скачать книгу бесплатно
Проходили дни, прошли недели. Саша уже выздоравливала. Ее беготня в нашей половине дома была уже слышна мне, но врач еще не разрешал мне вернуться.
Однажды, когда дядя Симон был на работе, а тетя Сарра ушла на базар, я нарушил запрет и, сняв замок, чуть-чуть открыл дверь и высунул голову в нашу половину дома. Старший брат Лазарь сидел на полу и играл с Сашей. На полу лежали игрушки, которых раньше у нас не было. Первой меня увидела Саша. Она вскочила и запрыгала от радости около меня. Потом она стала показывать мне все игрушки, что ей купили, пока она болела. Больше всего мне понравились кубики. Брат переворачивал их на полу в разные стороны, и каждый раз получались все новые и новые звери. Вдруг кто-то схватил меня за ухо, втащил меня в зал и захлопнул дверь. Я не услышал, как вернулась тетя Сарра.
– Ну что ты за мальчишка, – выговаривала она мне беззлобно, – ты же знаешь, что открывать дверь пока нельзя, зачем же ты это делаешь?
Я стоял с опущенной головой, не зная, как оправдаться. Вечером пришел дядя Симон и тоже пожурил меня.
– Сам подумай, – говорил он, – мы берегли тебя почти целый месяц, и в самом конце ты можешь все равно заболеть, понимаешь, и получится, что мы напрасно берегли тебя. Я чувствовал себя виноватым со всех сторон, но тоска по родной половине дома была, наверно, сильнее меня.
Наконец, настал день, когда торжественно открыли дверь, и тетя Сарра сказала:
– Теперь ты можешь идти на вашу половину дома.
Я переступил порог и увидел всех наших: маму, Соню, Лазаря, Сашу и даже соседских девчат. Все стали обнимать, прижимать и хвалить меня, как будто я был невесть где, а не за дверью. Все пришли к выводу, что я здорово поправился и даже подрос. Мама сказала:
– Что же ты не благодаришь дядю Симона и тетю Сарру?
Я повернулся к ним и почему-то очень тихо произнес: "Спасибо вам". Они стояли оба улыбающиеся, довольные собой, как будто вернули меня с того света и вдобавок сделали из меня, по меньшей мере, принца. На этом закончилось мое недолгое «изгнание» из нашей половины дома во имя благополучия нашей семьи ко всеобщему удовольствию всего нашего дома. Жизнь в доме опять вошла в нормальное русло.
Я уже говорил, что наш просторный зал мог вместить многих соседей и знакомых без всякой тесноты. Это обстоятельство привлекало к нам постоянных гостей. Всем нравилось у нас посидеть и поговорить. Дело в том, что мама любила разводить цветы, и в зале у нас было много зелени. Цветами были заняты все подоконники. Цветы стояли на табуретках и скамейках, а один клен с обширной кроной стоял прямо на полу и верхушкой упирался в потолок. Мама очень гордилась им. Кроме того, мама обладала умением занимать всех разговорами. Со всеми она находила тему для беседы. Поэтому всех соседей тянуло к нам на посиделки. В зале у нас было просторно и в то же время уютно. Дом наш был вроде клуба на нашей улице. Чуть ли не каждый день, с утра до вечера, собирались компании. То приходили мои друзья, то – друзья брата, то – Сонины подруги, то – соседи.
Часто приходили к нам и мамины братья: Ефрем и Исаак. Под Исааком, как говорила мама, земля горела под ногами. Это значит, что он вел очень активную жизнь. А Ефрем, наоборот, был спокойным и медлительным. Исаак самостоятельно научился грамоте и постоянно стремился быть в начальниках, а Ефрем не умел даже расписаться и не спеша выполнял свою работу, – он был печником. Научил его этому делу мой дед со стороны отца. У дяди Исаака было трое детей, а у дяди Ефрема – пятеро. Оба хорошо зарабатывали и имели свои дома. Дядя Ефрем купил дом на нашей улице, на углу улиц Либкнехта и Социалистической, а дядя Исаак построил дом на улице Пролетарской, 41, между русским кладбищем и садиком им. Ворошилова. В этом садике стоял памятник Ленину.
