Сильванские луны

– Ого, – Лексий не смог сдержать улыбки, – это что, ты? Такой трогательный.

– Ага, – весело кивнул Ларс. – Причёска как у девчонки, правда? Мне тогда было девять, Минни ещё не родилась… Один из папиных приятелей был художник. Гостил у нас в то лето.

Он мгновение помолчал, снизу вверх глядя на портрет, потом тряхнул волосами и бодро сказал:

– Пойдём, покажу тебе твою спальню.

В детстве у Лексия была своя комната, размерами больше напоминающая чулан. Комнатка в школе в Урсуле устраивала его во всём, но тоже не отличалась просторностью. Размерами гостевой спальни в загородном доме Халогаландов можно было лечить агорафобию. Потолок был таким высоким, что Лексий подозревал, что, крикнув, можно услышать эхо. На кровати с лёгкостью уместилось бы трое таких, как он. Окно выходило на идеально ухоженный сад – Лексию уже рассказали, что здесь в разное время года трудятся аж целых три садовника, но у госпожи Халогаланд всё равно руки сами тянутся к секатору, а все, кто считает, что не барское это дело, могут оставить своё мнение при себе…

Какой-то незнакомый голос у него в голове вдруг заметил: а ведь если ты останешься здесь и станешь волшебником, то когда-нибудь сможешь позволить себе собственный дом. Не такой роскошный, как этот, но настоящий и свой. А на Земле – не факт, что накопишь даже на студию где-нибудь на окраине Питера…

– Ого, – глубокомысленно и ёмко высказался Лексий.

– Нравится? – со скромной гордостью хозяина улыбнулся Ларс. – Располагайся. Не переживай, заскучать я тебе не дам.

Как истинный человек чести, он сдержал своё слово.

Городской житель, в последний раз побывавший у бабушки в деревне ещё в далёком детстве, Лексий уже успел забыть, как быстро в таких местах летит время. В какой-то момент в нём поселилось стойкое чувство, что он попал даже не в роман девятнадцатого века, а в античную идиллию – так приятно и незаметно проходили дни. Здесь было проще простого забыть все свои печали, тревоги, отчасти даже Землю и напрочь перестать о чём-либо волноваться – потому что вдруг выяснилось, что существует масса куда более приятных способов провести время. Например, верховая езда, которой Лексий вообще-то не думал когда-нибудь научиться. Но в первый же день, показывая ему окрестности, Ларс указал на синеющий вдалеке холм и заметил:

– Вон там чудесный вид. Можем как-нибудь съездить верхом, если захочешь.

Лексий боялся, что его слова прозвучат подозрительно для этого полного лошадей мира, но во избежание дальнейших недоразумений лучше было открыться сразу.

– Я не умею, – признался он.

– Ах, – кивнул Ларс, – прости, я вечно забываю, что вам, городским, это особенно и не нужно, если только не собираешься служить в кавалерии или там ещё что-нибудь… Впрочем, если тебе не лень, могу научить. У нас в конюшне смирные лошади…

За эти две трети лета Лексий не только преодолел благоговейный страх перед лошадиным племенем, но и стал вполне сносно держаться в седле. Кстати, на том холме они побывали – вид и правда был просто прелесть.

По утрам они ходили купаться на озеро, потом упражнялись в фехтовании, хотя Лексий, конечно, так ни разу и не победил Ларса в поединке. Ещё он, просто из интереса, немножко освоил стрельбу из лука и арбалета – в основном благодаря тому, что они иногда выбирались на охоту на зайцев и птиц в компании одного из халогаландовских соседей. Говорили, господина Хирви бросила жена, потому что он интересовался ею меньше, чем своими охотничьими псами, и это, в общем-то, было всё, что нужно было о нём знать. Не то чтобы Лексию доставляло большое удовольствие убивать живых существ, но он всё равно промахивался куда чаще, чем попадал, так что совесть его особо не мучила, а вот охотничий азарт стоил того, чтобы холодным ранним утром ползать по сырой от росы траве или там лезть в болото…

Когда они возвращались с прогулок, Лексий в порядке эксперимента пытался издали услышать, что сегодня подадут на обед – и здорово удивился, когда начал иногда угадывать. Кажется, он стал потихоньку понимать, в чём фокус: главное – не пытаться рассуждать логически, не взвешивать вероятности и предпосылки, а постараться… почувствовать то, что ты хочешь узнать, так же, как чувствуешь, например, запах. В этом деле, решил Лексий, много думать вредно – так, может, всё дело было как раз в том, что в гостях у Халогаландов он этим не злоупотреблял…

