Сильванские луны

На Айдун Лексий не выдержал и сказал Ларсу:

– Халогаланд, пойдём выпьем.

В конце концов, это ведь был день, когда Лексий появился в этом мире. В каком-то смысле почти день рождения. Нужно было то ли отпраздновать, то ли залить, одно из двух…

К вечеру семейного господина Халогаланда ждали домой на праздничный ужин, но до того момента он был совершенно свободен, о чём и объявил. И добавил, что как раз знает одно симпатичное местечко (тут он из скромности несколько приуменьшил свой опыт: Лексий не сомневался, что «местечко» этот парень знает отнюдь не одно).

По-хорошему, столица должна была бурлить и кипеть, но погода сорвала и гуляния с танцами прямо на улицах, и вызывающую у Лексия слишком живой отклик раздачу даров. Город с самого утра поливал мелкий ледяной дождь, ветер пронизывал до костей, так что народ попрятался по храмам, и традиционные уличные служения проходили под крышей.

Лексия не тянуло принять участие в торжестве в честь незнакомой ему богини, к тому же в её отсутствие, но на полпути их с Ларсом застиг смертоубийственный ливень, и им пришлось искать убежища – а ближайшим как раз оказался храм. Главный в городе, что-то вроде кафедрального собора, теоретически он был открыт всем, но на практике народ попроще выбирал места ближе к дому, а здесь обычно собиралась знать.

– Это надолго, – констатировал Ларс, выглядывая наружу из приоткрытой двери. – Пойдём пока послушаем, что ли.

Миновав полутёмный холл, они вошли в зал, и приглушённая раньше музыка полилась им навстречу полноводной рекой. Пели два хора – мужской по правую руку, женский по левую; Лексий не разбирал ни слова (он давно уже заметил, что его медальон переводит только те слова, которые понимает сам говорящий, а кордос обычно знали только служители), однако от силы голосов и звучащего в них чувства по спине невольно бежали мурашки. Просторный круглый зал был полон чинных мужчин и нарядных женщин, но Лексий с Ларсом нашли себе местечко около одной из поддерживающих свод колонн.

За весь этот год Лексий ещё ни разу здесь не был. Он с любопытством оглянулся: белые стены и купол, изнутри расписанный под нежно-розовое закатное небо, были со вкусом украшены позолотой, а окна, опоясывающие стену, объединял масштабный витраж. Фоном служила опушка леса; по ней бежала белая и почему-то двухвостая лиса, за ней – стройная босоногая девушка в красной тунике и белокурый юноша. За спиной у него вразлёт вились длинные, размётанные ветром волосы, а над плечом летел огненно-рыжий ловчий сокол. Мастерство художника изобразило их как раз такими, какими Лексий всегда их себе представлял: резвящиеся дети, всемогущие боги…

Мужской хор смолк, женские голоса поднимающейся на крыло светлой птицей взлетели под самый купол, и Лексий, заглядевшийся на цветное стекло, вдруг различил среди них всех один-единственный, самый высокий и самый чистый. Он невольно принялся искать глазами ту, что поёт, и нашёл – маленькую кареглазую девушку в самой серединке первого ряда. Бесформенное жёлтое одеяние певчей скрывало её фигуру, но вдохновенного лица сердечком и коротко стриженых чёрных волос, блестящей шапочкой охватывающих голову, уже хватило бы, чтобы влюбиться…

И скоро Лексий понял, что это «бы», кажется, было лишним.

Он давно заметил, что время умеет течь с разной скоростью – скучные полуторачасовые пары, к примеру, имели дурную привычку растягиваться на половину вечности. Он смутно помнил, что праздничная служба обычно длится часа два с хвостиком; сегодня они пролетели, как миг. Однажды увидев свою певицу, Лексий уже не мог оторвать от неё глаз. Всё было совсем как у Блока: слушая её ликующие, звонкие, серебряные трели, сверкающей нитью вьющиеся в общем узоре, он совершенно забыл, что потерялся на чужбине и хочет домой. Её голос, её закрытые от упоения песней глаза, её несомненная и твёрдая вера в непонятный Лексию текст заставляли и его верить, что – теми самыми блоковскими словами – радость обязательно будет, может, просто не сейчас, но будет точно…