Все мамины братья: и в Рогачеве, и в Бобруйске, – имели рабочие профессии: каменщики, печники, штукатуры и маляры. Только один Исаак в конце двадцатых годов был директором рогачевского ресторана. Исаак был ниже среднего роста, толстенький, с круглым лицом. Лицо у него было всегда красное, будто он только что вышел из парилки. Мама говорила, что он слишком часто пьет. Когда она ругала его за это, он всегда отшучивался: "Ну и что, я же никогда не бываю пьяным". Каждый раз, когда он заходил к нам, он приглашал меня зайти к нему в ресторан. Однако мама запретила мне ходить к нему в ресторан. Она говорила, что он скоро пропьет весь ресторан. Но мое любопытство взяло верх над маминым запретом.
И однажды я сам отправился к дяде в ресторан. Точно, где он находился, я не знал. Но дядя как-то объяснял, что надо идти по улице Циммермановской мимо городского сада, а потом смотреть на окна. Как увижу большие, широкие окна, так это и будет ресторан. Я так и сделал. Прошел мимо городского сада, мимо большого деревянного дома поликлиники, мимо больших ворот пожарной команды и следом увидел большие окна ресторана. Долго я стоял у дверей, не решаясь войти, но, в конце концов, все же вошел.
Первое, что меня поразило, это множество квадратных столов, накрытых скатертями. Почти все столы были свободны. Ко мне подошла красивая официантка в белом переднике и сказала мне, что сюда заходить нельзя. Я сказал ей, что здесь работает мой дядя Исаак Ронкин. Она молча ушла в глубь зала и скрылась за какой-то дверью. И тут я увидел выходящего оттуда дядю Исаака. Он шел ко мне и улыбался.
– Вот молодец, что пришел, – сказал он и, взяв меня за руку, подвел к одному из столиков, – садись, сейчас я тебя накормлю вкусным обедом. Маруся, – позвал он официантку, – накорми моего племянника, да повкусней!
Вскоре она принесла мне обед: суп, котлеты с кашей и компот. Но так много еды я даже у тети Сарры не ел. Дядя сидел напротив и подбадривал меня.
– Ешь, ешь, если не хватит, еще попросим.
Подошла официантка и спросила:
– И откуда у вас, Исаак Лазаревич, такой прелестный племянник?
Дядя сунул ей деньги в руку за обед и, улыбнувшись, ответил:
– Это сын моей младшей сестры.
Я в это время с трудом доедал вторую котлету. Все было вкусно, и оставлять не хотелось. Компот я выпил через силу.
– Наелся? – спросил дядя.
Я только кивнул головой. Говорить уже не было духа.
– Теперь беги домой и передай привет маме.
Я вышел на улицу со страшно тяжелым животом, перешел улицу и тихо побрел домой. Меня мучила какая-то неприятная тяжесть в животе. Как будто там не только что съеденный обед лежал, а тяжелые камни. Мысли мои были так заняты своим болезненным животом, что я уже ничего вокруг не замечал, и дорога к дому показалась мне очень длинной. Но вот и наш дом. Я вхожу на кухню и вдруг судорога сжимает мне горло, а изо рта выскочил фонтан из всего того, что я с трудом проглотил в ресторане. Мама всполошилась. Прибежала тетя Сарра. И обе в один голос спрашивают: "Что ты ел?" Но меня продолжали давить спазмы, и я не мог ничего сказать. Мама дает мне стакан с водой и просит попить воды. А я стою на коленях и не могу взять стакан, потому что руки стали какими-то непослушными, а в глазах – слезы.
– Может врача позвать, – говорит тетя Сарра.
– Боже мой, что же это с ним случилось, – причитает мама, она сует мне стакан в рот, я с трудом делаю глоток, и мучительные спазмы меня отпускают. Мне становится легче, и я тут же признаюсь, что был у дяди в ресторане. Мама взрывается потоком возмущения.
– Пусть он только появится теперь у меня! Я ему покажу, как перекармливать ребенка! Зачем ты туда ходил? – говорит она строго, – я же запретила тебе ходить в ресторан! Вот, – обращается она к тете Сарре, – я как будто чувствовала, что ресторан до добра не доведет.
– Слава богу, – говорит тетя Сарра, – что все хорошо обошлось.
