Школа. Никому не говори. Том 5

– Неправда, хороший день. И очень даже «такой»! – игриво прищурился ровесник и провёл пальцами по её животу, собирая жирный слой крема с портрета миловидной Минни Маус.

Девушка тоже потянулась к платью, подцепила указательным пальчиком крем и засунула в рот.

– Вкусно-о-о! – посасывая палец, она прикрыла глаза от удовольствия.

Имир рассмеялся, ещё раз захватил крем с личика Минни Маус, облизал палец, а затем ловко наклонился и поцеловал Любу.

Поспелова, не ожидав такого поворота, застыла и, будто немая, воззрилась в его чёрные глаза, где прочитала достаточно прозрачный вопрос. Она испугалась, но не нашла в себе сил ни отвернуться, ни каким-либо другим способом отказать.

Юноша потянулся снова и подарил ей уже более длительный поцелуй. Люба решилась ответить, посчитав, что другого выхода у неё нет. Ибрагимов нежно прикасался руками к её шее, талии, спине. Тихоня понимала, к чему всё идёт, но останавливать его не стала.

Школьница немного отстранилась, чтобы отдышаться. Она видела, что Имир ждёт её решения. Девушка искренне побаивалась парня, да и к тому же так долго мечтала быть любимой, настолько устала от постоянных оскорблений, тошнотворных приставаний и гонений, что измученная душа её не смогла сказать «нет».

Ибрагимов всё понял. Свет в спальне включать не стали. Люба, будто во сне, всё еще не до конца отдавая себе отчёт в том, что с ней происходит, утонула в объятьях.

За всю ночь тихоня так толком и не поспала. Имир её постоянно будил. Старшеклассница молча сдавалась, так и не поняв, где то самое хвалёное удовольствие от близости. Каждый раз она пыталась представить, что рядом с ней Сэро, но не выходило. Расслабиться не получилось.

Рано утром, на рассвете, Имир почистил свои вещи и Любино платье от остатков крема, убрал брошенный посреди чаепития кухонный стол, помыл посуду. Поспелова молча глядела на собиравшегося парня и, мысленно отрицая случившееся, пыталась улыбаться, чувствуя, что улыбка почему-то выходит малодушной и кривой.

– Прости, но следующие два дня я буду очень занят и навряд ли смогу к тебе вырваться. Не думай, пожалуйста, обо мне плохо, Люба! Хорошо? Встретимся в понедельник. – Ибрагимов перед выходом крепко поцеловал её напоследок и без дополнительных сантиментов вышел вон.

Глава 2.

Люба, стоя у окна, проводила взглядом ночного гостя, вышедшего за калитку Солнечного 27 в свежую утреннюю рань, поправила занавеску и схватилась за голову.

«Что ты наделала, дурочка?!.. Что наделала?!.. Понимаешь же: Имир сейчас вернётся домой, похвастается братцу в красках да подробностях, как провёл ночь, а в понедельник тебя ждёт такая бойня, что Тимон и его свора подпевал раем на земле покажутся!»

От одной мысли, какие злоключения её могут караулить ровно через два дня, Поспеловой поплохело. Воображение нарисовало просторный школьный двор во время большой перемены, залитый солнечным светом. Сэро, окружённый крупной компанией парней, не даёт ей пройти и на потеху приятелям да остальным многочисленным зевакам орёт во всю глотку непристойности и оскорбления в её адрес, а рядом стоит Имир и надменно, ехидно улыбается. Их друзья насмехаются, толкают Любу из стороны в сторону, не дают скрыться.

«Подстилка!» – залихватски кричат парни. «Фу, дешёвка!» – слышит она громкий шёпот повсюду, когда идёт по коридорам. На улицах ей смеются в лицо. Родители узнают от всезнающих заботливых людей, что дочь, пока они скорбели на похоронах, позвала в дом цыгана. «Тварь! Мразота!» – исходится надрывным криком мать, дабы неравнодушные соседи слышали, что женщина готова смыть кровью позор семьи, и гоняется за школьницей, пытающейся спастись от родительского гнева, по всему переулку с тем топором в руке, которым Василий Михайлович отрубает головы уткам, гусям и курам.