Где-то там, во всём остальном мире, ставшем сейчас до смешного неважным, кончился дождь. Лучи проглянувшего солнца, раскрашенные витражом, упали на жёлтое платье и тёмные волосы певуньи – светлой, ярко выхваченной из полутёмного фона; то же самое солнце попадало и на других певчих, но для Лексия сейчас не существовало никого, кроме неё…

Он очнулся только тогда, когда, одухотворённые и разгорячённые, оба хора вместе подняли свою песнь на головокружительную высоту и – смолкли. Старший служитель, заведовавший церемонией, в заключение ещё раз сказал всем собравшимся несколько поздравительных слов, и магия отлетела: вокруг зашевелились, закашляли, заговорили, собрание не торопясь потянулось к выходу. Смешавшись, хористы скрылись где-то в дальнем конце храма, где наверняка была другая, задняя дверь, и Лексий вдруг остро понял: скорее всего, он никогда больше не увидит эту девушку. Если судьба вот так вот чудом подводит тебя близко-близко к мечте, её нужно хватать немедленно, ведь однажды упущенный момент будет упущен уже навсегда…

– Да что с тобой такое? – Ларс, опирающийся плечом на колонну, наблюдал за товарищем с самым живым интересом. – Выглядишь так, словно тебе только что было видение о втором пришествии!

Не до конца разбуженный, Лексий еле расслышал его слова.

– Девушка, – сказал он невпопад, – там была девушка…

Зал пустел, солнце за окном снова спряталось, и потухший витраж стал безжизненным и пустым. Лексий стиснул зубы, когда тоска коснулась его сердца холодной лапой. Где теперь искать её, свою девушку из церковного хора?..

– Такая маленькая брюнетка? Похожая на трясогузку?

Лексий вынырнул из тумана, в котором тонул, и уставился на Ларса.

– Она.

Халогаланд невозмутимо потянулся, возвращая себе гибкость после долгого стояния на месте, и оправил шикарную шевелюру.

– Хочешь, познакомлю?

Он взглянул на лицо Лексия и расхохотался.

– Не смотри на меня так! Она моя родственница. И вообще, лучшие люди все друг друга знают…

Ларс поймал «трясогузку» в холле, когда та уже собиралась выпорхнуть в пасмурную осень – просто подхватил её под руку и отвёл в сторонку от дверей, аргументировав это так:

– Ла́да, я хочу представить тебе одного господина, который безусловно заслуживает самого пристального внимания.

Девушка уже успела переодеться – теперь на ней был белый жакет и удивительно идущее ей ярко-розовое платье. Юбки в пол нынче теряли популярность, скроенный по последней моде подол заканчивался у щиколотки, и Лексий осознал, что даже эти простые маленькие лакированные башмачки и те повергают его в трепет восхищения…

Хорошо, что у них был посредник – сам он сейчас точно не сумел бы сказать ничего членораздельного. Не хватило бы дыхания.

– Лексий, – бойко объявил Ларс, – это Ладари́на Горн, моя двоюродная племянница по материнской линии.

– Разве? – рассмеялась Ладарина. – Я всегда думала, что троюродная сестра!..

Когда она улыбалась, у неё на щеках появлялись ямочки, от которых у Лексия вдруг закружилась голова. А он-то думал, что такое бывает только в книгах…

– Неважно, – весело отмахнулся Ларс. – В любом случае, кровь не водица и всё такое… Лада, это Лексий ки-Рин, мой коллега, – тут он многозначительно понизил голос, словно открывал ей какую-то тайну. – Между прочим, был отмечен самим царём.

Лексия всегда восхищало его умение, особо не привирая, выставлять реальные факты в выгодном свете.

– Очень рада знакомству, – сердечно сказала Ладарина и протянула ему руку. Чувстуя, как кровь бросилась ему в лицо, Лексий пожал тонкие пальчики.

– О, вон там, кажется, госпожа Фидо́, – вдруг заявил тактичный Ларс, якобы заметивший кого-то из знакомых. – Надо пойти засвидетельствовать ей своё почтение. Я оставлю вас на минутку.

И он исчез, как какой-нибудь доброжелательный джинн, который сделал свою работу и теперь не намерен мешать.

– У вас замечательный голос, – выговорил Лексий и тут же мысленно отвесил себе подзатыльник. Дурак, наверняка она слышала это уже тысячу раз! – О чём вы пели?

Каким бы неуклюжим ни был его комплимент, щёки Лады зажглись нежным румянцем.