Но мама не может сразу успокоиться. Она вообще сердита на своего брата. Вместо того, чтобы помогать ей, он все пропивает. Мама считает, что на пропитые деньги она могла бы прилично одеть своих детей. Она была очень недовольна им.
И мамины опасения все-таки сбылись. С дядей Исааком произошел из ряда вон выходящий по нашим понятиям случай. Он бросил жену и детей и стал жить с одной из официанток ресторана. Когда я услышал об этом, то мне почему-то подумалось, что он ушел к той самой официантке, которая встретила меня в ресторане и хотела повернуть меня на улицу. Уж очень она красивая была. Как к такой не убежать? Мама дядю Исаака ругала по-страшному.
– Вот она, водка, что делает, – говорила она тете Сарре с возмущением.
Ровно через месяц дядя Исаак прибежал к нам похудевший и бледный. Он ругал свою любовницу на чем свет стоит: она оказалась совсем не такой, как он думал. Он ругал свое начальство за то, что они сняли его с работы. От любовницы он ушел, и теперь он остался один и без работы. Дядя Исаак пришел к маме, чтобы она простила его за нечестный поступок. Он почему-то был уверен, что жена его простит, но ему очень нужно было, чтобы его простила моя мама. Но мама не хотела ничего ему прощать. Она сказала, что так ему и надо, что она его много раз предупреждала, что водка до добра не доведет, но он не хотел ее слушаться, и что теперь она его ни капельки не жалеет.
– Если бы я была твоей женой, – говорила она ему, – я бы тебя на порог дома не пустила. Глаза бы мои на тебя не смотрели, – добавила она и указала ему на дверь, – уходи и больше ко мне не ходи!
И он ушел, опустив голову, как провинившийся мальчишка. Если бы мама тогда могла предугадать, что она действительно больше никогда его не увидит, она не обошлась бы с ним так сурово. Всю жизнь она будет переживать свое суровое напутствие брату. Ходили слухи, что дела у дяди Исаака пошли совсем плохо. В начальники его больше никуда не брали, а от физического труда он отвык. Везде по городу его сопровождала плохая слава, и жить в Рогачеве ему было уже невозможно. Он продал свой дом и переехал в Жлобин. Больше ни его, ни его жены, тетю Нехаму, ни его детей: Лену, Лазаря и Исаака, мы не видели.
Младший мамин брат Ефрем бывал в нашем доме гораздо чаще, чем Исаак. Как я уже упоминал, он жил рядом на нашей улице: Либкнехта, 6. Жили они хорошо до 1931 года. Но вот пришел этот голодный год и подорвал все их благополучие. Был дядя Ефрем высок и худощав, весел и добродушен. С работы он всегда ходил мимо нашего дома, и мне всегда хотелось его встречать, потому что он, грязный и утомленный, приятно улыбался мне и говорил:
– А, Левочка, ну как жизнь?
– Хорошо, – отвечал я и тоже улыбался.
А все дело было в том, что дядя Ефрем мне очень нравился. Он был совершенно безграмотным и в то же время необыкновенным рассказчиком. Сказки он рассказывал самые невероятные, причем, сюжет одной только сказки мог растянуть на несколько недель, каждый вечер по два-три часа. Когда я говорил, что у нас по вечерам любили собираться соседи и знакомые, я забыл сказать, что одной из причин их стремления в наш дом была надежда послушать дядю Ефрема. Он рассказывал нам невероятные сказочные истории, и все сидели, затаив дыхание, готовые слушать его рассказ хоть всю ночь. Особенно нам везло на его сказки тогда, когда в магазинах исчезали папиросы и махорка. Дядя Ефрем был заядлый курильщик, и мама это учитывала. Она заготовляла впрок махорку и, когда махорка исчезала в магазинах, она приглашала младшего брата зайти вечерком покурить. Она знала, что без махорки его надолго в гости не заманишь. И дядя Ефрем приходил к нам курить. Как только он приходил и садился за стол, мама клала перед ним пачку махорки, папиросную бумагу, спички и ставила свое условие: пока он курит, он должен рассказывать сказки. Против этого он никогда не возражал, как будто у него этих сказок было бесчисленное множество.