Юное тело, припомнив все побои, что когда-то наносила ему в пылу ярости Александра Григорьевна, со страху перекосилось и скрючилось. Как продолжать учиться в школе? Ходить по городу? Да просто показывать нос за калитку?

«Никак», – безжалостно ответила сама себе Люба и громко расплакалась. Никто ей не спустит никогда той опрометчивой оплошности, что она позволила допустить прошедшей ночью. «Что, сладко тебе было, прошмандовка, дерьма собачьего кусок?! Скурвилась?! – продолжала кричать в Любиной голове на потеху честному народу Шура Поспелова. – Сколько я тебя учила, остолопину: надо не задом думать, а головой! Что люди добрые теперь о нас говорить будут?!»

Тихоня представила, как, проклятая семьей, бродит одинокая и презренная по дому, от угла к углу, и нигде не может найти покоя, как боится выглянуть за забор, потому что устанет жить под прицельными взглядами-издёвками насмешливых соседей – и ещё больше заголосила, не успевая вытирать градом бегущие по щекам слёзы.

Всё получилось не так. Всё, абсолютно всё! Не так, как мечталось. Не так, как хотелось. Люба грезила, что её первый опыт случится в сказочном месте, с очень-преочень замечательным молодым человеком, который, само-собой, должен быть весьма симпатичным и обязательно в неё влюблённым. Иногда Поспелова смела надеяться, что этим самым «замечательным молодым человеком» окажется Сэро, если бы вредный красавец вдруг соизволил со своего пьедестала увидеть в ней интересную девушку. Их ссора, конечно же, блеск его обаяния потушила, но всё же… Сахарные грёзы сопровождались богатейшим спектром удивительных фантазий да наивных иллюзий, попахивавших ванилью и розами. А что в итоге? Вечер с Имиром, с которым она толком не пересекалась, которого едва знала, побаивалась, даже остерегалась – и тем не менее умудрилась позвать в опустевший дом.

«К тому же ещё и цыгана! – подсказал суровый внутренний голос, тут же обретший черты Александры Григорьевны, искорёженные от отвращения и ярости. – Ох, горюшко на мою старую голову! Всегда, с тех пор как родила, чуяло моё нутро, что по рукам пойдёшь! Видела с самого младенчества, как тащится твоя малахольная шкура по мужицким порткам! Дай только волю – сразу в семейниках потеряешься, лахудра! Я всё помню!»

Старшеклассница устало присела на кровать, не в силах уйти от непрошеных воспоминаний.

В Любину группу пришла работать воспитательница – дама грубая, чёрствая. Она привела с собой маленького сына. Женщина прознала, что семья Поспеловых при деньгах, и не раздумывая присоседила отпрыска в кроватку к девочке. Кровати зачем-то ставили вместе, парами, и крошка-Люба, безответная по натуре, не знала, куда сбежать от странного мальчика.

– Можно, я буду спать с подружкой? – робко попросила пятилетняя Поспелова.

– Зачем это?! – нехорошо нахмурилась воспитательница.

– Мне Лёша спать мешает.

– Мой Лёша?! И как он тебе мешает? – ещё больше потемнела женщина.

– Трогает и просит мои трусы, – еле слышно прошептала Люба, боясь гнева взрослого.

– Чё ты врёшь?! – подпрыгнула работница. – На хорошего мальчика наговариваешь?! Ишь, какая! Лгунья! Спала бы сама в тихий час, и никто б не мешал! Никуда я тебя перекладывать не буду, а ещё раз подойдёшь – в угол, позорницу, на весь день поставлю!

