ему необходимую сумму денег для закупки в Германии нескольких машин для переплетного дела.
Эти машины отец получил почти перед самой войной. Их было три: машина для обрезки книг с трех сторон, машина для резки картона и машина для пошива тетрадей. В торговых рядах на базаре отец снял в аренду лавку и установил там все три машины. Договорившись со своими друзьями по артели маляров, отец набрал необходимое количество рабочих и, таким образом, создал свое дело – переплетный цех. Теперь жизнь у отца с матерью пошла еще веселей. Когда была работа для маляров – отец малярничал, а когда не было малярной работы – отец становился переплетчиком. Теперь он был обеспечен работой на целый год. Нашлась работа и для мамы. Она каждый день готовила обед на всех переплетчиков. Жизнь пошла, как говорится, лучше и не надо. В домашнем альбоме лежит общая фотография: все рабочие переплетной мастерской. Среди них одна женщина – моя мама. В центре фотографии выделяется представительный старик с длинной бородой. Это патриарх рода Старобинских, отец большой рабочей семьи. Они жили на нижегородской улице, на краю заливного луга между Днепром и Друтью. Во время разлива рек дом их подолгу стоял окруженный водой. Вся семья временно переселялась, а этот старик с бородой продолжал там жить, пробираясь в дом по кладкам над водой. Когда Ефрем, мамин старший брат, женился на девушке Фруме из рода Старобинских, то мы приобрели дальние родственные связи со всеми Старобинскими.
Мама часто рассказывала, что все рабочие переплетной мастерской жили и работали, как одна дружная семья. Однако, это благополучие в их семье длилось совсем недолго. Как говорит мама: "Беднякам пробиваться в богачи – это не так легко, как печь калачи. Пустая трата сил и времени". Началась империалистическая война, и отца забрали в армию. Мама вместо отца пошла работать в переплетную мастерскую. Вскоре она родила дочь, мою старшую сестру Соню. Чтобы иметь возможность продолжать работу, мама вызвала к себе старшую сестру отца Сарру, одинокую вдову, живущую в Быхове. Тетя Сарра переехала к нам и стала нянькой на многие годы. Так они и жили.
После февральской революции отец вернулся домой и опять стал работать, как и прежде: и маляром, и переплетчиком. Ввиду того, что их уже стало четверо, они перешли на квартиру в дом напротив, к кузнецу Гольдбергу. Там они снимали две комнаты. Жизнь их опять входила в нормальную колею. Отец вызвал в Рогачев из Быхова своего младшего брата Володю и устроил его учеником в переплетную мастерскую. Ссуду за машины, взятую в банке, отец выплатить так и не успел. Грянула Октябрьская революция, и банк закрылся, а его хозяева куда-то исчезли.
Однажды отец пришел и сообщил маме, что по решению всех рабочих, переплетная мастерская переходит в собственность Советской власти. Машины и материалы перевезли в помещение местной типографии, которая помещалась на углу улиц Быховской (Циммермановской) и нынешней Интернациональной. Все рабочие, в том числе мой отец и его брат, продолжали работать в этой переплетной мастерской. В декабре семнадцатого года у мамы появился сын, мой старший брат, которого назвали по имени маминого отца Лазарем. Их теперь стало пять человек. Отец снял полуподвальное помещение в доме на углу улицы Бобруйской и переулка Кузнецкого. Здесь они жили более просторно. Прибавилась и обстановка.
Отец начал принимать участие и в общественной работе – его выбрали членом правления профсоюза. В то время каждый профсоюз отправлял добровольцев из состава актива на фронт, на защиту молодой советской республики. Когда профсоюз объявил о таком наборе, отец мой одним из первых записался добровольцем в Красную армию, хотя у него была льгота, как у отца двух маленьких детей. И опять мама ушла работать вместо отца в типографию.
Переплетная мастерская была теперь частью типографии. Опять мама осталась одна с двумя маленькими детьми. Выручала ее папина сестра тетя Сарра, которая нянчила детей, пока мама была на работе. И опять три года тревожных ожиданий. Что это такое, может понять любая женщина, у которой муж был на фронте. У мамы в квартире жил и младший брат отца Володя. Ему было всего 15 лет. За ним тоже надо было ухаживать, как за ребенком, хотя он и работал.