Курить он любил обстоятельно, как и все, что он делал, не спеша и со вкусом. Закончив одну закрутку, он тут же заворачивал другую. И так весь вечер. Рассказывал он тоже не спеша, но без остановок. Он постепенно нанизывал своим героям такие удивительные и запутанные приключения, что все слушатели только диву давались. Содержание выдуманных историй так захватывало всех, что минутная остановка для сворачивания новой закрутки вызывала у самых нетерпеливых досаду и подталкивающий вопрос:
– Ну, дальше, дальше что было?
Дяде Ефрему нравилась заинтересованность слушателей, но спешить он не собирался. Довольный, он улыбался и неторопливо прикуривал новую закрутку от тлеющего окурка, а потом опять же неторопливо продолжал рассказывать о дальнейших приключениях своих героев. Мы не замечали, как пробегали два-три часа. И каждый раз нам казалось полной неожиданностью, когда он вставал и объявлял:
– На сегодня хватит! Поздно уже!
В первое мгновенье все молчат. Не доходит до сознания, почему в такой критический момент он вдруг прервал свой рассказ? Ведь корабль, на котором его герои отправились в далекое путешествие, терпит крушение. Люди тонут среди океана, моля о помощи. Почему дядя Ефрем остановил свой рассказ в такой опасный для героев момент? А что будет с ними? Неужели они погибнут? Все упрашивают дядю Ефрема хоть немного, хоть чуть-чуть продолжить рассказ.
– Не упрашивайте, – говорит им дядя Ефрем, – если я вам расскажу, как они спаслись, то завтра вы не придете дослушать мою сказку.
Все разноголосо уверяют его в обратном, но дядя Ефрем неумолим. Ведь завтра ему идти на работу – надо отдохнуть. Тогда все благодарят его за сказку и наказывают ему завтра непременно опять прийти. Дядя, улыбаясь, благодарит за махорку и, попрощавшись, уходит домой.
Прямо с утра и весь день я нахожусь под впечатлением вчерашней сказки. Пробую даже записать ее на подобие книги "Витязь в тигровой шкуре" Шота Руставели. Я ее прочел недавно. Даже у Пушкина не так складно написано, как у Шота Руставели. Целое утро я мусолил карандаш, но ничего хорошего так и не получилось. А вначале мне казалось, что все очень просто. Следует, конечно, учесть, что Шота Руставели – старик, а я учусь в третьем классе. Однако содержание сказки записываю, чтоб не забыть. Потом напишу ее в стихах. У меня уже шесть тетрадей со сказками дяди Ефрема. А перевести их на стихи я не могу. Не хватает нужных слов. От затруднений опускаются руки…
Целый день я с нетерпением жду вечера. Сижу на крыльце. Боюсь упустить момент, когда дядя Ефрем будет возвращаться с работы. Ко мне подходит Борис Драпкин, мой ближайший сосед и напарник. Он, оказывается, тоже ждет не дождется вечера. Я же говорил, что все ждут дядиных сказок. Только дети признаются в этом, а взрослые делают вид, что им все нипочем. Борис спрашивает:
– А придет вечером твой дядя?
– Должен прийти, если обещал, – отвечаю я, хотя меня самого гложет сомнение.
Но вот, наконец, показывается дядя Ефрем. Я бегу ему навстречу.
– А, Левочка, как живешь? – спрашивает он, как обычно.
– А ты придешь досказать сказку? – отвечаю я ему вопросом на вопрос.
– Конечно приду, – успокаивает он меня улыбаясь, – можешь не сомневаться.
И мне сразу становится легче. Я бегу домой и еще с порога кричу на весь дом:
– Он сказал, что придет!
И все прекрасно понимают, о ком я кричу. И дядя Ефрем приходит. И мама опять кладет ему махорку на стол. И он, сворачивая закрутку, с хитринкой в глазах, спрашивает, на каком месте он вчера остановился, хотя и сам хорошо помнит об этом. И когда несколько человек напоминают ему вчерашнюю концовку, он говорит:
– Теперь слушайте, что было дальше.
И опять течет его неторопливая речь, и опять приключения наслаиваются одно на другое, и опять все сидят с раскрытыми ртами, переживая и радуясь изменчивой судьбе героев сказочного рассказа. И каждый раз он заканчивает сказку счастливым исходом. И все, успокоенные и довольные, восхищаются умением дяди Ефрема рассказывать сказки.