Безнаказанный ровесник продолжил доставать ещё больше. Она пыталась сбежать в туалет – и её перестали вообще выпускать из спальни, а при отказе вернуться били длинной деревянной линейкой. Дошло до того, что во время уличных прогулок сосед по кроватке преследовал её до кабинок уличного сортира и не давал уединиться:

– Впусти меня, Люба! Ну впусти!!!.. Хочу посмотреть! А не впустишь, я маме пожалуюсь, и тебя накажут! Больно-больно!

Тихоня пускала, боясь расправы. Один раз их всё же подловила мать Алексея, и, когда за дочерью вечером пришла Александра Григорьевна, провела воспитательную беседу:

– Вашей Любе пять лет, а уже с мальчиками один на один запирается! Зачем ей это? Вы бы задумались о её будущем: не нормальные у ребёнка наклонности. Знаете ли, ни одна девочка в группе так не делает, кроме неё. Я поговорила с Лёшей, и он мне пожаловался, что Люба давно к нему пристаёт. Сыну я верю. Так что примите меры, пока не поздно: невеста будущая растёт! Сейчас маленькая, а потом с ней сладу не будет!

– Конечно-конечно! – виновато лопотала, понурившись, Шура. – Извините нас, пожалуйста! Меры примем, да ещё какие! Не переживайте!

Десятиклассница вздохнула. До сих пор её больно ранило выражение маминого лица, на котором смешались и гнев, и брезгливость, и стыд, и разочарование, и неистовое желание выбить на дух из дочки всякие зачатки низменных пороков. Потом уже, днями позже, остывшая мать всё же выслушала Любу и поверила ей, но разбираться с солгавшей работницей не пошла, а потребовала, чтобы пятилетний ребёнок отстояла себя сама.

– Ты, дочурка, ни в какую с выродком в кровать не ложись, поняла? Ругайся и требуй своё! Пусть знают, что за себя постоять умеешь!

Девочка послушно кивала, не представляя, где ей найти силы, чтобы спорить с огромной грубой воспитательницей да противостоять больно бьющей деревянной линейке. Через год детский ад закончился, и ни мерзкого Лёшу, ни его злобную мамку подросток больше никогда не видела, чему была невероятно рада.

В семь лет Любу Поспелову поджидал другой конфуз, опять крепко подпортивший её репутацию в глазах строгой родительницы.

На другой стороне переулка, дома через три от № 27, жила семья моряка. Его сын, старше Любы на четыре года, мальчик компанейский, постоянно выходил гулять с редкими заморскими сладостями, привезёнными папой из длительных заграничных командировок. Сладостями школяр держал всех уличных ребят на коротком поводке: и чего только дети, клянчившие жвачку ядовито-кислотного цвета или газировку из стекляшки с узким горлышком, не готовы были учудить, лишь бы заслужить поощрение от пацана, покупавшего их с потрохами соблазнительной ерундой.

– Будешь клубничную конфетку? – поинтересовался сын моряка, повиснув на заборе.

Поспелова протянула руку, на которую упал крошечный розовый кирпичик, завёрнутый в бумагу.

– Нравится? Вкусно? Ещё хочешь? Тогда выходи гулять!

– Мне нельзя.

– Ну и зря! Была в тупике, где белый огромный дом с ржавым забором? Видела рядом участок заросший? Я там остальные конфеты прячу! Много!!! Придёшь в лова играть – ещё угощу!

«Наивная дура!» – тяжело вздохнула она, вспомнив, как бросила строить в палисаднике домик для муравьев и доверчиво зашагала за поганцем.

Мальчишка привёл её в тупик, завёл в гущу зарослей пустыря, но конфет не дал. В высокой траве оказались ещё четыре пацана его возраста. Они окружили тихоню, не давая возможности сбежать, и потребовали раздеться. Люба расплакалась. Она просила её отпустить, вырывая подол платья, постоянно задираемый хулиганами.