– Это что-то вроде благодарственного гимна, – пояснила она. – Я не читаю по-кордосски, но нам переводили. Там поётся: «Спасибо за каждый день в этом прекрасном мире, потому что каждый день – это бесценный подарок; спасибо за всё хорошее, что со мной случилось, и за всё плохое, что прошло стороной; спасибо за всех, кого я люблю, и всех, кто любит меня; спасибо за то, что моя жизнь именно такая, какая есть, потому что если она сложилась так, а не иначе – значит, именно так и было нужно»…

Удивительное дело: в устах кого-нибудь другого этот оптимистический фатализм звучал бы просто смешно, но когда говорила Ладарина Горн, Лексию и в голову не пришло смеяться.

Лада оглянулась на дверь.

– Меня мама ждёт, – сказала она, словно извиняясь. – Я побегу. Но я пою здесь каждую декаду. Если вам правда понравилось, приходите послушать.

И, напоследок одарив его тёплой улыбкой, она исчезла, оставив Лексия оглушённым и зачарованным смотреть ей вслед.

С того дня он пропал. Жил словно в светлом голубоватом мареве, почти не приходя в сознание. Влюбляясь, многие страшно глупеют; Лексий, к сожалению, не был исключением, но ничто в тот момент не могло волновать его меньше. На него вдруг напало рьяное благочестие, и каждую декаду, вечером седьмого дня (о, скольких же душевных сил Лексию стоило дождаться этого седьмого дня!), он обнаруживал, что вновь стоит в храме у колонны и слышит во всём хоре один только голос…

Ларс просветил его насчёт семейства Горнов. Они носили свой новенький титул всего лишь третье поколение: дед Ладарины, удачливый торговец, заслужил его тем, что ловко организовывал военные поставки – Канкара в своё время влетела Сильване в копеечку… Знатности и благородства роду, возможно, несколько недоставало, зато новоявленный лучший человек оставил сыну в наследство завидное состояние – конечно, не халогаландовское, но более чем внушительное. И в этом крылась одна проблема.

Лексий никогда не страдал чрезмерной робостью, но у него на пути опять встали сословные границы. Он хорошо представлял, как вести себя с одногруппницей или там с какой-нибудь красоткой из интернета, но с юной дворянкой?.. Самым разумным выходом казалось прибегнуть к надёжному испытанному средству: спросить у Ларса.

– Не переживай, мы же в столице, а не где-нибудь в глубинке, – успокоил тот. – Там попытку взять девушку за руку и то могут истолковать как знак, что пора шить свадебное платье. Нет, здесь ты можешь ухаживать за ней совершенно спокойно, никто против воли тебя под венец не погонит, но всё-таки советую не делать ничего двусмысленного. Если не имеешь серьёзных намерений, то не давай поводов для ложных надежд, вот и всё, так всем будет спокойнее. Сопровождать её на прогулках – можно. Видеться на вечерах, куда вас обоих позвали – более чем. Бывать дома, если приглашают в гости – тоже. Вот у всех на глазах сливаться в жарком поцелуе уже не стоит. Но это ты, конечно, и сам прекрасно понимаешь, ты же умный парень. Да и с родителями Лады я знаком, они хорошие. А то иные благородные матери так блюдут дочернюю честь, что переходят всякие границы… Знаешь, почему Элиас, например, до сих пор водится исключительно с подавальщицами из трактиров, хотя смело может рассчитывать на большее?

– Потому что у них нет мамаш, падающих в обморок, дюжины дуэний и отцов, способных устроить тебе серьёзные неприятности, – не отрываясь от очередной книги, невозмутимо подтвердил Элиас. – Мозгов у них, конечно, тоже нет, но, если честно, я и у этих ваших лучших дам их что-то не заметил.

– Не слушай его, – успокоил Ларс. – Исключения бывают. Сам встречал.