Мама, как и я, любила своего младшего брата и обращалась с ним тепло и нежно. Каждый раз, когда дядя кончал сказку, она с любовью и удивлением спрашивала его:
– Ефремушка, откуда все это у тебя берется? Ведь ты совсем не умеешь читать?
На что дядя отвечал с неизменной мягкой улыбкой:
– Я и сам не знаю, плетется и плетется само собой.
Однажды, два года спустя, когда я уже учился в пятом классе, Ефим Фрумин, самый старательный ученик в нашем классе, рассказал товарищам про печника, который перекладывал у них в доме печь и одновременно рассказывал удивительные сказки. Я сразу догадался, о ком идет речь, ведь другого печника-сказочника во всем Рогачеве нет. А Ефим так и нахваливает его, так и нахваливает. Я не выдержал и с гордостью крикнул ему:
– Это мой дядя!
Ефим недоверчиво посмотрел на меня и сказал:
– Нет, у него другая фамилия, но я не могу вспомнить.
– Ронкин! – опережаю я его.
– Точно! – подтверждает радостно Ефим, Ефрем Ронкин. А почему же у него другая фамилия?
– Это младший брат моей мамы, – говорю я ему с гордостью, – а дядя Ефрем рассказывает нам длинные-предлинные сказки, иногда в течение двух недель подряд.
– Эх, – говорит с сожалением Ефим, – вот бы мне их послушать.
Так я узнал, что дядя Ефрем рассказывает сказки не только нам одним…
Дядя Ефрем был, как говорится, кустарь-одиночка. Время для кустарей кончилось, а он никак не хотел идти в ногу со временем, и это его погубило. Если бы он вступил в артель, все было бы совсем иначе, и не было бы никаких трагедий. Надеясь на свое мастерство, он продолжал работать в одиночку. У него все шло хорошо, пока люди жили хорошо, но вот в стране случилась беда: неурожай и, как следствие, голод. И у дяди Ефрема резко упали заработки. Когда продукты стоят дорого, людям не до красоты и удобств. Они сразу же забыли о том, что надо ставить новую печь, что нужно переложить или отремонтировать старую. Все мысли были о хлебе насущном. И дядя Ефрем стал почти безработным. И даже будучи в таком трудном положении, он все равно отказывался вступить в артель. До сих пор не могу понять почему. И началась у него полоса неудач. Подавленный этими неудачами и не найдя выхода из создавшегося положения, он стал все чаще и чаще прикладываться к сорокаградусной бутылке. Мама при каждой встрече говорила ему, что водка до добра не доведет. Но он ее слушал также, как и старший брат Исаак.
Дело могло кончиться плохо, если бы не постановление партии и правительства "Об образовании Еврейской автономной области". Профсоюзы бросили клич всем евреям страны, призывая их ехать обживать богатый дальневосточный край. И дядя Ефрем, как и многие другие евреи, решил попытать свое счастье в этом далеком крае нашей страны. Надо заметить, что дядя Ефрем был мужчина добродушный и добросовестный, но слабохарактерный и безвольный. Трудности, которые обычно выпадают на первых переселенцев, он до конца не смог выдержать и, проработав там только полгода, вернулся домой. Он говорил, что непривычному к тем условиям человеку там очень трудно жить, что там тучами летают какие-то гнусы, вроде наших комаров, но такие же большие, как мухи. Их укусы иногда доводят человека до какой-то болезни, когда у человека перестает двигаться рука или нога. И все же не это было главной причиной его возвращения, как говорил сам дядя. Просто там нет ни родных, ни близких (семью он оставил здесь), и ему там было одиноко.
Итак, поездка ничего не изменила. Целыми днями он ходил в поисках работы, но она редко попадалась. Семья его бедствовала. И его братья, и моя мама помогали ему, чем могли, но нужда от его семьи не отступила. Он приходил к нам уже не сказки рассказывать, а жаловаться на свою неудачную жизнь маме. Мама его корила за уныние и советовала вступить в артель. Но он не соглашался, ссылаясь на то, что в артели каменщики тоже плохо зарабатывают. Так мама и не смогла уговорить его переменить свой образ жизни. А у себя дома он все чаще стал говорить, что ему осталась одна дорога – в омут головой. Жена его, тетя Фрума, опасаясь его мыслей, посылала вместе с ним старших сыновей, когда он ходил на Днепр купаться. Но дядя Ефрем все больше катился по наклонной плоскости в этот самый омут. Редкие заработки он стал пропивать, совершенно не заботясь о семье. Мысль о самоубийстве не выходила из его головы. Слабая воля не смогла его образумить. Однажды, возвращаясь домой в пьяном состоянии, он, не дойдя до дома, свернул на наш пляж. Там он выбрал безлюдное место, разделся и вошел в воду.