В это время в Рогачеве образовалась комсомольская организация. Володя сразу же записался в комсомольцы. Комсомольский клуб находился тогда в большом длинном доме с полуподвальным помещением на углу улиц Быховской и нынешней Первомайской. Будучи комсомольцем, Володя получил хорошую закалку в борьбе с врагами Советской власти. Комсомольцы участвовали во всех революционных мероприятиях города. В комсомольском клубе был организован кружок ликбеза. Володя за одну зиму стал грамотным человеком. Ведь в школу он никогда не ходил. Этот кружок привил ему вкус к учебе и дал толчок к дальнейшему самообразованию. Вместе с комсомольцами Володя проходил военную подготовку. Изучали винтовки, револьверы, пулеметы. Учились ходить в строю. Ходили строем по главной улице города и пели революционные песни.
Когда стали создаваться отряды особого назначения, Володю зачислили в один из отрядов, хотя он был еще мал ростом и годами. На фронт его не брали, но он участвовал в обысках у буржуев, сопровождал арестованных. Комсомольцы вели большую работу среди молодежи по воспитанию в них революционного духа времени. В 1921 году Володя Липовский поступил на курсы красных командиров. Там же, шестнадцатилетним парнем, вступил в партию. В начале этого же года вернулся, наконец, из Красной армии мой отец, пройдя всю гражданскую войну и оставшись целым и невредимым. Он опять вернулся на работу в свою переплетную мастерскую при типографии. Мама занялась детьми: у нее опять наметился ребенок.
По поводу нового ребенка у отца и матери было полное несогласие. Мама больше не хотела рожать детей. Она накопила горький опыт предыдущих рождений. После каждого рождения ребенка отец надолго исчезал из дома. Если бы не помощь сестры отца тети Сарры, мама вообще не смогла бы выжить и растить детей. Почти семь лет одна с детьми в такое сложное военное время. Но отец все-таки настоял на своем, и мама готовилась родить третьего ребенка. Весной двадцать второго года отец получил отпуск, но в это время подвернулась работа по покраске железнодорожного моста через реку Друть, и он решил подработать. Лишний рубль никогда в доме не мешает.
Работая на железнодорожном мосту, он простудился с осложнением на горло. Потребовалась операция, и младший брат Володя поехал с ним в могилевскую больницу. Володя как раз проходил службу в Могилеве и каждый день навещал своего брата в больнице. Отцу сделали операцию, но довольно неудачно, и он с каждым днем чувствовал себя все слабее и слабее. Однажды он пожаловался на холод в ногах и попросил брата принести грелку. Брат принес грелку с горячей водой, приложил к его холодным ногам. Отцу стало немного лучше. Однако, жизнь уже покидала его тело. И вскоре он на глазах брата тихо скончался. В последний путь его провожали всего три человека: его отец, который приехал из Быхова, старший мамин брат Исаак, приехавший из Рогачева, и младший брат Володя. Вот и вся похоронная процессия.
Так умер в расцвете сил, тридцати двух лет от роду, мой отец. Он прожил честную трудовую жизнь, принимал активное участие в изменении ее устоев, борясь в первых рядах бойцов на фронтах гражданской войны за Советскую власть.
И хотя мне не пришлось его увидеть, я всю жизнь горжусь им, замечательным человеком. Больше того, он стал моей путеводной звездой, определяя и направляя все мои поступки на длинном пути моей жизни. А появился я за неделю до кончины моего отца, когда мама жила в полуподвальном помещении на Бобруйской улице.
Это случилось 4 мая 1922 года. Обстановка после моего появления была крайне трудной. И если я все же выжил, то только благодаря той счастливой звезде, под которой я родился. Моя бедная, хорошая, необыкновенная мама!
Предчувствия не обманули ее. После моего рождения отец уже в третий раз ушел из дома, но теперь уже безвозвратно. Такого неожиданного и сильного удара судьбы мама перенести была уже не в состоянии. Единственное, что она еще успела сделать, прежде чем надолго заболеть, это распродать все свои вещи, которые накопились в полуподвальной квартире, и купить полдома у Ривкиных, чтобы переселиться к давно знакомым людям, на давно знакомую улицу.
Это была как раз та половина дома, где раньше была пекарня, в которой мама проработала до своего замужества более 12 лет. Теперь здесь пекарни уже не было. Об ее существовании говорила только большущая печь, занимавшая полкухни.