Ему очень нравилось в этом доме. Первое время Лексий, конечно, чувствовал себя не в своей тарелке, но искреннее и тёплое радушие, с которым его приняли, не оставляло страхам и предрассудкам ни единого шанса. Госпожа Халогаланд была из тех матерей, которые сразу от всего сердца готовы взять друзей своих детей под крыло. В ней было немножко от наседки, но эта самая наседка явно ходила в чине генерала, если не маршала. Её постоянная забота о домочадцах не выходила за рамки здравого смысла, но осуществлялась всегда в полуприказном порядке. Лексий скоро привык к тому, что дом то и дело оглашало непоколебимое «Ларс Оттар! Ты никуда не поедешь в такой дождь!» или «Все ужинать, живо!». Дети посмеивались, но слушались – даже сын, который по закону, вообще-то, был главой семьи.

Госпожа Халогаланд точно знала, что и в каком количестве хранится у неё в кладовых; если в доме случались гости – соседи изредка заглядывали на обед, – никакая сила на свете не помогла бы им сбежать ненакормленными. Она сажала цветы, поливала овощи, сама подрезала деревья, и благодаря неустанным заботам хозяйки сад не только выглядел земным филиалом рая, но и обильно плодоносил. В пору урожая, начиная с середины лета и дальше, госпожа Халогаланд лично руководила масштабной кампанией по заготовке разных варений и солений. Лексию как-то раз представился шанс одним глазком заглянуть на кухню во время священнодействия; в тот день он окончательно убедился, что эта женщина могла бы командовать армией.

Особую тургеневскую атмосферу в доме создавало наличие трёх барышень. Тогда, в первый день, Ларс был несправедлив к своим старшим младшим сёстрам. Затуманенный книжными стереотипами разум и впрямь, обманувшись, мог решить, будто шумные, резвые и никогда не расстающиеся погодки Нинни и Минни – девушки скорее красивые, чем умные… Ага, как бы не так. Четырнадцатилетняя Марина с такой лёгкостью щёлкала самые мудрёные математические задачи, что повергала в ужас домашних учителей. Пятнадцатилетняя Николетта в отсутствие матери виртуозно управляла всей многочисленной прислугой, которая беспрекословно её слушалась. Обе бегло читали выписанные из-за моря пантейские литературные новинки в оригинале и к тому же были настоящими специалистами по флоре родного края, потому что с увлечением помогали маме в саду.

Серьёзности им, конечно, и впрямь не хватало. Лексий долго не мог оставаться с ними наедине, потому что таинственные переглядывания и сдавленные смешки заставляли его краснеть и чувствовать себя ужасно глупо. К тому же ввиду отсутствия в доме какой-нибудь бабушки строгих правил или там занудного гувернёра сёстрам, кажется, забыли сообщить, что приличные девицы не бегают босиком по газонам и не сидят на полу. Но, в конце концов, кому она нужна, эта серьёзность? Иногда Лексий слушал заливистый смех средних девочек Халогаланд и втайне им завидовал. Ничего, степенными благоразумными дамами они побыть ещё успеют…

Да, ещё была Сандри – то есть так её называли свои, у Лексия не хватало дерзости. Он никогда в жизни не видел такого взрослого ребёнка. Если её сёстры казались круглолицыми лесными феями с цветами в мальчишеских волосах, то Александра была маленькой королевой – нет, статуей королевы. Вместо того, чтобы идти или смотреть, она взирала и шествовала. Шалости Нинни и Минни вызывали на её лице тень осуждения человека, который это уже перерос. Самым очаровательным было то, что она делала это не нарочно, в подражание взрослым – и поэтому не выглядела смешно. Странное дело – Лексий чувствовал себя искренне польщённым, когда эта юная прекрасная дама снисходила до него со своей башни…

Поначалу это случалось нечасто, и Лексий гадал, чем он ей неприятен, пока его не осенило: похоже, Александра просто стеснялась чужих. Она сама вряд ли в этом призналась бы, но Лексий принял невысказанный факт и, уважая её чувства, не навязывал Александре своего общества. Ну… разве что иногда тайком приходил послушать, как она играет.