Исключение или нет, Лада точно не была глупой. Лексий имел шанс в этом убедиться, когда узнал её получше – он провёл с ней достаточно времени той осенью и зимой. По-детски легкомысленной – да, и ещё слегка балованной, но не глупой точно. Она была единственным ребёнком в семье, родители души не чаяли в сокровище-дочке и ничего не жалели для её счастья. Её оберегали от всего плохого; Лексий, если честно, вообще сомневался, что Лада знает, что в мире существует зло. Ну, может, в книжках читала… Ей никогда не приходилось самой решать проблемы, у неё не было ни горестей, ни забот, все вокруг её любили – потому что было за что, – восхищались ею и хотели ей добра. Естественно, что она в свои двадцать так и осталась прелестной, смешливой, наивной и искренней девочкой… Лексию было с ней невообразимо легко. Он готов был поклясться, что она мерцает каким-то особым, внутренним светом, от которого печали угрюмыми пауками забиваются в тёмные углы, и от са́мой грустной осени становится не так тошно…

После служб седьмого дня Лексий ждал её в холле – и каждый раз был вознаграждён радостью, вспыхивающей у Лады в глазах. У неё были удивительные глаза: светло-карие, с золотисто-оранжевым отблеском – цвета янтаря… Иногда двое странных прихожан так увлекались беседами о какой-нибудь чепухе, что забывали уйти до тех самых пор, пока младший служитель не гасил последние свечи и не подходил к дверям, многозначительно позвякивая ключами. Девушка-трясогузка умела делать время абсолютно неважным…

Совершенно случайно узнав, что у неё день рождения в предпоследнюю декаду осени, Лексий отважился подарить Ладе цветы. Это были стройные, тонко пахнущие синие ирисы на длинных стеблях, и по её просиявшему лицу Лексий сразу понял: угадал. Вернее, услышал… Учёба пока безвозвратно вышла для него на второй план, но он всё равно сам замечал, что делает успехи. Время, когда он искал в библиотечных книгах сухой тополиный листок, давно прошло; теперь Лексий, хоть и ценой немалого усилия, находил на книжных страницах карандашные отметки – куда как более высокий уровень мастерства. Бран не хвалил его вслух, но Лексий видел по его глазам, что учитель не собирается брать назад некогда данную перед царём оценку…

Старшая госпожа Горн встречала дочь из храма на своём экипаже. В один особо ненастный день, когда на улицу даже выглянуть было страшно, они обе в один голос настояли на том, чтобы господин волшебник позволил им подвезти себя до школы. Так Лексий познакомился с матерью Лады. Позже, в редкие погожие деньки, он пару раз сопровождал их обеих на прогулках в одном из грандиозных урсульских парков; потом осень полностью взяла своё, климатические условия напрочь перестали располагать к светскому променаду, и тогда Лексия пригласили на званый ужин.

На самом деле, это, наверное, ни к чему не обязывало и ничего не решало, но Лексий всё равно словил мандраж не хуже, чем перед последней пересдачей. Шутка ли – родители дамы сердца! Нужно произвести хорошее впечатление, а ты понятия не имеешь, как вести себя в приличном доме! Вилку для омаров от десертной вилки не отличишь… Здесь-то, в школе, всё по-простому, студенты – они и в параллельном мире студенты, а там?!..

Когда глубоко сочувствующий всей этой романтической истории Ларс заботливо осведомился, всё ли у него хорошо, и Лексий поделился с ним своими тревогами, друг от души расхохотался.

– Нашёл, из-за чего изводиться! Нет, я серьёзно, дедуля моей чудесной двоюродной кузины, по слухам, всю жизнь ел исключительно с помощью карманного ножа, и его сын тоже не имеет привычки слишком усложнять. Господин Горн вообще уверен, что премудрости этикета – ненужные выдумки для тех, кому больше заняться нечем. Чтобы угодить всем у него в доме, достаточно не кидать объедки под стол собакам и не вытирать руки о скатерть. Всё пройдёт на ура, вот увидишь.

Лексий, если честно, уже устал считать, сколько раз этот человек оказывался прав.

Господин Горн был типичным отцом юной красавицы из какой-нибудь комедии: крупный, лысеющий и краснолицый, он ел больше всех, пил и того усерднее, без умолку болтал басом и пытался остроумно шутить. У него не получалось, но он сам первым так заразительно смеялся над своими же шутками, что не присоединиться смог бы только законченный сухарь. Быть может, кто-то назвал бы этого мужчину простаком и увальнем, а его супругу – толстухой, которая никак не может смириться с тем, что ей давно уже не двадцать, но Лексию они виделись самыми милыми людьми на свете. И, кажется, он всё-таки смог им понравиться. По крайней мере, приняли его ласково, а Лада, выбежавшая к столу в шуршащем голубом платье, очень просто и спокойно села совсем рядом с ним, на соседний стул… И тогда все сальные анекдоты, все ворчащие под столом собаки и все этикеты на свете точно стали совсем-совсем второстепенны.