Когда в Рогачеве установилась Советская власть, местный Совет открыл государственную пекарню, и дела этой частной пекарни пошли на убыль: ее пришлось закрыть. Я уже говорил и не боюсь повториться, что мама была у нас умная женщина. Распродав все свое имущество и купив половину дома, мы оказались среди своих людей, которые заботились о нас как о родных, и этим определилось наше дальнейшее благополучие. Очутившись среди близких людей, которые окружили нас своим теплым вниманием и сочувствием, мама, наверно, расслабилась и тяжело заболела. Ее положили в больницу, а за нами присматривала сестра отца и соседи – бывшие хозяева дома.
Как потом рассказывала мама, все их усилия были направлены на ее спасение, а на меня, трехмесячного младенца, махнули рукой. Наверно, мамино молоко было не лучшим после такого потрясения. Все мое тело было покрыто прыщами, и все решили, что я все равно не жилец на этом свете. А когда мама легла в больницу, про меня и вовсе забыли.
Но, когда человеку положено жить, то его всегда выручает счастливый случай. Первой моей доброй феей была молодая мать-одиночка, жившая в нашем Первомайском переулке. Она согласилась выкормить меня вместе со своим сыном. Можно сказать, что эта русская женщина спасла мою жизнь на заре ее зарождения. Когда я подрос, и мама рассказала мне об этом, я сразу же загорелся желанием увидеть эту женщину, но мама сказала, что она уехала в другой город. Мама только и помнила, что ее звали Настей. Жаль, что она исчезла. Я очень хотел посмотреть на нее благодарными глазами. Ведь соседки рассказывали, что пока она меня кормила, я успел переболеть несколькими детскими болезнями.
Мама долго лежала в больнице, а затем долго переживала смерть отца. Только через два года она поддалась на уговоры родных и близких людей и ради своих детей вышла вторично замуж за старого холостяка. Однако, любви никакой не было, и сжиться с ним даже ради детей она так и не смогла. Вскоре она с ним разошлась и, как память о совместной жизни с Григорием Эпштейном, осталась дочь, моя младшая сестра Саша. Отец ее не исчез бесследно, как это случалось в других семьях после развода. Он поселился близко от нашего дома, в семье младшего маминого брата Ефрема, и почти каждый день приходил смотреть на свою дочь, принося ей каждый раз еду и сладости. Нам оставалось только завидовать Саше.
После болезни мама опять пошла работать в переплетную мастерскую при типографии. Но проработала она там недолго. Заработок был там низкий. Четверых детей на него не прокормить. И мама перешла на работу в хлебопекарню по основной своей специальности, которую она приобрела чуть ли не с детства. Она опять, и теперь уже на всю жизнь, стала пекарем. Здесь, в большом рабочем коллективе, она как бы начала свою вторую жизнь.
Здесь она стала членом Всероссийской Коммунистической партии большевиков. Здесь она активно включилась в общественную жизнь, обретя в ней радость и интерес. Здесь она стала посещать ликбез и научилась немного читать и писать. Эта учеба первоклассницы ей доставляла огромную радость. С трудом прочтя какой-нибудь отрывок из книги, она каждый раз удивлялась самой себе, как это мол она до сих пор жила, не умея читать и писать? Мы, дети, тоже радовались ее успехам. Каждое неудачно прочитанное мамой слово вызывало у нас смех. И этот смех превращался в настоящее веселье, когда мама смеялась вместе с нами. Детям все-таки нравится, когда дома весело, независимо от порождающих причин. Спасибо маме, что она никогда не обижалась на нас. Такой у нее был характер. А умение жить без обид – это тоже признак человеческого ума.
Тогда я еще не понимал, какая у нас была мужественная мама. Сколько она выдержала превратностей судьбы, но никогда не теряла бодрости духа. Сами подумайте: нищенское детство, раннее сиротство, работа с восьмилетнего возраста. А из десяти лет замужества она фактически жила с мужем три года, а остальное время – в разлуке, одна с маленькими детьми. А затем, когда казалось, что все страшное осталось позади, что пришла мирная жизнь, и все будет хорошо, коварная судьба наносит ей самый страшный удар – смерть любимого мужа.
И против всего этого мама сумела устоять и не потерять веру в жизнь, веру в людей. А это под силу только умной женщине. Поэтому я с полной уверенностью могу сказать, что мама у меня была необыкновенная. У разных людей по-разному складывается жизнь. Мало у кого жизнь проходит без сучка и задоринки. Но страшно несправедливо, когда на одного человека валятся несчастья, как из рога изобилия, которых хватило бы на сто человек.