Сандри училась играть на клавесине. Упражнялась каждый день хотя бы по часу, иногда дольше, и ей, кажется, очень нравилось. Посторнние в комнату не допускались, но это не мешало Лексию тихонечко слушать у дверей или под окном, когда оно бывало открыто. В один прекрасный день случилось то, что рано или поздно должно было случиться – он забылся и пропустил момент, когда инструмент смолк. Увидев незваного гостя, опоздавшего убежать, Александра застыла на пороге; её лицо сердито вспыхнуло.

– Я знала, что вы здесь, – соврала она, не глядя на него. – Поэтому нарочно плохо играла.

– Ого, – ляпнул Лексий, не успев подумать. – Если это плохо, то как же тогда хорошо?

Он чудом угадал самые правильные слова, и с того дня Сандри стала к нему чуточку более благосклонна. Как-то раз, снова без разрешения прокравшись послушать её клавесин, Лексий обнаружил, что дверь – чего раньше никогда не бывало – закрыта не до конца…

Иногда он оговаривался и по старой земной привычке называл самую младшую госпожу Халогаланд Сашей. Смешно: собственное имя уже, считай, забыл, а какая-то «Саша» сама собой слетает с языка…

Ларс без шуток был самым образцовым братом, которого Лексий встречал за всю свою жизнь. Он не упускал ни единого случая поддразнить сестёр, но это не мешало ему заботиться о них, вникать во все девичьи заботы и с неподдельным удовольствием проводить с ними время. Лишнее напоминание о том, что не стоит судить книгу по обложке…

Авгу́ста Ла́ра, единственная старшая сестра Ларса, прибыла на дачу на четвёртой декаде лета.

– Куда ты дела моего зятя? – с порога вопросила её мать.

Августа красноречиво закатила глаза.

– Я сказала господину Не́льруту, что работа без отдыха сведёт его в могилу, но он заявил, что для него будет честью отдать жизнь за благо родины, и ещё глубже зарылся в свои бумаги!

Вместо мужа она привезла с собой шестилетнего сына – ещё один прекрасный образчик рыжей халогаландовской породы, хоть и под другой фамилией.

– Бедный ребёнок унаследовал проклятие фамильного носа, – как-то заметил Ларс. – Это наверняка наложит отпечаток на всю его жизнь.

Действительно, Да́ниэль Нельрут мог похвастаться горделивым длинным носом, равно как и его мать. Августа Лара вообще была эффектным зрелищем: старше Ларса на три года и лишь немногим его ниже, худощавая, с длинной шеей, острыми локтями и выбритым на виске узором – ультра-короткие волосы были в Урсуле на пике дамской моды… Она любила оттенки жёлтого, одевалась в платья с очень открытыми плечами и курила изящную тонкую трубку с янтарным мундштуком, выставляя Даниэля с Сандри играть в сад, чтобы дети не дышали дымом. А ещё она была в курсе всего мало-мальски важного, что происходит в Сильване и в мире, и обо всём имела собственное мнение – как, наверное, и положено жене человека, занимающего высокий пост…

Впрочем, уже через пару дней общения Лексий растерял всякое желание определять женщин через их мужей. В этом обществе мало кто говорил об очевидном неравноправии полов, но Августа, несколько опережающая своё время, молчать отказывалась. Причём не только в семейном кругу: она как-то упомянула, что пишет романы – правда, пока только в стол, зато, как не преминул вставить Ларс, «по штуке в декаду». Брат откровенно посмеивался над феминизмом сестры, но Августу это ни капельки не волновало.

– Я рада, что мужчины не воспринимают нас всерьез, – как-то сказала она. – Так они хотя бы нам не мешают.

Лексий долго смотрел на Халогаландов, так не похожих на нарисованных его воображением стереотипных дворян – чопорных, гордых и скучных, – и наконец понял, в чём секрет: да просто они могут это себе позволить. Наверное, на определённой высоте ты перестаёшь оглядываться на других и делаешь то, что хочешь. Самолично копаешься в огороде, одеваешься как угодно, пишешь вольнодумские романы, ни капельки не переживая о том, что их никогда не напечатают… на целое лето притаскиваешь в гости товарища по учёбе, потому что в доме от этого точно не станет теснее.

Лексий не мог перестать удивляться тому, что как-то умудрялся быть здесь к месту. Он поддерживал беседы и даже рассказывал истории – конечно же, не забывая подгонять факты под этот мир. Восхищался гигантскими пионами госпожи Халогаланд, выучил имена прислуги и клички лошадей на конюшне, болтал с Августой Ларой о литературе (всё-таки самообразование не было пустой тратой времени!), а с Ларсом – обо всём на свете…

И ему… было здесь хорошо.

