Канун

никто не любит чучел,

смотри! – и тычет: силуэт

во тьме висел на круче.

и я вгляделся: на шестах,

в глуши, как возле грядки,

висело пугало впотьмах –

кем был Шестой у бабки,

но не одно: недалеко,

держа в руке наброски,

чернобородый брёл…

– а кто?

– там скульптор Антокольский.

фонарь увидел хорошо –

светил издалека мне;

в плаще, накинув капюшон,

бродил, как перед камнем.

– он лепит сердца бурый ком

слияние чувств – в оправе,

чтобы запрятать глубоко,

да жерди в пляс отправить.

пусть голос будет зов рожка,

рука мастеровита,

а сердце… крепче, раз башка

соломою набита, –

так мне рассказывал Шестой,

с кобылой рядом стоя,

а снег уже был крупным столь,

как не всегда зимою;

окоченев в обносках кофт –

что двинет эти жерди?

вал: крутит руки, гонит кровь,

ужели ком предсердий?

лепи, мой скульптор, кровь и жир –

подобно человеку,

чтобы я чувствовал и жил,

для Дамы Крести некой…

из головы меня лепи,

ты, скульптор, гениален –

чтоб сердце было, как люпин:

по розовой спирали,

раскинув зелень листьев-вен,

кровь будоражит тельце;

с трухой одною в голове,

да лишь с горящим сердцем.

как сквозь кулису – через пар,

что из ноздрей кобылы,

глядели, как творец копал

для сердца в почве стылой.

как черпал тесто из земли,

дёрн поднимая с жаждой;

как сердце белое лепил,

бескровное пока что;

бугры проворно уточнял,

держа ком белый скользкий,

поглядывая на меня

зачем-то, Антокольский.

когда готово было то,

что нужно человеку,

ларец достал, затем в него

он положил поделку.

– о, этот маленький ларец,

уж очень многим нужен:

защита глиняных сердец

от пальцев неуклюжих, –

сказал Шестой, – я с ним пойду,

а ты седлай лошадку,

бегите прочь: я встречу ту,

что ставила на грядку;

не застрелившегося мать,

а та, ради которой

цветов беременная рать

моей была опорой.

Снежинка заберёт отсель –

из Леса, царства арок;

а я ларец заветный сей

ей отнесу в подарок.

благодарю тебя, мой друг,

за разум и за смелость, –

ушёл, не пожимая рук.

остаться мне хотелось,

но сел на лошадь – и несёт,

да по-живому грузно;

так живописно, как полёт

сороки над капустой.

а я, во времени застряв,

не знаю эти тропы –

из середины октября

как ехать в август тёплый;

один, да мистика вокруг…

боюсь, и дрожь – в колени…

Снежинка, твой белёсый круп

теперь моё спасение.

волшебный час, где сон за сном…

не удивляюсь ныне;

а снег, что хор, гудит псалом,

летя к земле с вершины.

гудит октябрьская метель

и листья белым красит;

о, Дама Крести, неужель

ты выйдешь в ипостаси?

ты выйдешь и покажешь лик,

в моё посмотришь рыло;

одной тебя не ради ли

со мной всё это было?

я этого не пропущу!

постой, Снежинка, рано –

и следом вожжи, как пращу,

на кисть мотаю рьяно.

пока совсем недалеко,

хочу узнать, хоть тресни!

взглянуть бы хоть одним глазком

на эту Даму Крести.

назад, Снежинка, говорю –

сильнее любопытство;

чтобы Шестой не видел, крюк

дадим – и лошадь мчится.

сгущает краски Лес ещё:

вот месяц встал из ножен;

что в этой даме он нашёл?

что я где дом заброшен?..

а снег не перестал кружить:

небесный хор настроен,

и мы несёмся во всю прыть

под сим поющим роем.

и вот уже метёт пурга,

мигая дискотекой,

вдруг спуск, затем подъём: курган,

на нём два человека…

остановились, и спина

в мурашках, да и тело…

Шестой, а рядом с ним она,

стоит в одеждах белых…

мы у подножья; снежный шум,

и плохо вижу внешность,

но сразу понял, почему

она такая нежность…

я сразу понял, для чего

всё было – то, что было;

застывший пугалом и горд,

и низок, птиц страшила…

*

– четыре дня я шёл к тебе,

отсчёт со дня рождения;

молчал и вдохновенно пел,

неся ларец с издельем.

я шёл всего четыре дня,

а путь казался долгим;

Ель перед домом, тряпки сняв,

набила мне наколки, –

так с нею говорил Шестой,

поглядывая скупо,

держа ларец перед собой,

где сердце прятал скульптор.

– а память – это мой двойник,

меня который лучше;

но я уже давно привык

жить между её кружев.