Соседка, проезжая мимо на велосипеде, увидела в кущерях знакомое детское личико и заехала уведомить Шуру о безобразном поведении наследницы. Услышав низкий голос Александры, малолетки бросились врассыпную. Люба, понуро выйдя из зарослей, поплелась за мамой в родной дом, где получила выволочку. Григорьевна не жалела ни ремня, ни спины сжавшегося в углу ребёнка.

«А пацан тот со своей семьёй вскоре с переулка переехал на другой край станицы. Пустырь лет пять как застроили. Теперь там торчит дом из красного кирпича. Но мне-то со всего этого что? Память не сотрёшь, воспоминания мылом не смоешь. И вот я опять наступила на те же грабли!»

Поспелова подошла к кровати, махом сдёрнула постельное и замочила в тазу на летней кухне вместе со вчерашним платьем, нижним и носками. В один присест жадно съела столовой ложкой прямо с подложки почти не тронутый белый торт, совершенно не ощутив вкуса, а затем выкинула картонку в тёмную зловонную дыру уличного туалета. Перемыла опять во всём доме пол. Перестирала замоченное, затем согрела на плите ведро воды и помылась полностью в холодной бане. Ей было наплевать, что она может застудиться. Хотелось избавиться от запаха Имира, который, казалось, въелся в кожу, в волосы и выдавал с потрохами совершённый смертный грех.

Потом Люба долго бродила по дому в забытьи да всё принюхивалась, присматривалась, чтобы обнаружить мельчайшие следы своего мнимого бесчестья и удалить, дабы у Григорьевны подольше продлился шанс оставаться в приятном неведении.

Настроение девочки в течение субботы менялось со скоростью тайфуна: она то горевала навзрыд, ожидая конца света, то маниакально искала невероятные пути спасения, безжалостно ругая и проклиная себя за распутство и аморальное поведение.

Надеясь хоть немного сбежать от горестных дум, старшеклассница подмела двор от опавших серёжек цветущего грецкого ореха. Со злости побила веником Туза, хотевшего приластиться к молодой хозяйке, за то, что пропустил отличника. Верный пёс, не ожидавший жестокости от подростка, обиделся и спрятался в конуру, а Люба, забыв о собаке, задрала голову вверх.

На приличной высоте на одной из крупных веток орешника покачивался обрывок давно позеленевшего сгнившего каната. Канат повязал на ветку много лет назад Василий Михайлович, чтобы маленькая дочка каталась на качелях под сенью могучего дерева на радость отцу. Как-то, когда девочка сильно раскачалась, верёвка лопнула, и тихоня больно грохнулась, разбив локти в кровь.

О происшествии напоминал лишь плесневелый оборвыш, болтавшийся от дуновений ветра. Люба, глядя на верёвочный остов, неожиданно подумала, что неплохо бы и ей болтаться на этом клочке, избавившись от проблемы, что раздирала её душу на части. Избавившись раз и навсегда от всех проблем, от никчёмной жизни целиком. Она всё представляла и представляла, как её бездыханное молчаливое тело, покачиваясь, бьётся о ствол дерева, что стало, наконец, спокойно и умиротворённо на её душе, а мысль закончить бренный путь здесь и сейчас – не такой уж и пугающей.

Родители приехали в воскресенье с утра, целиком занятые обсуждением членов семьи почившей, их неурядиц и плохих поступков.

– Ой-ой-ой, вырастила Маша (Царствие ей Небесное!) сыночков-дармоедов! Всё в квартире пропили! Всю жизнь брата моего кляла, а сама-то?!.. Люба, чего такая бледная? – прервалась Шура, вдруг некстати заметив проходившую через зал понурую школьницу.

– Да так, мелочи, – вяло ответила дочь, с особым пристрастием с утра разглядывавшая кухонные ножи и свои запястья.

– Съела небось чего-нибудь не того… Ну ничего страшного! Активированного угля выпей да пойди полежи. Только немного! Огород ждёт!