Страшно признаться, чтобы не спугнуть – иногда, в какие-то особенно летние, особенно уютные мгновения, фигура речи переставала быть просто фигурой, и он в самом деле – ненадолго, на удар сердца, но всё-таки – чувствовал себя как-…

Нет.

Жаль, что за эти мгновения каждый раз приходилось расплачиваться осознанием простой и холодной истины: ты всё равно чужой. Да, тебе здесь рады, но, признай, это место просто до того наполнено любовью, что её без разбору хватает на любого, кто переступит порог. А ты вроде как… пристроился погреться к чужому очагу. Прогонять тебя не прогонят, но ты первый понимаешь, что вечно так продолжаться не может. Что это на самом деле не твой дом.

Что, если у тебя вообще где-то есть дом, то он далеко, как никогда.

Ларс заботился о том, чтобы у гостя не было времени хандрить, обычно Лексий был для этого слишком занят, но иногда, изредка, на него находило. Ненадолго – долго грустить в этом доме, наверное, не получилось бы ни у кого, – но всё же.

Один раз тоска взяла его за горло вечером, в час, когда все домочадцы собирались в золотистой гостиной и вели разговоры за стаканом чего-нибудь, что позволял их возраст. Лексию нравились эти душевные посиделки, но сегодня он вдруг почувствовал, что больше не может. На удачу, все остальные были увлечены беседой, так что он встал и, не привлекая к себе внимания, тихонько выскользнул на балкон.

Он окунулся в тёмную тишину, как в освежающую, благодатную воду. От земли поднималась росистая прохлада; где-то в таинственном, похожем на сказочный лес саду ручейком переливалась песня соловья. Лексий обеими руками опёрся о балюстраду и глубоко-глубоко вдохнул запахи трав и листьев. Две луны, обе почти полные, смотрели с неба, будто жёлтые кошачьи глаза.

Когда дверные петли скрипнули, он не обернулся, потому что заранее знал, кто это. Услышал, наверное.

– Лексий? – в голосе Ларса мягко звучала неподдельная тревога. – Что случилось?

Как? Как найти слова, чтобы объяснить человеку, что тебе здесь настолько хорошо, что иногда даже плохо?

– Ничего, – сказал Лексий. – Не знаю, это со мной что-то… – он с изумлением почувствовал, что его голос готов сорваться. Замолчал, глубоко вдохнул, выдохнул, стало легче, но ненамного. – Ларс, у тебя прекрасный дом. Настолько прекрасный, что я начинаю по своему скучать.

Ларс бесшумно закрыл за собой дверь и встал рядом.

– Почему ты туда не поехал? – серьёзно спросил он.

Соловей в саду то ли был до смерти счастлив, то ли сходил с ума от горя – по его песне было толком не понять.

– Я не могу, – объяснил Лексий. Слова казались чьими-то чужими.

– Почему? – Ларс нагнулся, складывая на балюстраду локти скрещенных рук. – Ссора с семьёй? Долги? Что у тебя случилось?

Лексий покачал головой.

– Что-то куда более невероятное и ужасно нелепое, – сказал он. – Ты вряд ли поверил бы.

Он закусил губу, отбросил со лба волосы. Кажется, пора и ему начинать носить хвост…

– Для этого я и стал волшебником. Чтобы вернуться домой, – признался он и неловко заставил себя усмехнуться. – А вот с тобой, между прочим, совсем не понятно! Чего это тебя потянуло в магию? У тебя ведь и так всё есть…

Не самый изящный уход от темы. Плевать. Лексий просто не хотел больше говорить о себе. Он, кажется, и так едва не сказал слишком много.

Ларс помолчал.

– Хочешь, расскажу, почему я решил заняться волшебством? – вдруг предложил он. – Только учти, это довольно печальная история, а тебе сегодня, кажется, и так невесело…

В тоне этого знакомого голоса было нечто, чего Лексий никогда раньше в нём не слышал, и его сердце забилось чуть быстрее.

– Хочу.

– Только обещай не болтать. Нет, честно, если кто-нибудь ещё узнает, я убью тебя на дуэли и мне ничего за это не будет.

Угроза была очевидно несерьёзной, а вот просьба – серьёзнее некуда.

– Слово мага, – кивнул Лексий.

Ветер ласкал кроны деревьев, мягко перебирая влажные от ночной росы листья.