Вот такая трудная жизнь выпала и моей маме. Будущее еще подтвердит мои рассуждения. Но об этом я расскажу вам в следующих главах моих воспоминаний.
Глава третья
Дом
Наш дом ничем не отличался от других домов на нашей улице. Разве только тем, что он был длиннее других домов и имел, как все говорили, несчастливый номер. По улице Либкнехта – тринадцать, а по Первомайскому переулку – один. Рядом с нашим домом, как я уже рассказывал, был удобный спуск с днепровской горы к нашему поильцу и кормильцу Днепру. Наш дом – и не произведение древнего зодчества, которое нужно сохранить для потомства. Но тем не менее, как творение человеческих рук и как полезная вещь для человека, дом постепенно приобретает вместе с его хозяевами определенную историю своего существования. В отличие от других домов нашей улицы, этот дом иногда посещали председатели горисполкома города Рогачева. Но об этом поговорим после.
Особенный интерес к нашему дому вызывает у меня то обстоятельство, что здесь до революции была пекарня, в которой начала свою трудовую жизнь восьмилетняя девочка – моя будущая мама. Разве вы сможете припомнить такое стечение обстоятельств? Здесь мама научилась мастерству пекаря и достигла в этом деле довольно высокого совершенства. А после Октябрьской революции, когда дела пекарни расстроились, и пекарня закрылась, мама купила половину этого помещения, чтобы жить здесь всей семьей. Маме тогда пришлось продать всю свою обстановку: мебель, вещи, картины и даже папины музыкальные инструменты: мандолину и две скрипки. О проданных скрипках я впоследствии вспоминал с сожалением.
Вот как мама рассказывала о покупке этой половины дома. "Денег у меня Ривкины брать не хотели. Деньги были тогда неустойчивые и обесцененные. В стране после двух продолжительных войн, первой империалистической и гражданской, был голод. Главным богатством тогда был хлеб. Вот хозяева дома и предложили мне наполнить зерном вот эту маленькую спальню, – мама указывает на спальню с окном во двор, с видом на днепровский простор. – Ох, сколько я тогда набегалась в поисках этого зерна, с каким трудом я его находила и покупала, даже пересказать трудно. Вожу и ссыпаю, а уровень зерна в спальне как будто и не увеличивается. Сколько я намучилась тогда и вспомнить страшно. У меня уже и продавать нечего было, а спальня только наполовину наполнилась зерном. Тут хозяева и сжалились надо мной, сказали «хватит». У меня как гора с плеч свалилась. Все-таки свои люди, старые знакомые. И хоть вошла я сюда с одной кроватью, столом и скамейкой, но я была очень рада, что, наконец, обрела свои собственные стены, свой собственный угол. Сколько я мытарилась по чужим углам? Заиметь собственный дом было мечтой и твоего отца, а получил он его на том свете". При этих словах мама замолкает и долго глядит раскрытыми глазами куда-то вдаль. Она, наверно, вспоминает моего отца и тот самый разговор, в котором отец говорил о необходимости собственного дома. Не век же жить под чужими крышами. Мама приходит в себя и договаривает с тяжелым вздохом: "А всем необходимым мы обзавелись постепенно". Вот и вся история покупки нашей половины дома. И так получилось, что мама провела здесь и детство, и юность, и всю остальную жизнь. Разве это не удивительно?
Наш дом находился в одной из трех седловин города, тем не менее, он стоял на довольно бойком месте. С одной стороны мимо нашего двора шел спуск к реке, по которому шло движение людей и днем и ночью. Люди ходили здесь за водой, на рыбалку, покататься на лодке, на пляж и, наконец, на нашу знаменитую дамбу. С другой стороны, мимо дома протекал после дождя бурный ручей, который стекал со всех прилегающих улиц. Во время сильных и длительных дождей он превращался в настоящую бурную речку, занимая всю ширину улицы от дома до дома.
Вот этот-то ручей и доставлял нам, а также горисполкому Рогачева, постоянные хлопоты. Дело в том, что этот ручей постепенно промыл на нашем дворе глубокий овраг и грозил снести в Днепр и наш дом. Естественно, и Ривкины, и мама обращались в горисполком за помощью. К нам во двор приходили все председатели местного Совета. Дело было не только в нашем доме, угол которого уже повис над оврагом. Этот овраг, увеличиваясь, мог перерезать улицу и постепенно дойти до главного шоссе – дороги государственного значения.