Люба не стала следовать совету матери. Желая спрятаться и побыть перед наступавшим понедельником с собой наедине, чтобы справиться хоть как-то с гнетущей тоской и отчаянными мыслями, она быстро собралась и убежала в библиотеку, находившуюся от Солнечного 27 дальше всего. Там, в пустом читальном зале, девушка взяла несколько модных журналов, полистала немного, позавидовала по-чёрному моделям, беспечно улыбавшимся со страниц, и звёздам шоу-бизнеса, болтавшим в поверхностных интервью об успешной жизни, а затем, низко наклонившись и прикрыв лицо руками, не удержалась и снова расплакалась.

«Дешёвка! Дешёвка! Дешёвка цыганская!» – горланил в хаосе запуганных мыслей ядовитый хор скалившихся станичников. Слёзы капали на глянцевую бумагу и портили издание.

«Ну что, убедилась, что Имир в тебя влюблён?» – поинтересовался как между прочим в Любиной голове беспечный Натальин голосок.

«Убедилась ли? Не знаю, – хмуро ответила ей тихоня, шмыгнув носом. – Я его сдуру позвала, хотя чувствовала, что поступаю неправильно. Что приглашение выйдет боком… Ну что ж, теперь Сэро меня убьёт, но сначала три шкуры живьём снимет. После нашей ссоры церемониться он не будет! А Имир… Имир меня просто использовал».

Глава 3.

Сэро не покладая рук отработал сполна на местном рынке в пятницу, субботу и воскресенье вместо Лалы, занятой младшими детьми.

Парень вставал ни свет ни заря и очень поздно ложился. Возил продавать клиенткам вещи в богатые кварталы, стоял с Русланой вместо матери в палатках на базаре, вечерами анализировал запасы товара, подбивал в учётную тетрадку суммы от проданного, подсчитывал прибыль. Договорился с администрацией рынка насчёт долгосрочной аренды и оплатил семейные торговые точки. В общем, навкалывавшись вдоволь за выходные, ко второй половине воскресенья десятиклассник понял, что вымотался. И тем не менее времени на нытьё и отдых у него практически не осталось.

К усталости, смутно ощущаемой из-за постоянной беготни да огромного количества работы, не терпевшей отсрочки, примешивалась одна любопытная загвоздка, дававшая необычное послевкусие все выходные подряд.

В ночь с пятницы на субботу Сэро впервые приснилась Люба. Да не просто приснилась – сон случился яркий, эмоциональный и здорово запомнился. Во сне они любили: горячо, искренне. Но дело было не в этом – подобные сны для школьника не являлись дивом дивным.

Сама Поспелова в сонных грёзах парня была другая. Не такая, какой за год юноша привык видеть эту задумчивую недотрогу: серьёзную, недоверчиво-пугливую, старомодных взглядов, с сутулыми плечами да пасмурной физиономией. «Пятнадцатилетняя занудная старикашка», – насмешливо называл её он про себя.

Нет, во сне тихоня будто сняла неудобную шкуру и предстала в новом свете. Ровесница много смеялась – открыто, непринуждённо. Глаза её светились счастьем и любовью. Она не ходила, а будто парила – столько в ней было лёгкости, невесомости. Танцевала, пела, искрилась беззаботностью и добротой. Это был не человек, обиженный на жизнь и боящийся её. Это была девушка-сказка, восхищённая миром вокруг.

«Что бы ни случилось, я всегда рядом», – прошептала Поспелова разомлевшему приятелю в ушко. Счастливый Сэро беззаботно рассмеялся, поцеловал её – и проснулся со звоном будильника.

Отойдя от ночных видений, Ибрагимов понял, что здорово ворочался во сне: подушка слетела на пол, простыня скомкалась, а одеяло перепуталось в пододеяльнике в непонятный клубок. «Ну и сны мне видятся!» – усмехнулся юноша, списав буйные фантазии подсознания на недосып и переработку. Всё-таки весь пятничный вечер, до глубокой ночи, товар сортировал да пересчитывал, а проспал лишь пять часов.