– Мой отец умер, когда мне было двенадцать, – сказал Ларс. – Умер совершенно внезапно. Без войн, болезней, разных несчастий. Перед смертью он был абсолютно здоров… Так мы думали. Потом, когда врачи пытались понять, что же случилось, они обнаружили разные… интересные вещи. Папин старший брат погиб в очередной Канкарской войне, по нему нельзя было судить, но их отцу, моему деду, в день смерти тоже не был и тридцати пяти. В семье считали, что это самоубийство из-за любовницы, там правда был целый скандал, но история всё равно получалась нескладная… Болезнь бы многое объяснила. В общем, после долгих изысканий нам сообщили, что эта дрянь – наследственная. Передаётся из поколения в поколение, причём только по мужской линии… – он улыбнулся. – Прямо как титул. По крайней мере, мои тётушки преспокойно дожили до почтенного возраста… А вот мне, кажется, не удастся.

Лексий слушал его, позабыв дышать. Слова вроде были понятны, но не хотели зацепляться, не давали себя осознать – мешали странно спокойный тон и эта печальная, но не вымученная улыбка. Ох, но как же это всё?..

– Я бесконечно восхищаюсь мамой, – признался Ларс. – Я не знаю, сколько нужно сил, чтобы не сломаться, когда после смерти мужа тебе говорят, что твой сын отправится следом самое большее лет через двадцать. Я-то, когда мне рассказали, особо не испугался… Сам знаешь, когда тебе двенадцать, двадцать лет кажутся целой вечностью. Такое далёкое будущее, когда там оно ещё наступит!.. Потом, когда я очнулся и понял, что половина срока уже позади, я, конечно, запел иначе.

– Неужели это не лечится? – Лексий ухватился за этот вопрос так, будто речь шла о его жизни, а не о чьей-то чужой. – Даже магией?

– Чтобы лечить, нужно знать причину, – Ларс пожал плечами. – А её так и не выяснили, хотя меня года два изучали чуть ли не лучшие доктора страны… То есть нет, они теперь знают, от чего именно я умру. Просто не понимают, почему это произойдёт. За последние годы медицина достигла новых высот и всё такое… но пока она всё равно не может мне помочь. Увы.

Какое-то время они помолчали. Лексий отстранённо думал, что, располагай земная медицина магией, она стала бы почти всесильна. Может, здешняя тоже станет – ещё лет через двести… Но кто бы мог подумать, что Ларс – всегда спокойный, весёлый и уверенный в себе Ларс – носит за пазухой такую тяжесть? Умереть молодым не так страшно – чёрт с ним, все там будем, в конце-то концов; страшно с самого детства знать, что умрёшь…

– Знаешь, – Ларс не смотрел не на него, глядя куда-то в бархатный мрак ночи, – пару лет назад, когда до меня наконец дошло, мне стало по-настоящему страшно. Постоянно, каждую секунду чувствовать, как время уходит… Как будто ты в запертой комнате, которая наполняется водой. И воды вроде как пока немного, но она прибывает с каждой минутой… а бежать некуда.

Он на мгновение прижал ладонь к груди и невесело рассмеялся:

– Иногда было так паршиво, что хоть обручи на сердце ставь…

Лексий знал эту легенду, бывшую, по слухам, не просто выдумкой. Все эти истории о том, что в старые времена таинственные мастера, одновременно маги и кузнецы, умели заковывать живое, бьющееся сердце человека в стальные обручи, чтобы оно перестало чувствовать. Чтобы жизнь продолжалась, но больше не было ни печалей, ни радостей… Что-то вроде самоубийства, если только не хуже. Так же глупо, чудовищно и непоправимо…

Людей, которые сделали с собой такое, называли генрихами – в честь героя сказки. Смешно, Лексий помнил, что на Земле был похожий сюжет про заколдованного принца и слугу, с ума сходящего от горя, вот только в сильванском варианте принц превращался не в милого лягушонка, а в обезумевшее чудовище, натворившее страшных бед… Здешнему Железному Генриху обручи понадобились затем, чтобы собраться с духом и прикончить любимого господина, пока он не убил кого-нибудь ещё. Такой вот хэппи-энд…

