Живые цветы

«Да ты кто будешь-то?» «Леонтий Дубельт, Ваше Сиятельство. Из немцев, из отсзейских». «А где служить изволишь?» – для проформы спросил усталый граф. «В императорской его Величества Канцелярии при Третьем отделении. Но это в будущем я там служить буду. Меня там пустят по ценсурной части. Это Александру Христофорычу спасибо за то. Я, кстати, сейчас еще плохо по-русски разумею, а вот к тому времени и Гоголя начитаюсь, и Пушкина этого нашего вездесущего». «Но ты меня Пушкиным-то не пугай!» – вздрогнул граф, отчего-то налив злостью глаза. Видно, имел в виду он Василия Львовича Пушкина, во времена действительной службы графа значительно более известного своей неприличной поэмой «Опасный сосед», нежели его впоследствии так внезапно вымостившийся в поэта племянник. «Но это, абернихт, все в будущем, – продолжил странный в голубом мундире цензурный немчик. – Надзирать я буду сначала за Пушкиным, потом за Лермонтовым, за ценсурной историей его драмы «Маскарад». «Ничего такого не знаю, какой такой Лермонтов?» «Да, Вы, небось, и Грибоедова не знаете?» – странно усмехнулся немчик.

«И кто этот дядька тоже не знаете?» – сказал он и тихо помахал вынутой из-под полы книгой Салтыкова-Щедрина с его портретом, где борода торчливая и глаза, вылупленные на что-то, как у кота. «Говорю ж Вам, Пушкин, «Опасный сосед», – сказал граф вслух свои мысли, да и задумался: может, этот белокурый уже сейчас служит в этом Третьем отделении его Императорского Величества Канцелярии, да все это таперича далеко, не доходит сюда, в его уединение. Звучит странно: «канцелярия, канцелярия». По-немецки. От немецкого не жди добра сверх того.

Да и совсем молодым еще тогда было это самое Третье отделение, чего было графу Аракчееву, человеку бывалому, пугаться? Приближенному самого государя Императора чего пугаться было?

«Мне и недосуг про всех этих авторов знать, я до бумажной артиллерии не касателен», – мрачно шутит граф. «Значит, и Грибоедова не знаете?» – опять встрял немчик. «Да не знаю я ни Грибоедова, ни Грибоходова, ни Скоробуева, ни этих твоих опасных соседов». «Это все будет позже, а пока Николай Павлович венчан на царство и принял на себя о России попечение».

«А я вот, вишь, сижу здесь и ничего не знаю, в Грузине своем. А то одного не понимаю: ты мне через год по кончине Настасьи моей и государя нашего явился али же через четыре? Какой мы год имеем? Двадцать шестой али же двадцать девятый?» «Ладно, – вдруг как-то холодно заметил Дубельт в голубом мундире. – У меня до Вас поручение неспешное». «От кого?» «От будущих потомков». «От каких таких потемок?» «Не от «потемок», а от потомков». «Ну, подойди ближе». «Не могу я подойти ближе, ибо я привидение, Ваше сиятельство. А сейчас вот, будучи в возрасте четырех лет и у своей матушки проживая, один мой незаконнорожденный сынок и пришел бы к Вам ручку поцеловать, ибо по штату привидений не числится ни в коем разе, но не могу я ему приказать из моего неразумия прошлого в нынешнем будущем времени покрыть расстояние в порядочное количество верст от Твери до Новгородской губернии и, очевидно, из своих четырех в восемь лет шагнуть…» «Ты прямо мистик, масон, ничего из твоих выкрутасов не пойму. Ну чего нужно-то, этим твоим потомкам, излагай!» «Им надо знать, отчего Вы Государя покойного так любили, ой, простите, оговорился – он ведь еще не покойный в моем здесь пристенном часовом времени, он живой». «А у меня покойный. Отошел от нас вон как вчера,» – со злой грустью перебил его граф. «Так вот вопрос мой. Отчего любили и любите его, как отца родного? И отчего после смерти его вот эти дорогостоящие часы, в Париже Вами заказанные в память супружницы Вашей любимой и незаконной, и в честь Государя самого тут будут звонить каждый день в одно и то же время – в минуту кончины нашего Государя, отца родного? Отчего Вы кушетку Вашу рубчатым шелком обтянули, чтобы потом по этому поводу на ней грустить? А на похороны государя в Таганрог сами не проехали все ж… А? Отчего?»