Председатели горисполкома приходили не по одному, а с целой группой. И каждый раз предлагали свои планы пропуска ручья и засыпки оврага. Один раз овраг засыпали песком и от двора до самой пяты горы вымостили камнем ложе для ручья. Все было красиво и хорошо. Но все это продержалось до первого сильного дождя. Все вымощенные камни вместе с насыпью снесло в Днепр, как какую-нибудь песчинку. А овраг стал еще шире и глубже. Уже не только угол дома висел над ним, но и видна стала вся кирпичная стенка нашего погреба. Нам, детям всей улицы, и мне особенно, эта канитель с оврагом доставляла величайшее удовольствие, а взрослые переживали и опять бегали за помощью в исполком. И опять засыпали овраг песком и опять мостили каменный желоб до берега Днепра. И опять это все держалось до осенних дождей.
И чего только ни делали, чтобы спасти наш дом и засыпать овраг. По указанию горисполкома каждый год свозили весь мусор города в наш овраг. За зиму он заполнялся до края, и мы получали возможность ходить в сарай не вокруг дома через улицу, а ближайшим путем – по двору. Но приходила весна и обильная дождевая вода смывала этот мусор, и опять зияла яма на всю глубину, и опять угол дома повисал в воздухе. Почти каждый год к нам приходили смотреть наш овраг во дворе все новые и новые начальники города. Предлагали поставить заградительный забор у выхода из оврага, посадить деревья и кустарники, заполнить овраг одними камнями и многое другое. Но ничего этого не делали. Только одна работа продолжалась: круглый год возили к нам мусор. Наш овраг превратился в мусорную свалку города. За зиму и лето он заполнялся мусором, а весной и осенью весь мусор вымывало в Днепр, как будто его и не было. Овраг становился все шире и шире. Он занял треть нашего двора и дошел до сарая. Сарай пришлось убрать. Его разобрали и из этого же материала построили два небольших сарая, прилепив их к задним, глухим стенам дома.
Однажды к нам пришел в окружении своих помощников очередной новый председатель горсовета. Он был очень маленький, точь-в-точь как лилипут. Я его однажды видел у дома дяди Исаака и, конечно же, не мог и подумать, что этот маленький человек – хозяин нашего города. Лилипутов я уже видел. Они приезжали в наш город и выступали в нашем кинотеатре. Денег на билет у меня не было, но я бегал вечером к кинотеатру и смотрел на них, когда они приходили туда на представление.
Вот примерно такой же или чуть-чуть больше был наш новый председатель. Он был одет как все начальники в то время: блестящие сапоги, брюки полугалифе, Китель военного покроя с четырьмя накладными карманами, фуражка с высокой тульей. Но вся эта одежда была миниатюрная, совсем маленького размера. Весть о его появлении моментально обошла все дома нашей улицы. Теперь не только дети, но и все взрослые сбежались на наш двор. Всем вновь приходящим старались тут же сообщить: "Сам Шулькин приехал! Сам Шулькин приехал!" Почему он у всех соседей вызывал такой интерес, я тогда еще не знал. Меня только удивляло, что на такого крохотного человечка с маленьким морщинистым лицом все смотрели с таким большим уважением. А он был меньше меня!
Шулькин походил по краю нашего оврага, заглянул в его глубину, осмотрелся вокруг и стал давать указания своим рослым – а по отношению к нему, можно сказать, великанам – помощникам. Он предложил построить на устоях деревянный желоб от нашего двора до пяты горы и опять заполнить овраг мусором и песком.
Когда Шулькин ушел, и все разошлись, несколько соседок продолжали удивляться и судачить по поводу его роста.
– Это же надо, голова меньше, чем у младенца, а соображает лучше, чем нормальные головы!
– Светлая голова!
– Бывает и тупиц выбирают туда!
Одна женщина со смешком сказала:
– Я слышала, что он предложение сделал одной женщине, а она отказала ему, хотя давно ходит в старых девах.
– Да что там говорить, у него наверно нет ничего!
Дальнейший разговор стал мне неинтересен, и я убежал на дамбу. Деревянный желоб из толстых досок нам построили за два дня. Он был метров тридцать длиной. Перед желобом русло ручья вымостили гладкими камнями. Первый дождевой поток стекал к реке, как по маслу. Все соседи были рады этому. Овраг постепенно наполнился песком и мусором. Вскоре насыпь закрыла красные кирпичи нашего погреба и выровнялась с нашим двором. Устои желоба тоже утонули в мусорной насыпи, и желоб, казалось, лежал прямо на земле. Мы, дети, стали по нему сбегать к речке.