воспоминания – инсульт,

инфаркт – и дело в шляпе;

я заблудился в их лесу,

в воздушном замке заперт,

я не увижу мир вблизи,

я слишком много думал;

я это всё вообразил!

и даже ты мне – клумба.

сознание не померкнет ли?

но только так годится;

конечно, лучше журавли,

чем грешницы-синицы.

ведь мысли бьются в парус лбов,

и в мыслях всё иначе –

но как почувствую любовь,

так ускачу на кляче…

четыре дня к тебе я шёл,

тебя придумал всю я;

но вот – напротив, в белый шёлк

одета – здесь не всуе…

перед тобой мои слова

разбиты друг об друга…

и ты уже совсем не та,

что в мыслях, ох и мука!

и не сдержать наплыва чувств,

но буря будет благом:

что раз трепещет сердце – мчусь!

живу! перо, бумага!

схвачусь в мурашках за перо –

как будто оперенье

спина растит, и высь ветров

увижу с вдохновением!

таков лечу: воздушный змей,

коль бегал, ползал, плавал –

издалека, из-за полей,

с надеждой, как журавль…

когда прибоем будет Смерть,

порыв! напора скрежет,

да будет нерушима Твердь –

сама себя поддержит!

пусть волнорезом будет мыс! –

над морем вознесётся,

и остаётся трезвой мысль,

в прилив больших эмоций!

себя возьму; скажу тебе –

я нёс заветный ларчик;

внутри – причина многих бед:

возьми, а как иначе?..

возьми, и сердце крась в гуашь,

в сосуды влей чернила,

а после мне его отдашь,

чтоб сердце грудь носила.

и Дама Крести, как монарх,

спокойна в снежной пляске:

– как видишь, – говорит, – в руках

ни кисточек, ни краски;

я не художница, отдам

тебе таким же белым;

плету поводья лошадям,

конюшня – моё дело.

я не царица, не княжна;

мои – седло и вожжи;

но сердце красить не должна –

ты это сделать должен, –

и тут я, стоя у горы,

вдруг понял всю затею;

что сколько бы Шестой ни рыл –

безвыходна траншея.

хоть в дом вернётся – колпака

не снять с главы урода;

он будет пугалом, пока

не выйдет с огорода.

и бабка та, чьи васильки,

чей подоконник низок –

её же быть не может, сгинь,

видение и призрак!

тогда я только посчитал,

что быть её не может…

а следом – новой мысли залп:

узрел тогда кого же?..

но здесь уже не важно то…

вот две фигуры боком;

– окрасить сердце в красный тон,

о, ты способен только!

открой ларец, шкатулку, гроб –

взгляни, что сделал скульптор;

о, этот ком, клубок бугров –

и море, и каюта.

прими его – отождествлён

с эмоцией, ком сердца;

носи его, как медальон,

создание умельца…

…не по пути с тобою нам,

хоть путь твой будет ярок;

вернись домой, и весь бедлам

свой преврати в порядок…

а я пойду… – скривил лицо

Шестой: молчал напротив…

– остерегайся только псов,

и бешеных отродий…

ты слишком далеко в Лесу –

вернёшься с опозданием;

прощай… – снежинки рыжей суть

исчезла, как в тумане…

и он теперь стоит один –

мал, силуэтик куцый…

и лишь снежинки: динь-динь-динь,

что друг о дружку бьются.

и лошадь рядышком со мной

легонько встрепенулась;

но он не слышал всё равно,

стоял, одетый в юность.

– спасибо, – молвил, – ты права…

мой дом, что я забросил…

буянит сорная трава,

там, где ещё не осень…

пора домой, но вязну: юз…

шаг утопает в почве;

каким отсюда я вернусь?

уверен только Отче, –

он с нею будто говорил,

и вслух, но сам с собою;

– ларец, и белый ком внутри…

пора, – и выдох с болью, –

Надежда, Вера и Любовь –

три дамы, каждой – рыцарь:

что будет; то, что есть; и то,

что больше не случится…

надежда – это что грядёт,

а вера – то, что ныне;

любви остался огород

того, что лишь в помине, –

так рассуждал, спускаясь вниз;

я оседлал Снежинку;

вдруг в чаще вопли раздались,

и лай, подобный крику.

как будто рядом свора псов

и движется к кургану;

– мне б запереться на засов,

чем отбиваться стану? –

Шестой, воскликнув, заспешил, –

Снежинку я отправил;

куда же мне бежать в глуши?

отпор ли дам ораве?

ларец заветный спрятал он

за пазуху подальше;

а рык зверей – со всех сторон

уже как будто, страшен.

и тут, вдали, из-за стволов,

где свод гудит от лая,

к подножью стая в сто голов,

несётся, зубы скаля!

то были демоны и псы;

раз время обманули,

я понял тут же: плату сыпь,

тем, кто на карауле.