И тут понял граф Аракчеев, что этому пронырливому белесенькому немчику видно все будущее, и он мог бы что-то ответить, но нет, не следует. «На вопрос кончины Государя я тебе не отвечу, ходатай от потомков. Валяй следующий». «А следующий проще: отчего Вы отлили колокол в пуд со своими инициалами на помин своей полюбовницы Анастасии и такой же – в один пуд весом на помин души казненных Вами ее убийц из крестьян, неподалеку от Грузина Вашего проживавших?» «И на этот вопрос я тебе не отвечу, майся там в своем будущем, майся от загадок вместе со своими потомками. А что-то ты больно складно излагаешь по-русски, слишком складно для выходца из остзейских немцев». «Так ведь я же привидение, сам я щас и вправду хужее говорю, но потом говорю же Вам, я буду лично издавать произведения Гоголя». «Какого такого Гоголя?!» – сказал, чуть не плюнул, граф Аракчеев. «Вы мне лучше скажите, – ответил, возведя глаза к потолку, Леонтий Дубельт, – отчего на вопросы не хотите Вы по совести ответить?» «Тебе про мою совесть нечего особо раздумывать, – громко и уверенно сказал граф как крякнул. – Она у меня одна, неделимая, а не отвечу я тебе ни на один вопрос, потому как не по ведомству ты мне сдался, ты ведь из жандармов, я так понимаю.»

И опять проснулась было какая-то жилка знаний о будущем у его сиятельства графа Аракчеева. «Ты ведь, как я понимаю, из этих жандармов, из тайных. И назовут тебя в будущем, сдается мне, голубым жандармом. Про Пушкина я еще и говорить не могу, двое их братьев, сколько их еще бумагомарак государям будут кровь портить? А кто такой этот Дермонтов и вовсе не знаю и знать не хочу, со твоим этим Грибоходовым. А ты давай уходи – я тебе не подотчетный, у меня сейчас время грусти». «Ваше сиятельство, граф Аракчеев Алексей Андреевич! Жаль мне, что Вы не идете на сотрудничество со следствием, а как бы было хорошо… А теперь что уж делать, так и будут судачить о Вас куцо и косо, и всю Вашу деятельность так и прозовут, извините за выражение, «аракчеевщиной». Мы это и устроим.» «А мне-то что за дело? – рявкнул граф.

«Слушай, а, может, ты мне, того, врешь?! – зло и томно рассердился граф Аракчеев. – Вот позову я своих грамотных ребятишек, высекут они тебя, привидение ты немецкое! То есть ребятишки-то у меня неграмотные, но секут грамотно». «Эх, жаль, – сказало привидение будущего служителя и вскорости начальника тайной канцелярии Третьего отделения его Императорского Величества. «Эх, жаль, – грустно сказало привидение будущего Дубельта, – все Вам сечь да сечь, и не узнаете даже, отчего Никаноровну в дельфинарий занесло».

2.

А это и был как раз второй сон.

Приснился Никаноровне такой светлый и сырой дельфинарий, где ходил по нему человек в очках и с наушником в ухе. Бывают такие сейчас, носят это дело. Сам он был в пиджаке цвета дельфина. Тогда Никаноровна спросила: «Вы че делаете-то?» «Слушаю по ультразвуку записи дельфинов, разговоры их разбираю. Хотим мы подписать хартию дельфинов в Брюсселе, дельфины считают, что мы затираем их права». «А потом что?», – добавила Никаноровна. «Потом будем продвигать партию слонов», – ответил пиджачный. «А до коров доберетесь?» – встряхнулась бабка. «Ну это мы позже. И, к тому же, не мы. Мы вообще не по сельскохозяйственной части, – заверил пиджачный с этим в ухе. – И вообще, бабушка, это, я думаю, лет через пятьдесят только начнется разговор о правах коров. Хм, да уж, на согласование ведь годы уходят, бабуся!» «А то я, можно сказать, ее затираю, – рассердилась Никаноровна, – так ухайдокиваю, что пойди подвинься, и не слежу, что у нее лишай, вишь ли, высыпал. Вы мне не это ли хотели сказать? Не в этом ли меня обвинить собирались?» И тут Никаноровна как-то смачно и с разворотом плюнула на пол дельфинария и проснулась. И ни Аракчеева, ни Дубельта, ни дядьки в очках рядом не оказалось.