В тот день Лексий впервые подумал, что, может быть, этот мир не так уж и плох. Нет, не для постоянного проживания, но… так уж и быть, ещё сколько-нибудь один конкретный землянин в нём протянет.

Глава девятая: Что всех нас ждёт

То ли история с загадочными смертями наконец забылась, то ли притягательность профессии перевесила страх, но в новый набор в школе появилось аж одиннадцать новеньких.

Они пришли с разными целями – это было видно даже невооружённым взглядом. В ком-то мгновенно угадывались честолюбцы, ищущие короткий путь к богатству и почёту. Ещё парочку, судя по их рассказам, кто-то взял на слабо́, и ребята банально выполняли пари («Этих надолго не хватит,» – критически заметил Элиас и, наверное, был прав). Самой загадочной птицей из всех был лучший человек по имени Бертрам Лоре́йн – хотя на птицу этот красавчик с гладко зачёсанными назад тёмными волосами и неприятной улыбкой как раз-таки не был похож. Скорее, смахивал на змею.

Как выяснилось, они с Ларсом были знакомы.

– Халогаланд! – притворно обрадовался Лорейн, впервые столкнувшись с ним в столовой. – Сколько лет, сколько зим! Как поживает маленькая госпожа Николетта? Научилась покрепче запирать окна на ночь?

Глаза Ларса опасно сузились – Лексий уже очень хорошо знал этот прищур.

– Только тронь одну из моих сестёр, – негромко сказал Халогаланд, – и кончишь жизнь навозной мухой.

После, когда Лексий полюбопытствовал, что за история кроется за этим обменом любезностями, друг только бросил в сердцах:

– Жалею, что на той дуэли не проделал в нём побольше дыр! Знаю, не мне осуждать распутников и прожигателей жизни, но этот переходит все границы. Не хочу даже гадать, какой пропасти он у нас забыл!

Впрочем, слухи разносятся быстро, и это скоро стало известно всей школе. Лорейн-дуэлянт дрался не только с Ларсом Оттаром Халогаландом: оказывается, в недалёком прошлом нахальный аристократ насмерть заколол в поединке последнего мужчину одного из лучших семейств. Вернее, как – «мужчина», похоже, и совершеннолетним-то не был, так, мальчишка… И добро бы сцепились по пьяни или там из-за девки, ослеплённые страстью, ан нет: это было убийство, хладнокровное и расчётливое, без всякой возможности примирения. Что несчастный юнец не поделил с высокородной змеюкой на десять лет старше, не знал никто, кроме них двоих, но суть от этого не менялась: Лорейн нарочно раздразнил его, спровоцировал на заведомо неравный поединок – и прикончил, а вместе с жизнью бедняги пресёкся и его род.

Семейство жертвы, вне себя от горя и гнева, требовало для преступника самого сурового наказания, но вот незадача: законодательство Сильваны, хоть и строго запрещающее дуэли, не предполагало для лучших людей смертной казни. Почему нельзя было просто швырнуть парня в тюрьму, оставалось загадкой – не иначе, спасла влиятельная родня. Как бы то ни было, после долгих и жарких переговоров всех сторон Лорейн был добровольно-принудительно отправлен учиться на мага – иными словами, то ли на исправительные работы, то ли на ту же самую казнь, только в рассрочку. Попытки протестовать привели бы к весьма нежелательным последствиям для всего клана Лорейнов, так что родители преступника ясно довели до сведения сына, что он больше не в том положении, чтобы проявлять норов.

Что бы Бертрам ни чувствовал на самом деле, он сохранял невозмутимую физиономию и делал вид, что его всё вполне устраивает. Вот других – Брана, например – устраивало далеко не всё. По слухам, узнав обо всей этой истории, господин Лейо откровенно сказал его величеству Клавдию, что его школа – не тюрьма и не каторга; монарх внимательно выслушал его – и сделал по-своему. Кажется, именно к этому сводился его особый стиль правления…

Многие новички были куда симпатичнее, чем господин Лорейн, но четвёрка старожилов всё равно держалась как-то сама по себе – благо, размеры дома позволяли при желании хоть не встречаться вовсе. Им не пришлось ревновать Брана: новенькими занимался Джозеф Стэйнфор, его коллега и бывший товарищ по учёбе. Расширение штата учителей казалось целесообразным – в школе наконец-то снова появилась хотя бы одна нормальная группа с чёткой программой и учениками, начавшими в один и тот же год. До чего же странно было чувствовать своё превосходство – пока «первокурсники» только начинали зубрить «Знамение власти», Лексий уже мог сходу расслышать, которая страница у них сейчас открыта…

Некоторое время пронаблюдав за новыми будущими коллегами, он в какой-то момент задумчиво выдал вслух:

– Хотел бы я знать, почему никому до сих пор не пришло в голову ввести для волшебников пенсионный возраст?