Так благодаря этому желобу, наш двор стал опять нормальным. Мусорщиков мы попросили больше не возить к нам ничего. Овраг был переполнен. Мы отдыхали от него целых два года, и не раз возносили дифирамбы маленькому председателю городского Совета.
Но силы природы неизмеримы. Человек, к сожалению, пока бессилен против них. В конце второй годовщины нашего желоба, после затяжных осенних дождей, когда ручей разбух, как в половодье река, бурный и стремительный поток воды не уместился в желобе и пошел гулять по насыпи. Больше того, сильный напор воды разрушил каменный козырек перед желобом и устремился в заполненный овраг, сметая все на своем пути. Через несколько часов все, что здесь было уложено за два года, исчезло в пучине днепровских вод, как будто корова языком слизнула. Дядя Симон только руками развел, не зная, что и сказать. Все начиналось сначала.
Конечно, взрослым этот овраг доставлял много хлопот и беспокойства, но для детей нашей улицы события с этим оврагом, с бурными потоками дождевой воды казались необыкновенными приключениями, и мы бегали и прыгали через этот поток воды с восторгом и весельем. В это время мы тратили тетради на бумажные кораблики, которые уплывали вместе с ручьем в Днепр, а может быть и в Черное море. Я был горд, что вся эта круговерть происходит у нашего дома, на нашем дворе. Я был уверен, что все дети нашей улицы завидовали мне.
Откуда у этого ручья было столько сил? Ведь он не только у нас безобразничал. На главном шоссе, спускаясь в наш переулок, он выворачивал и разбрасывал большие тяжелые камни на край шоссе. Нам только оставалось удивляться его силе. Каждый раз дорожные рабочие ремонтировали разрушенные участки шоссе. Иначе образовались бы глубокие рытвины, и невозможно было бы ездить по шоссе.
Только наш переулок Первомайский держался молодцом против дождевого потока. Вдоль домов здесь росли могучие тополя и клены. Ручей только обнажил их верхние корни и этим ограничился…
Как я уже рассказывал, мама купила половину дома. Но эта половина была почти в два раза больше другой половины. От бывшей здесь когда-то пекарни нам в наследство осталась большая печь. На печи была целая комната, загороженная от остальной кухни кирпичной стенкой до потолка. Каменные ступени позади печи вели наверх. На такой печи тепло держалось долго, и в сильные холода мы спали здесь всей семьей. Если бы в это время кто-нибудь зашел в наш дом, то был бы очень удивлен, не обнаружив никого, потому что входа на печь сразу не увидишь, а со стороны казалось, что печь занимает все пространство от пола до потолка. Я там иногда прятался в небольшой нише за трубой. Там меня мама никогда не находила. Она осмотрит весь дом, поднимется по ступеням и глянет за печь – нигде никого – и решает, что я куда-то убежал, а я из-за трубы выберусь и лежу себе спокойно на печке. Умный человек придумал эту печь.
Кухня тоже была большая. С двумя окнами. Одно окно выходило на улицу, а другое, напротив печи, в коридор, это было большое итальянское окно. Зал был длинный, просторный. Ведь когда-то здесь был целый цех, где готовили тесто, а за длинным столом из этого теста подготавливали для выпечки булки и баранки. В зале было четыре двери. Одна дверь вела во вторую половину дома к Ривкиным. Она, за редким исключением, никогда не запиралась. Дело в том, что бывшая хозяйка дома, тетя Сарра, в отсутствие мамы, все время приходила на нашу половину, чтобы смотреть, чем мы занимаемся. (Папина сестра, неизменная помощница мамы, к тому времени вышла замуж за вдовца в Быхове и уехала туда жить.) Тетя Сарра боялась, что мы устроим пожар. Надо сказать, что боязнь ее была оправдана. В наших играх иногда имел место и огонь. Две другие двери вели в спальни.
Одна спальня была с окном и с видом на Днепр, а вторая – темная, без окон. Четвертая дверь вела на кухню. Из кухни был выход в коридор, а в коридоре одна дверь вела на улицу, а другая – во двор, третья – в чулан, где по углам накапливались всякие ненужные вещи и разбитая мебель. Там же был вход в большой погреб.