Лексий не знал, правда это или нет, но поговаривали, будто в Оттии, где-то в глухих деревнях, до сих пор остались люди, которые умеют сковывать сердца. Вот только расковать их обратно никому из них не под силу. Единственный способ снова стать собой подсказывала та же сказка: в ней говорилось, что обручи могут лопнуть от чувства, настолько сильного, что его не сдержит даже сталь… Вот только насколько сильным должно быть это чувство? О генрихах почти не было достоверных свидетельств, но Лексий как-то читал о состоявшейся сто лет назад казни человека, которого считали одним из них. Преступника приговорили к повешенью за то, что он убил жену и своих детей; когда его спросили, зачем, он сказал, что хотел проверить: неужели он даже теперь ничего не почувствует? На ошарашенный вопрос судьи о том, удалось ли ему, мужчина только равнодушно пожал плечами и подставил голову под петлю…

– Сначала я пытался забыться, – продолжал Ларс. – А что ещё могло прийти к голову двадцатилетнему дураку, который вдруг понял, что впереди ничего нет? Ударился в кутежи, в совершенно безобразные пьянки с женщинами… и не только – знаешь, в тот период я завёл массу… интересных знакомств… Нарывался на дуэли, надеясь, что на одной из них меня наконец убьют, но, как известно, кому суждено быть повешеным… Судьба уберегла. Опиум пробовал, думал, может, хотя бы так получится не вспоминать, кто я и что дальше, но видения от этой гадости были на редкость мерзкие, даже хуже, чем наяву…

Ларс замолчал и сделал глубокий вдох.

– И знаешь что? – сказал он неожиданно ясно. – В конечном итоге всё это ни капельки не помогло. Если, не дай Айду, у тебя когда-нибудь случится горе, настоящее горе, то вспомни, что пытаться его залить – плохая идея. Мысли, которые тебе больно думать на трезвую голову, точно не станут легче с чудовищного похмелья…

Совет звучал мудро, и Лексий решил его запомнить.

– Боги знают, до чего бы я дошёл, если бы не Августа. Она целый год вытаскивала меня из самых неблагородных мест, терпела меня у себя дома, чтобы я не пугал маму и девчонок тем, во что превратился… Слушала весь этот бессвязный бред, который я нёс в приступах жалости к себе. Но в один прекрасный день даже ей наконец надоело. Она поставила мне ультиматум: если я не перестану вести себя как избалованный ребёнок, впадающий в истерику, когда что-то получается не так, как он хочет, то могу проваливать, потому что она больше не собирается тратить силы на ничтожество, которое не желает, чтобы его спасали… Это помогло. Такие вещи отрезвляют. Не сразу, но мне хватило сил отрешиться от того, что боюсь, и задуматься, на что я могу потратить остаток жизни, чтобы это было… не зря. По воле случая, как раз тогда я познакомился со своим первым волшебником. Вернее, стать волшебником ему ещё только предстояло…

На лицо Ларса легла тень.

– Год спустя Грегор стал одним из тех семерых ребят, которые перепугали весь город своей смертью. Жаль – мы с ним были друзьями, и я до сих пор благодарен ему за то, что он подал мне идею. Я быстро решился – терять-то мне, в общем, было нечего… И знаешь, – он улыбнулся, – как-то сразу от сердца отлегло. Нет, честно, когда у тебя есть цель, и ты знаешь, что успеешь принести стране и людям хоть какую-то пользу… становится легче. По крайней мере, мне стало. Это в тысячу раз лучше, чем… доживать, считая дни…

Ларс сощурился на странно яркие сегодня луны.

– Я почти ни о чём не жалею. Вышло так, как вышло, в конце концов, над судьбой никто не властен, правда? Я давно составил завещание, все бумаги в порядке, мама и девочки справятся, тут я в них не сомневаюсь… – он вдруг замолчал, словно вспомнил о чём-то плохом. – Младшим мы не говорили. Когда представлю, сколько будет слёз, трусливо радуюсь, что я сам этого уже не увижу… Знают только мама и Августа. У неё ведь ещё Даниэль, мы никак не поймём, бояться за него или пронесёт…

Лексий попытался найти какие-то слова, правильные, нужные и уместные. Конечно же, не сумел.

– Мне очень жаль, – искренне сказал он.

Ларс вдруг рассмеялся.

– Да брось, причём здесь ты? – отмахнулся он. – Ты же не виноват. И, между прочим, если вдуматься, никто на свете вообще-то не может с уверенностью утверждать, что завтра не умрёт. В жизни всякое случается, Либрия вон и та говорит, что роду людскому приходится бродить по миру в потёмках, боясь смерти, но не ведая ни дня, ни часа… Как знать, вдруг я, например, тебя ещё переживу? Особенно если мы оба присягнём – тогда вообще неизвестно, кто из нас дольше протянет. Если что, обещаю сказать у тебя на похоронах внушительную речь.