Тихие мамы

Я за свою жизнь слышал много песен на разных языках. Многие песни говорят о любви нелепой и несчастной. Многие выражают отчаяние и боль от жизни, от устоявшегося государственного порядка и рассказывают нужды людей, их несчастья и надежды. Многие посвящены детству, матери, иногда отцу, иногда предкам и дружбе. Иногда и скорой смерти. Много есть колыбельных. Есть у многих авторов привычка писать песни, описывающие прошедшую или проходящую юность. Диапазон большой. Однако я точно знаю, что нет ни одной песни, посвященной странным и тихим мамам. А ведь мы, по крайней мере, у себя в России, а когда-то и в СССР, живя в крупных городах в 80-е годы прошлого века, были окружены такими тихими странными мамами.

Подростки – существа довольно брезгливые, и мне было, конечно, неудобно, что она подходит ко мне и что-то чуть замедленно мне говорит и не видит со стороны как будто всей своей нелепости (почему потом некоторые служительницы литературных музеев производили на меня такое же впечатление, не знаю). А вся ее нелепость была в том, что штаны на ней сидели как-то неуютно, косо, как будто взяла она их у какого-то незнакомого мужчины и переодела их наскоро, перед тем, как прийти к нам в школу. Казалось, что они на ней вот-вот разойдутся, лопнут, а она как будто этого не видела. Она убеждала меня, что я должен подружиться с ее сыном, а я стоял застывший. А больше я был застывший от того, что она вот так вот выглядела, и от того, что она как-то тихо и очень нелепо и еле понятно просила меня подружиться со своим сыном, который учился в параллельном классе.

И больше всего меня смущало то, как она все это высказывает, и еще то, что она говорит со мной, пока я на дежурстве и должен стоять как истукан на лестничной площадке у какой-то ниши и молчать. Вот так вот мне повезло!

А тогда ведь я еще комплексовал, что у меня внешне не очень красивая тетя: вытянутое лицо, большие глаза, я даже извинялся перед одним одноклассником, хотя в тот же вечер вспомнил, что у него такая же некрасивая мать. Не очень красивые, не уверенные в себе, тихие странные мамы окружали нас, а у меня была не очень уверенная в себе, веселая, невзрачная, прекрасная, несчастная моя тетушка. Лешка тогда пришел со мной в первый раз в гости к дедушке и к ней (они вместе годами делили двухкомнатный красивый закуток коммуналки над Таврическим садом), и я как-то коряво и длинно-мудро извинялся перед ним, а он все не мог понять, в чем я перед ним извиняюсь. А извинялся я перед ним только в том, что у меня такая красивая мама и такая не очень привлекательная тетя.

Вспоминая лица моей тети и Лешкиной мамы, я теперь понимаю, что у них обеих была проблема со щитовидкой. Тетя моя была бездетной, это было связано с тем, что она родилась во время войны. О, эти бездетные болезненные женщины! О, эти влюбленные в своих сыновей косноязычные тихие матери.

Мы подружились с сыном той самой тихой мамы всего лишь через год. У него было нормально все с одеждой, сидела она на нем вполне прилично, и штаны и пиджак. К маме его я привык, у нее были небольшие задержки речи, она была немного глуховата. Прекрасные котлеты – вот, что она умела делать.

Мы до сих пор общаемся. Он пристрастился когда-то к алкоголю, у него второй брак – подобный диагноз можно поставить многим людям моего поколения. И вдруг я вспомнил, как мы таскали в школе шкафы, а он стащил с себя галстук и спрятал в карман, сжав в комок, а я подумал: «Как неряшливо!» Сколько же раз я позже проявлял подобную неряшливость! Правда, галстуки я никогда не комкал.

Темная история

1.

Я, когда открыл глаза, не мог сначала вспомнить, где я, куда мы приехали и почему это все такое мягкое подо мной: и белье, и матрас. А все было мягкое потому, что это было свежее гостиничное белье и спал я на кровати с мягким гостиничным матрасом, очевидно, специально подобранным для номера люкс, и потому, что это был самый лучший гостиничный матрас, который можно себе представить. Тут я сразу все вспомнил.

Ну да, конечно, мы приехали сюда вчера, это номер люкс, город Краснодар, я сплю в своей комнате, мебель пахнет деревом и немного ДСП. Мама уже года четыре как с дядей Германом, мои вторым папой, поэтому нам и дали люкс, а театр наш в этом городе на гастролях.