Как видите, дом у нас был больше, чем просторный. Недаром, все соседи приходили к нам отдохнуть. Они говорили, что в нашем доме легко дышится. Когда мама бывала дома, она ставила наш большой самовар и всех угощала чаем со своим печеньем. К чаю выходили и Ривкины – дядя Симон и тетя Сарра. Стол у нас большой, возможно он тоже остался от бывшей пекарни, и вокруг него часто сидели по двенадцать-четырнадцать человек. Эти чаепития запомнились на всю жизнь. Они проходили очень весело, с рассказами и шутками.
Так вот, пока мама не потеряла профсоюзные деньги, мы жили одни в этом большом доме. Мама не хотела пускать квартирантов. Она говорила, что никак не может насладиться своей мечтой – пожить в собственном доме. Но после несчастного случая с потерей денег поневоле пришлось впустить квартирантов в дом.
Первыми квартирантами были у нас, как вы помните, два парня, прибывшие учиться на курсы бухгалтеров. Затем несколько раз занимали нашу спальню артисты, гастролирующие в нашем городе. Потом там надолго поселились сестры Кац: Рахиль, Анна и Шура. Три интересные женщины, по каким-то причинам не вышедшие замуж. Правда, младшая Шура была еще совсем молодая, хотя и имела вид взрослой женщины. Работала она пионервожатой. И хотя она была девушка красивая и очень серьезная, но и с ней произошла довольно банальная история, какие случаются с не очень серьезными девушками. Будучи в пионерском лагере, она влюбилась в учителя, который был более чем в два раза старше ее, а тот не совсем честно воспользовался ее любовью. Вернувшись домой, она рассказала старшим сестрам, что учитель, работавший вместе с ней в пионерском лагере, хочет жениться на ней. Но сестры, узнав сколько ему лет, просто ужаснулись такому положению и отговорили ее от этого шага. А она не призналась им, что была уже беременна. Она тщательно скрывала это до самого последнего момента, хотя и спала на одной кровати со старшей сестрой. Она стягивала живот простыней, чтобы никто не заметил его рост. А в результате – мертвый, вернее задушенный ребенок.
Самым интересным, конечно, был рассказ старшей сестры о том, как она проснулась и увидела в кровати мертвого младенца. Нет, она не осуждала сестру, она только удивлялась, как это сестра сумела скрыть свое положение до самых родов. Да, это был необыкновенный случай. Слух об этом распространился по всему городу с быстротой молнии. Приехал из района его виновник. Он оказался высокий, интересный мужчина с чуть поседевшей шевелюрой на голове. Он всем понравился и все забыли, что он вдвое старше ее, и тут же договорились о свадьбе.
А ведь это могло произойти и раньше, и все было бы нормально. Поспешные решения чаще бывают неверными. Была ли у них свадьба или нет, я не знаю. Дело в том, что как раз в это время сестрам Кац пришлось уйти от нас. Моя старшая сестра выходила замуж, и спальня переходила в ее пользование. Но об этом мне опять придется рассказывать все с начала, чтобы все было ясно и понятно.
Старшей сестре Соне не пришлось окончить школу. Финансовые затруднения в нашей семье вынудили маму забрать Соню из шестого класса и определить ее в типографию. Там она стала ученицей наборщика. Если вы внимательно следили за моим рассказом, то должны были заметить тяготение нашей семьи к типографии. Помните: сначала отец работал в типографии, затем его младший брат Володя, потом мама, и вот теперь Соня.
Как только ее определили на работу, она сразу же преобразилась, как будто стала взрослой. Уход из школы ее обрадовал. Училась она трудновато, и это связывало ее поведение. Она была тихой, скромной и застенчивой. А как пошла на работу, так даже играть с нами перестала. Каждый день, как только она приходила с работы, так сразу переодевалась и бегом к подругам. Она хоть и всех их моложе, но теперь работала и тоже считалась взрослой. А подруг на нашей улице было много: у Гольдбергов – две, у Рубинчиков – две, у Окуневых – две, у Драпкиных – одна, у Нафтолиных – две. Представляете, какая компания! Все работают, все молодые, одна лучше другой, красивые, скромные, веселые. Веселье через край расплескивается. Когда они собирались вместе, даже самые обыкновенные слова вызывали у них смех. Как будто они обладали особым даром находить в каждом слове какой-то внутренний смешливый смысл.