Старшеклассник бросил взгляд на кровать близнеца и здорово удивился. Постель была не тронута. На ней по-прежнему аккуратно лежала вчерашняя стопка поглаженных вещей. «Не ночевал дома, значит… Неожиданно! И хорошо: девочку наконец-то завёл!» – повеса улыбнулся да искренне порадовался за брата. Затем не медля вскочил с тёплой постели, быстро собрался, наспех съел кусок хлеба с сыром, запив кружкой чая, да вышел вон из сонного, молчаливого дома прочь – работать и выполнять свои семейные обязанности.

Послевкусие сна закралось в мысли и чувства, и старшеклассник, обслуживая праздный народ, нет-нет да и вспоминал о Поспеловой. Апрельское солнце грело, приближавшаяся Пасха радовала, настроение в воздухе витало что ни есть радужное и располагающее. Ибрагимов, едва оставался хотя бы на мгновение сам с собой, воскрешал Любу из грёз: лёгкую, жизнерадостную, светившуюся счастьем. Беззаботная девушка из ночных фантазий цвела необъяснимым, неподвластным женским волшебством.

Сэро, одурманенный негой сна, необъяснимо затосковал и твёрдо решил в понедельник помириться. Но, освободившись к раннему вечеру воскресенья, он понял, что, пока есть пара свободных часов, ждать до завтра не намерен. Брюнет сел на велосипед и по зову интуиции поехал искать встречи с тихоней, почему-то уверенный, что на Солнечном 27 её сейчас точно нет.

Ибрагимов навестил две ближайшие городские библиотеки – пусто. Осталась надежда на третью, что была расположена в глубине города, далеко за территорией первой школы.

***

В пустом здании было слышно, как тикают часы. Две работницы, решившие, что посетителей под конец рабочего дня больше не будет, уединились в подсобке попить чаю и посплетничать.

Мёртвая тишина. Лишь старые ковры поскрипывали под подошвами кроссовок.

Люба, вконец удручённая размышлениями, где и как надо прятаться, чтобы не попасться на глаза близнецам до конца мая, подняла на тихий скрип красные заплаканные глаза и, едва увидев Сэро, заходящего в читальный зал, стала белее смерти. Воздух в лёгких закончился, от внутреннего напряжения мышцы лица заныли, а корни волос на голове ощутимо встали дыбом. Она инстинктивно глянула на открытые окна – спасительный путь наружу перегораживали решётки.

«Даже если б их не было, ты бы не успела выпрыгнуть! Он слишком быстрый, знаешь же! Не скрыться, – обречённо подумала школьница и с ужасом вперилась взглядом в Ибрагимова, ожидая своего конца. – Никого нет как назло. Будет он здесь бить меня или поукромнее место найдёт?»

Брюнет, не подозревая, насколько мрачные идеи гуляют в голове ровесницы, расценил её реакцию на свою персону иначе: решил, что объясняться насчёт прошлого поведения придётся больше, чем хотелось бы.

«Ой, объяснюсь, ну и подумаешь!» Повеса спокойно подошёл, уверенно опустился на стул рядом, повернулся к девушке, подперев подбородок рукой, да бодро выдал:

– Привет!

Поспелова, понимая, что ответить от шока совершенно не способна, потому что язык напрочь онемел, низко опустила голову, чтобы волосы закрыли лицо. Схватив оцепеневшими пальцами журнал, закапанный слезами, она боязливо отсела от парня из середины стола на последний третий стул.

Ибрагимова её диковатое поведение удивило и позабавило. Пересаживаться следом на опустевший стул он не стал, лишь развернулся полубоком.

– Ага, понятно. В молчанку играем. Ладно, тогда ещё раз: привет, Люба! – ненавязчиво повторил цыган, но, опять встретив полный игнор, поинтересовался с нажимом: – Ты оглохла?