Как потом рассказывали парни, которые катались на лодках недалеко от него, дядя Ефрем вошел в воду, пополоскался немного, нырнул и слишком долго не появлялся на поверхности воды. Почуяв что-то недоброе, парни направили свои лодки к тому месту, где нырнул мой дядя. Но он вдруг вынырнул и, увидев близко лодки с парнями, заулыбался им. А когда они отъехали, дядя опять нырнул. Парни уже не придали значения его долгому отсутствию, думая, что он просто хороший ныряльщик и, наверно, просто дразнит их. А дядя из воды так и не вылез. Рыбаки искали его до вечера, но так и не нашли.
Его обнаружили только на третий день, когда он всплыл в конце нашей дамбы, почти под мостом. Мальчишки рассказывали, что он лежал весь синий. Я не пошел смотреть, чтобы не испортить память о живом дяде. Проводить его до кладбища приехали из Бобруйска все братья и сестры. После похорон все они собрались у нас в зале. И здесь я услышал странные вещи. Оказывается какие-то евреи не разрешали хоронить дядю на кладбище. Хоть бросай его опять в воду. По их правилам выходит, что человек, который наложил на себя руки, теряет право лежать в земле рядом с теми, кто стойко прожил свою жизнь до конца. Ох, как дяди ругали тех евреев с их дурацкими правилами. Ведь мертвые сраму не имут! Только после того, как получили взятку, они разрешили похоронить дядю Ефрема за кладбищенской оградой, у самого обрыва.
Когда дяди изрядно выпили, они опять меня удивили. Женщины тихо плакали, а дяди как-то странно похохатывали. На кухне я спросил у мамы:
– Почему они хохочут?
– Дурачок, – ответила мама, – это они так плачут.
Первый раз в жизни я слышал такой плач.
Так, в силу неблагоприятных обстоятельств, безвременно ушел из жизни мой дядя Ефрем – добрый, талантливый сказочник. Семью он оставил в очень трудном положении. Его жена тетя Фрума – домохозяйка, а у нее на руках – пятеро маленьких детей. Положение – хуже некуда.
Поначалу они продали полдома. Потом им помогали многочисленные родственники. Затем государство определило им помощь на детей. И семья, хотя и с большими трудностями, выжила.
А теперь я хотел бы рассказать о моем деде со стороны отца Исааке Яковлевиче Липовском. Он никогда не жил у нас дома. Но тем не менее, я хотел бы именно в этой главе рассказать о его многотрудной и удивительной жизни. Все-таки он – старейший предок из рода Липовских, которого я видел и помню. И потом, самый интересный момент из своей жизни дед рассказал именно в нашем доме.
Итак, с моим дедом, Исааком Яковлевичем, я впервые познакомился, когда мне было лет пять, а деду – около семидесяти. Он жил в Быхове. Там же жила его дочь, сестра моего отца, Сарра, о которой я уже рассказывал. Она помогла маме вынянчить всех ее детей, пока отец воевал на полях империалистической, а затем и гражданской войн. Помните, эту тетю Сарру сосватали за вдовца в Быхове, и она уехала от нас. Вот к ней-то мама и решила послать меня погостить. Тетя Сарра, папина сестра, просила об этом маму в каждом письме. А тут подвернулся удобный случай: в Быхов ехала знакомая женщина, которая согласилась взять меня с собой.