– Что, прости? – переспросил Ларс. Это был их очередной вечер в гостиной, и они впятером, включая Брана, почтившего непутёвых учеников своим присутствием, сидели у камина. Лексий боялся признаться себе в том, что давно уже к этому привык.

– Почему бы его величеству не издать закон о том, что каждый волшебник должен был бы отработать, ну, скажем, десять лет, – пояснил Лексий, – а потом освобождался от присяги? Смертность на службе резко сократилось бы, количество желающих – наоборот, взлетело, и всем было бы счастье.

Бран вскинул брови и посмотрел на него так, словно Лексий только что произнёс что-то очень и очень занятное.

– Хм, – сказал он, – может, мне стоит донести эту мысль до его величества? Он, правда, не скор на новшества, но, как знать, вдруг ты сейчас вот так вот запросто изменил мир?

Лексий уже смирился с тем, что никогда не может понять, шутит Бран или нет.

Эта зима прошла мирно и как-то слишком уж быстро – Лексий, спасибо учёбе и Ладе, так вообще почти её не заметил. А вот весна традиционно принесла разные обострения: Элиас, например, сломал Лорейну нос.

Лексий узнал об этом, застав господина ки-Рина посреди выволочки от Брана.

– Про́пасть побери! – говорил тот, не трудясь скрыть свой гнев. – Ты пробыл здесь два года и до сих пор теряешь голову от такой чепухи?! Ради всего святого, зачем тогда я вообще трачу на тебя время? Будь добр, не позорь меня и своих товарищей! Если ты намерен и дальше кидаться с кулаками на каждого идиота, который только того и добивается, то тебе следует подумать о другой профессии!

Когда он вышел, оставив кипящего, но невесть каким усилием воли сумевшего промолчать Элиаса думать о своём поведении, Тарни примирительно сказал:

– А мне кажется, ты оказал господину Лорейну изрядную услугу. С его лицом сломанная переносица – бесспорная перемена к лучшему.

– Я всецело одобряю твой поступок, – заверил Ларс, – но всё-таки, из-за чего весь шум?

Элиас зло сверкнул глазами.

– Никто не смеет говорить таких вещей о Луизе! – огрызнулся он.

О. Если в этой ссоре была как-то замешана Луиза Руо, то даже удивительно, что Лорейн отделался так легко. Лексий не имел чести быть знакомым с этой девушкой лично, но наслушался о ней достаточно. Их с Элиасом бурный, противоречивый и, без сомнения, весьма мучительный роман трепал пылким влюблённым нервы уже полгода. Луиза или просто Лу работала официанткой в трактире у своего дяди; длинная, тощая, как жердь, стриженая едва не под ёжик, с огрубевшими от работы красными руками и вечно сварливым лицом, она отнюдь не была красавицей, да и норов у неё был как у необъезженной лошади – если не лягнёт, то укусит. «Кобылица молодая, честь степняцкого тавра», или как бишь там было у Пушкина… Тем не менее, все окрестные парни почему-то вились вокруг неё, как коты вокруг сметаны. Луиза смотрела на них на всех свысока и выбирала кого хотела. За неё дрались и ссорились насмерть, но чаще её поклонники сохраняли что-то вроде дружеской солидарности: в конце концов, сегодня в милости у Лу Руо окажешься ты, а завтра – кто-то другой…

Всё бы ничего, но Элиас хотел быть её единственным.

Они двое друг друга ненавидели, это было бы ясно и слепому. К сожалению, это не меняло того факта, что они были друг в друга жгуче, безудержно влюблены. Катуллу с его Лесбией и не снился такой накал страстей. Иногда люди не могут быть вместе потому, что они слишком разные; тут проблема была прямо противоположной – Элиас и Лу были слишком уж похожи. Упрямые, гордые, в любой момент готовые вспыхнуть, как порох, они никак не могли притереться друг к другу и вечно бились острыми углами. Нашла коса на камень…