– Привет, – хрипя, сумела выдавить она, собравшись с духом во избежание худшего поворота событий, так как помнила, что Сэро церемоний не любит.

– Фу-у-у-х, а я уж думал, что оглохла! – беспечно пошутил десятиклассник, игнорируя её кислую мину, и невинно поинтересовался: – Как дела?

– Нормально.

– У меня тоже нормально. Что читаешь?

Люба хмуро уставилась на него.

– Тебе зачем?

– Что «зачем»?

– Знать, как у меня дела.

– Для приличия. Давно тебя не видел. А ты зачем гусыню из себя строишь?

– Гусыню? – не поняв, нахмурилась ещё больше соседка по столу.

– Ну не гуся же! – рассмеялся повеса и, не удержавшись, выпалил: – Блин, Люба!.. Хватит дуться! Давай помиримся, а?! Я соскучился, в конце концов…

– По кому? – наплакавшаяся за два дня, Поспелова, напрочь затурканная навязчивыми думами, не поняла с первого раза смысл сказанного.

– По тебе, – мягко повторил Сэро и добродушно уставился на неё.

Десятиклассница опять ничего не ответила, лишь отвернулась к стеллажам, пытаясь собраться с мыслями.

– Ну хватит играть в кошки-мышки, Люба! Поругались, подулись – и ладно! – нарушил затянувшееся молчание брюнет. – Меру надо знать. Я хочу с тобой помириться.

– Вот как? – Поспелова подняла на него покрасневшие серые глаза. – Помириться хочешь? Так ты, Сэро, пойди да в мусоре меня поищи! Может, найдёшь! А ещё обнаружишь, что там на меня кто-то даже и залез. И дуло пистолета у виска ему не понадобилось!

«Чёрт, ненормальная, опять за старое?! Что ты мелешь?! Мало из-за длинного языка приключений на дурную голову в пятницу прилетело? Ещё хочешь?» – Поспелова сжала рот изо всей силы, приказывая себе молчать, и ощутила, как мелкая нервная дрожь передалась губам.

Ибрагимов, узнав свои же колкие комментарии, невесело усмехнулся и опустил взгляд в пол, но ненадолго. Ему не было стыдно. Парень лишь удостоверился, что всё, что он изобретал, дабы после ссоры задеть тихоню за живое, дошло до адресата. Прежняя насмешливость вернулась к нему так же быстро и легко, как прорастают грибы после тёплого летнего дождя.

– Ай-ай, Люба-Люба! Выдумываешь небылицы, шалунья, да только неумело! – задорно рассмеялся юноша. – Ври, пирожок, да не завирайся!

– Вру, говоришь?! – разозлилась она, не ожидав такой обидной реакции, и развернулась полностью к соседу, чтобы высказать всё, что было на душе: – Думаешь, последнее слово только за тобой?! Не будь самонадеянным! А если…

– Э-э-э-э, стоп! Остановочка! – Сэро быстро закрыл Поспеловой рот рукой. – Слушай, чего ты от меня хочешь? Извинений? Так вот они: извини меня, пожалуйста, Любонька! Я неправ. Был неправ. Довольна? Или мало? Хочешь сказать, что я редкий мудак? Хорошо, я редкий мудак, признаю! Обидел, знаю. Думаешь, сожалею? Ни на грош, не надейся! Нет смысла, Люба, мусолить то, что уже произошло. Потому что сделанное да сказанное не изменишь и не вернёшь. Я извинился один раз, и точка. Больше не дождёшься! Каяться вовек не буду, виноватым считать себя тоже не собираюсь. Ждать извинений от тебя – тем более мне неинтересно. Я злился, ты злилась… Мы оба много чего наговорили друг другу. Бывает! Ничего не исправишь. Можно сделать выводы, поумнеть – и мне, и тебе, да снова общаться дальше…

– Не будем мы общаться дальше! – перебила тихоня, убрав его руку от своего рта, мстительно сузила глаза и сурово поджала челюсть.