– спасём его! Снежинка, н-но! –

я вскрикнул, тужа голос;

и на дыбы привстав, мы вновь

помчались во всю скорость.

Шестой бежал – к нему, хрипя,

взбирались целой стаей;

я испугался – что до пят

волос иголки встали,

но прыгал лошадиный таз –

к хозяину стремилась;

– Снежинка! – он увидел нас, –

сюда! беги на милость!

хоть много их – подумал я,

сейчас не до испуга;

– хватайся! – подбежали; смяв,

рукав мой, хвать друг друга,

и затащил его на круп,

–вперё-ёд! – Шестой воскликнул,

и мы помчались! склон был крут,

а хвост – несутся с рыком.

– не говорил вернуться вам,

но рад, что вы вернулись! –

Шестой сказал.

– о, чёрта с два,

быстрее мчимся пули! –

так я воскликнул: зло взяло;

себя так успокоил;

– Снежинка, покажи им! – склон

уж сзади, мчать доколе?..

темнеет Лес; а сзади нас

бегут, рычат, и лают;

между стволов, где снежный вальс –

летит, и звери с краю –

уже теснят, визжат, и блеск

в глазах… о, тьмы отродья!

скорее бы проехать Лес…

Шестой крутил поводья.

– не знаю, слишком далеко

по Времени, на склоне, –

он крикнул, – мы зашли; в какой

вернёмся день – в погоне?

темно и страшно! дали крен,

а стая всё за нами;

неси, Снежинка, мчись скорей,

от этих чёрных армий,

от этой кривизны стволов,

от лая и ухмылок;

вновь завернули: повезло,

но дышат нам в затылок.

снег, холод, темнота… Отец! –

подумал я – ты славен!

пошлёшь мне ангела с небес?

отпор чтоб дать ораве.

тут так темно, а нужен свет!

в подвале, в тёмной банке…

не выберусь – приди, ответь,

приди, мой светлый ангел!

и кто-то старый, с облаков

на миг повис над нами,

и дышится уже легко,

как будто не догнали.

– в кромешной тьме коль спросишь вдруг

как обратиться к свету?

достань из сердца…светлый…звук…

достань, пусти по ветру…

я попрошу, знакомый мой

придёт и вам поможет –

исчезла… рык, собачий вой,

и вслед хохочут рожи, –

и тут, над самой темнотой,

врываясь в эту давку,

летит высокий и святой

напев, что держит Август.

он воздух в лёгкие набрал,

и каждой светлой нотой

он гнал их прочь… он чист, он прав,

он из эфира соткан!

и мы в слезах, когда восторг,

вперёд – сквозь эти дебри!

холодный голос, как свисток,

дал и чуме, и лепре!

и вот уж, края Леса до

совсем немного, Летний,

над остальными – верхним До!

взлетел, о, свет заветный!

и тут же, с визгом, псы назад

помчали в тьму чащобы;

а мы – прыжок! как в летний сад

из Темноты утробы…

* *

копыта цокают, искрясь,

и воздух сер от пыли;

несётся пугало, смеясь,

на костяной кобыле!

и магии сияет свет

болота запустения,

и тыквы, улыбаясь вслед,

дают благословение!

здесь отмечают Хэллоуин;

права, что поздно, Дама…

и тыквы некий херувим

тут разложил, как знамя.

уже канун Дня всех святых –

сюда мы и вернулись;

здесь с виду каждый дом затих,

лишь в окнах свет вдоль улиц.

на Ново-Бочаровской тишь;

окно – во тьме физалис;

дом 26 без света лишь –

сюда не возвращались…

цветёт бурьян перед крыльцом;

Берёза, Ель и Липа

обращены к нему лицом,

дождутся ли? ждут, ибо…

но сухо, даже где-то пыль

Снежинка поднимает;

и снег, как перья – если бы

летели белой стаей…

несётся пугало, опять

Шестой, чьи руки – палки;

кобыла потеряла стать:

бежит скелет во мраке.

куда теперь оно бежит?

кого зовёт он здесь же?

чтоб сердце не наткнуть на шип,

ларец закрытым держит…

и жизнь, как прежде, на кону –

возьми и будь собою;

но только есть один канун,

что брезжит за мечтою;

в канун дождя не нужен дождь,

в руках – что в небе знойном,

и накануне буйных рощ

одних семян довольно…

вплетаясь во времён канву,

здесь быть уже счастливым –

бежать, покуда есть канун,

и падалицы-сливы –

цветы и осень, Новый год,

сменяются, как втуне;

но будет лошадь! – и-го-го,

над ними накануне,

и если падаешь ко дну,

взгляни, куда течение:

покуда есть ещё канун,

то будет Воскресение.

27.07. – 31.10.

2020