Мой непосредственный отец состоит в этом театре очередным режиссером, он в подчинении у папы Германа, я немного отдаю себе отчет, что он именно в подчинении. Тут же совершенно случайно я вспоминаю, что сегодня вечером мне придется идти на спектакль отца, а я уже ясно осознаю и точно, что у Германа спектакли лучше, пронзительнее, как-то сумрачно-точнее что ли, недаром я в одном из них играю.

Я о чем-то таком думаю, как вдруг заходит мама и говорит, что сегодня я провожу день с отцом, он только что звонил. Мне весело, но веселье я стараюсь прятать, и вобще… При маме принято отзываться об отце как-то более пренебрежительно, чем при других людях, либо соглашаться на ее какие-то замечания (как бы между прочим) или такие сравнительные характеристики (иногда), которые дают обычно лузерам. Соглашаться с ней или участвовать в обсуждении отца – это в общем-то одно и то же.

Я в общем и целом уверенно с этим справляюсь. Поэтому когда я спустился на второй этаж и зашел в его одноместный номер, я был уже настроен и весело, и слегка агрессивно. Мои глаза, привыкшие критиковать его образ жизни, радостно натолкнулись на какие-то пятна пасты в раковине, на затхлую воду в унитазе. Я ж тогда не знал, что вода у нас часто бывает затхлая на всей территории нашей большой прекрасной страны, особенно в унитазе.

Он как-то попытался бегло извиниться, что прости, такой случай, всякое бывает, и сделал вид, что сейчас найдет какую-нибудь тряпочку и вытрет, собственно, прямо сразу эти пятна пасты. Боже мой, да ему на них всю жизнь было плевать, на эти пятна от зубной пасты! Естественно, никакой тряпочки он не взял и ничего не вытер. А по поводу затхлой воды, я, возможно, даже задал ему вопрос, но в общем-то он насупленно поставил это в вину местному водопроводу. В обычное время это был бы эпизод из привычных тогда комедий. Ведь он же владел азами актерского мастерства!

Он мог хотя бы насупить брови, поморщить нос или произвести цепочку мимических реакций – он мог сначала нахмурить брови, потом наморщить нос. Или наоборот. А он сделал это как-то наскоро, и насупленность у него была какая-то скоростная.

Словом, я ему не поверил, поставил про себя мысленно «тройку» и решил, что именно это расскажу маме, потому что маме нужно всегда немножко отчитываться, так вот хотя бы в этом минусе можно будет отчитаться, не говоря зато, что он извиняется по поводу местного водпровода, а говоря, что просто у него бардак в номере и вообще кровать не убрана.

А спектакль отца в тот вечер – это была какая-то польская пьеса, там пол-пьесы все ползали в темноте, отец сам играл одну из главных ролей. Называлось это все «Темная история». Больше мне рассказывать о той нашей встрече с отцом нечего, кроме одного факта.

Мы поехали на Кубань. Прямо на берегу Кубани был огромный парк или часть заповедника, насколько я могу вспомнить. Отец заплатил за прокат лодки, мы поплыли на ней, ничего особенного. Как вдруг мы пристали к островку. Грибы там что ли? Или рыболовные сети раскинуть? А то и садок поставить (хотя в этом я никогда не разбирался).

Но пока я решал, кто мой отец, тайный грибник или тайный рыбак, выяснилось, что он просто сходил в кусты справить нужду, о чем я собирался тоже как-то поточнее доложить маме. Вот и второй пункт после бардака в гостиничном номере: необходимость пристать к берегу и пойти в кусты…

За то время, что он справлял нужду, а я ждал его, глядя куда-то вбок, что-то произошло, а что, я не сразу почувствовал. Наконец отец закричал: лодка болталась на середине тихой и в это время не очень бурной реки, хотя очень может быть, что это был пруд, а лодка болталась на середине по той причине, что была хреново привязана. Отец поплыл за ней, и вот он так и толкал ее перед собой, подвигаясь к берегу. А я думал о Ромке.

Когда я открыл глаза, он все еще стоял передо мной, и я не мог понять, зачем он мне это рассказал и зачем там, в Вильнюсе, на детской площадке, сидя на такой кольчатой качели (два обруча, терпеть не могу эти качели), в той Литве, без пяти минут уже почти получившей независимость, зачем он мне это рассказал. Я не мог их подозревать, ни его, ни ее. Меня, положим, тогда просто не было в городе. И весь вопрос. Но она была моя девушка, и это был второй, второй, а не первый выпускной спектакль! Вряд ли его букет был больше, чем мой. И мне абсолютно все равно, сколько раз они целовались.