Это была моя первая поездка на поезде. Наша железнодорожная станция находится на самой окраине городка. Станция хоть и маленькая, но красивая, сложенная из красных кирпичей, между которыми проложены ровные черные швы. По бокам станции – маленькие садики со скамьями для ожидающих. Если на нее посмотреть издалека, то она покажется вам красивым игрушечным домиком из кирпича. Вокруг станции – пустырь, а впереди за железнодорожным полотном – непроходимое болото, заросшее тиной и осокой. На некотором удалении от станции находится поселок рабочих лесопильного завода и картонной фабрики. К станции можно идти двумя путями: через специальный проход под железнодорожным полотном и мимо больницы, по краю болота. Все, конечно, выбирали первый путь, опасаясь топкого болота.
Провожая меня, мама все время напоминала этой своей знакомой, где находится в Быхове дом ее золовки, а женщина, ни капли не сердясь, каждый раз успокаивала маму: "Хорошо, хорошо, я уже запомнила". Наконец подошел поезд, и мы вошли в вагон. Все скамейки были заняты. Мы прошли вдоль всего вагона, и моя провожатая нашла себе свободное место, а я остался стоять около нее. Женщина напротив, рассмотрев меня, сказала ей:
– Какой у вас хороший мальчик, – и обращаясь ко мне, – иди садись рядом со мной, – она чуть-чуть подвинулась, уступая мне край скамьи. Я посмотрел на мамину знакомую, чтоб она разрешила мне сесть.
– Садись, садись, – сказала она, – ехать еще долго.
И хотя Быхов от Рогачева совсем недалеко, но мне действительно показалось, что мы едем очень долго. Ужасно утомительно сидеть на одном месте среди незнакомых людей, которые все время смотрят на тебя. Я не мог предположить, что в поезде так неудобно и трудно ехать. Хорошо, что все имеет конец. Кончилась и моя езда в вагоне поезда.
Мы вышли на перрон, и я увидел станцию, совсем не похожую на нашу. Вход на станцию был со двора. Со стороны железной дороги была только стена со множеством высоких окон. Кто это построил такую неудобную станцию? Мы обошли ее и двинулись по пыльной грунтовой дороге. Был уже полдень, и было очень жарко. По обеим сторонам дороги росла низкорослая рожь, огороженная от дороги только жердями, наверно, от скотины. Вдали виднелись деревянные дома. Мне почему-то показалось, что мы долго идем к этим домам. Это, наверно, от усталости. Когда мы поравнялись с первым домом справа от дороги, мамина знакомая остановилась и сказала:
– Вот дом твоей тети.
Я очень удивился такому совпадению: первый дом и вдруг дом моей тети. Я стоял в нерешительности, думая, что мамина знакомая хочет надо мной пошутить. Зачем же мама ей так подробно объясняла, где находится тетин дом?
– Ну, что ты стоишь? – спросила она с досадой, – это дом твоей тети Сарры, заходи!
А сама повернулась и пошла дальше. Чувство жалости к себе тронуло мое сердце: мне показалось, что эта женщина просто бросила меня на произвол судьбы. А я-то думал, что она меня передаст из рук в руки, а она почему-то ушла, оставив меня одного. А вдруг здесь не будет моей тети Сарры? И потом, я ее совсем не помню. Она ведь уехала от нас, когда мне и двух лет не было. И дом этот мне не понравился. Старый длинный дом, сложенный из толстых бревен и стоящий узким торцом на улицу. Со стороны двора на всю его длину – ни одного окна. Одна только входная дверь в середине. В торце на улицу – только одно окно. Не дом, а сарай какой-то. А вокруг двора кривые стойки и прибитые к ним жерди напоминают о том, что когда-то здесь была ограда. Я пожалел, что согласился сюда приехать. Что это за двор без забора? Это все равно, что нет двора. У нас в Рогачеве у всех есть заборы. Правда, у кузнеца Славина нет забора. Они говорили, что забор мешает крестьянам подъезжать к кузнице. Тут уж ничего не возразишь. Ведь жизнь их держалась на кузнице, она их кормила.
Однако, делать было нечего. Женщина, которая меня сюда привела, завернула куда-то за угол улицы и исчезла, и я, хочешь или не хочешь, пошел к дому. Двери дома были широко открыты. Я вошел в маленький коридорчик, а потом на кухню. Прямо на полу сидела женщина и две маленькие девочки. Все чистили картошку.
– Здравствуйте, – сказал я тихо.
– Здравствуй, мальчик, – ответила женщина, – ты зачем пришел? Я что-то не помню таких мальчиков у наших соседей.