*******

«Просыпайтесь, Т-1833! Просыпайтесь! Задание прервано!» Меня резко будят, я еле продираю глаза, мне дают таблетку «Антитрапина». Легкая встряска, и вот я уже путем телепортации нахожусь в хромированном комбинезоне второго класса и сижу в мозаичном кабинете начальника психоперебросок.

«Здравия желаю, господин Главный! На мне комбинезон второго класса. Я не справился или вычет зарплаты?» «И то, и другое, и штраф. К тому же, вы сняты с категории «Б» и переведены на категорию «31-З-7», то есть обслуживание экранов». «Обслуживание психоэкранов?»

«Нет, обслуживание экранов психоотбросов! Времени мало и мало что это дает, но я все же вам объясню ваши ошибки, чтобы вы сделали из сказанного соответствующие выводы. Программа сравнительно новая, возможны сбои, передергивания. И то, что я бы назвал «вольностью перемещения по свободным полям сознания». Программа финансируется правительством, а степень подготовки наших психоактеров, прямо скажем, оставляет желать лучшего и дает нехороший привкус, очень нехороший привкус, почти как давно отмененные у нас в стране тигровые креветки! А мы здесь не можем позволить себе особо вопиющей самодеятельности. Итак, давайте по порядку. Вы внедрились в сознание девятилетнего ребенка, конкретно, дайте глянуть, в день летнего Равноденствия двадцать второго июня одна тысяча девятьсот восьмидесятого года. Понятно, что дата отстает от нас более чем на шестьсот лет, и вы испытали некую эйфорию, если не сказать экстаз, находясь в сознании совершенно незамутненном, не загруженном сложными и многоставными взаимосвязями, характерными для цивилизации на высокой ступени развития, то есть нашей. Цивилизации, которая, как известно отменила понятие «менталитет» и саму технологию этого понятия. А тогда было все проще и опаснее, потому что все было перепутано – эмоции, энергия, мысли… Да, да, именно эта путаница и повела вас не по тому пути». «Это правда?» «Правда. Итак, вы попадаете в свежий ментальный поток, в девственный лес сознания мальчика в тот день, когда он встречается со своим отцом при обстоятельствах гастролей театра. Он видится с биологическим отцом второй или третий раз за время поездки и после официального развода отца с его матерью. Здесь мы не уточняли, да и какая разница… Налицо рудимент семейносоциальных отношений, принятый в двадцатом веке (а не в наши времена рандомных родителей и переходящего материнства). Однако им это было важно, а мы ведь просили вас учитывать: у мальчика психологическая травма. Тогда они были эти травмы, это сейчас они давно перешли в разряд преданий».

«Отец служил в том же театре, которым руководит его отчим, живущий с его матерью в гражданском браке к тому времени.»

2.

«Не пересказывайте мне биографический диск, я помню основное, вы же должны были его заучить, Т-1318. Вернемся к вашим основным и, на мой взгляд, наглым ошибочным действиям внутри объекта наблюдения. Как бесстрастный субъект микроскопического масштаба вы должны были выступить всего лишь наблюдателем. Повторяю, наблюдателем и не больше. Не экспериментатором, а бесстрастным и безучастным наблюдателем! А вместо этого что вы делаете? Вытаскиваете из подсознания ребенка психосоматическую врезку матери, вплоть до характерных фонем с глубоко развитым фоном ненависти к бывшему супругу (это у них было очень принято в СССР вплоть до рефлекторных реакций, хотя по моим сведениям это было принято у всех разведенных женщин со времен древнего Вавилона, как то не любить своих бывших мужей). Хотя, впрочем, я здесь наверное делаю ошибку. Наверное, в древнем Вавилоне мало кто разводился. Словом, со времен существования института брака и развода женщины всегда вели себя так. Дальше вы развиваете в ребенке параллельно два плана сознания: план сознания его матери плюс план сознания ребенка в ускоренной версии развития. Дальше вы начинаете играть в то, что называлось у них тогда «пинг-понг». Это была вообще-то спортивная игра, но вы перевели ее на уровень поля сознания, вы играли в пинг-понг его мыслями. С одного плана сознания вы перескакивали на другой, и мысли не поспевали. То есть вы загнали ребенка в тупик, сделали из него свою собственную ментальную лабораторию для собственного развлечения и одновременно фитнес-зал, как это у них называлось чуть позже. Вы развлекались, перескакивая с одного плана сознания на другое. А? Что Вы делаете далее? Вы внедряете в него не по-детски упорное присматривание к отцу. Вам-то понятно, что отец – это устаревшая функция, а ему это непонятно. Вы заставляете его выступать фактически секретным агентом матери в той виртуальной игре, которую она ведет с бывшим супругом. Еще раз повторю: вам захотелось просто внедриться в эти старые виртуально-ментальные игры, которые были отменены на Земле более чем пятьсот двадцать лет назад. Правда, роль отца и матери тогда еще номинально сохранялась. В течение этих ваших игр зарегистрировали несоразмерно большой выброс адреналина в кровь. Но это был не адреналин мальчика, это был ваш синтетический адреналин. Хорошо, что подсознание тогда работало крайне примитивно, а если бы оно работало на пяти или пятнадцати планах, как у нас сейчас? Если бы уровень IQ мальчика был хотя бы уровнем наших ассенизаторов, он, конечно, понял бы, что речь идет не о его собственном адреналине. К счастью, он это не зарегистрировал, записали это лишь наши приборы.»

«Что теперь?»

«Вы нарушили положение о неучастии в жизни объекта. Размер штрафа Вы знаете, и там, где Вы должны были наблюдать простые идиллические моменты: форму и цвет предметов, форму и цвет пятен, форму и цвет лодки и так далее, улыбку отца, его мимические реакции без каких-либо оценочных определений, вы обнаглели. Как склочный персонаж того времени, вы все анализировали, разбирали по полочкам, смеялись и даже выдавали диагнозы. Вы еще ухитрились в течении двух минут заняться доисторической системой слива воды под названием «унитаз» и более того поставить подопытный объект под названием «отец» в один образный ряд с унитазом, что даже и тогда показалось бы оскорблением, за которое – цитирую старый документ – «и по морде съездить стоит». Далее Вы плохо запомнили пейзажи берегов Кубани, в вашем ментально-зрительном описании они даже не удержались, Вы же запомнили только уплывшую лодку. Что за избирательные ментальные операции, достойные лишь жителя двадцатого и двадцать первого века, но никак не более поздних веков! И вот что вы сделали с заданием, а? Вы взяли и неожиданно катапультировали себя в его будущее, где он вместе с вами присутствовал на какой-то детской площадке в момент признания его друга Ромки в конкретном предательстве: в том, что он чуть не увел его бывшую девочку, которая будет у него в будущем. Посмотрите его биодиск! Позже ребенок уже вырос, женился, родил детей, ну и все остальное, что полагалось смертным индивидам. При чем тут эта юношеская история? Питер, балетное училище, бред. А мы просили вас не просматривать биографический диск дальше данной поездки в Краснодар 22 июня 1980 года. Кто такой Ромка для него в те времена? Ответ: никто. Он познакомится с ним в пионерлагере «Космос» ровно через год, а девочка, которая вроде бы изменит ему с Ромкой, младше его на два года, и на тот момент ей и вовсе семь лет. Зачем были нужны эти ускорения и антиципация, которую мы используем только при работе с мозгом тиранов или будущих клинических преступников? И потом что это за стиль мгновенной фиксации? Вы развели какую-то литературу. Вы что, Флобер, Толстой, Пьецух? И потом это что, романы Тургенева или «Повести Белкина» в пересказе Зощенко и Аверченко? Вы видите, как я прекрасно знаю эту древнюю и весьма подробно-занудную литературу, которую, к счастью, тоже смогли отменить в конце двадцать первого века. Откуда у вас такая тяга к влипанию в красоты слога и в словесно-образную эклектику? «Река в этот момент не очень широкая» или там «не очень бурная» – мне надо перемотать, чтобы этот момент вспомнить. Чувствуется параноидальный стиль советской литературы вроде Шолохова, Леонова. А при этом вы пользуетесь словами, которые совсем не употреблялись в СССР в 1980-м году. В частности, слово «лузер». А потом это упоминание спектакля его отца! Мальчик был на нем ровно через два года, а не в этот же приезд. К тому же, ему они очень понравились…»

******

А потом отключили телевизор. Многим из нас дали тяжелые таблетки.

Я свои, как всегда, проглотил, подержал во рту и выплюнул, когда ушла медсестра.

Митька говорит, что я опять всю ночь смотрел выключенный телевизор.

А как же тогда история Т-1318 в серебряном комбинезоне, который не выполнил задание внедрения в сознание ребенка?