Канун

нога – и вот я в доме;

один: в тиши застывший дом,

дай Бог, но час неровен.

прогнивший пол… ступаю… шаг…

плыву, как туча в небе;

повсюду только гул в ушах,

навязчивый, как мебель.

иду вдоль комнат пустоты:

диван, что въелся в стены,

стул деревянный, свис надрыв

обоев жёлто-серых…

и кучки по углам, что прах,

со стен побелки крошев;

гниения Времени размах

посеял дыр горошек…

два раза обошёл весь дом:

молчит, а сердце мучит;

отсюда начинался дол

во сне – Лесной дремучий…

беру какой-то древний стул,

сажусь на центр зала,

прикрыв глаза, и много дум

как пятен, замелькало.

что в этом доме я забыл?

к чему мне эта правда?

и непонятен мой же пыл,

зачем всё это надо?..

но, побывав уже во сне,

явившись в тайн обитель,

найти бы оправдание мне

того, что там увидел.

я чую сырость этих стен –

молчат, времён остатки,

и понимаю вместе с тем,

что, в общем, нет загадки;

и снова мысли движут явь,

и Три глаголют стража,

и не пойму опять, где я,

но мне уже не важно…

*

я сердцем слышу голоса –

гудят над крышей хлипкой;

три Матери, роднят леса:

Берёза, Ель и Липа.

как будто в кронах высоко,

где птицы стелют гнёзда,

детишки ходят босиком

и всё не так серьёзно.

там словно знают больше нас

и помнят тоже больше…

столкнуть сей молчаливый пласт

навряд ли что поможет…

а на груди у них – сова,

в ногах – ухмылка лисья;

как не прислушаться к словам,

что напевают листья?..

я в старом доме, я заснул

опять – из сна не выйти;

Трёх голосов неслышный гул

поёт про ход событий…

вдали – сиреневый погост,

а я иду по хляби;

– он всё воспринимал всерьёз,

а потому ограблен.., –

так говорила молча Ель;

показывая правду,

и я покорно шёл за ней,

идти, не зная, надо ль…

местами не видать ни зги,

где в мае ночь повисла;

вот я уже среди могил

иду один, как призрак.

горят пять сигаретных искр;

смеются, молодые,

и смех летит – не вверх, а вниз,

к тем, кто лежит под ними.

– в последний час их было пять

друзей, да с пойлом едким;

дразнить Удачу каждый рад,

решили сесть…в рулетку;

достали только револьвер, –

гудела Липа с мощью, –

вдруг силуэт, как гриб в траве;

прохожий? тут, да ночью.

– Удачу испытают все,

не всем, – Берёза молвит, –

дано; глядят, Пятёркой сев,

шестой им – брат по крови…

зовут они его к столу;

идёт, по виду: ранен;

сажают между бывших клумб

на стул – надгробный камень.

– скажи нам, брат, твоя беда

в глазах блестит сквозь полночь;

что привело тебя сюда,

как предложить нам помощь? –

и предлагают, а вот тьме

лишь видно: рыж, что Август,

Шестой молчит; бутыль на мель

сажал – в пол сотни градус.

и вдруг Шестой заговорил:

– мою печаль простите,

сижу теперь среди могил,

поэт и сочинитель.

я был не раз отвергнут той,

в которой видел душу,

Удача ходит стороной

и не ко всем радушна.

и глазом смотрит, но косым,

и меряет, но криво;

кто расставляет на весы

людские перспективы?

кто положил на полость чаш,

и кто настроил грузик?

до наших нету дела жажд…

кто у Судьбы во вкусе? –

проста задача и сложна;

смириться с нею можно,

но остаётся только ждать,

и мучиться дотошно…

рыжеволоса, полымя,

и водит, центрифуга…

взгляните ж, люди, на меня –

кто любит рожи пугал?

глаза тараща, запивал…

круглы, что дно печали;

и речи тяжелей кувалд

пяти сердцам стучали…

вот дым пошёл, а смех затих,

курить – в шестиугольник;

а я стою, гляжу на них

свидетелем невольным;

да посудачили о том,

расспрашивая честно;

молчать на кладбище ночном

довольно неуместно;

но вдруг ударил крепкий хмель;

– сидим чего же, братья? –

спросил один, – каких потерь

достойны, что сказать вам?

сыграем прямо здесь в игру,

чем жить на карауле!

Судьбы – полёт, Удачи – руль,

так пусть она и рулит! –

и выстрел близок, правда, чей?

хоть дулом тычет в воздух;

кружок огня, а в центре – чернь:

жжёт револьвер-подсолнух.

– когда закрыто – нужен взлом;

стреляй, Судьбу обрадуй!

чтоб в жизни нам всегда везло,

давай, плати за плату! –

и встал Шестой:

– как решето же сердце, не иначе!

ну как не сделаться шутом,

смеющимся, где плачут?

пробито дробью мелких дрязг –

не держит, только цедит…

пуститься бы в смертельный пляс, –

сказал пред ликом Смерти.

развеселившись от тоски,

печалью опьянённый,

металл с огнём – холодный сгиб

там каждый брал проворно…

одна была на шестерых

на круг до смерти пуля;

и, выпив, каждый тут затих,

в последний раз глотнули.

вот закрутился барабан

и тишина повисла;

к виску приставил первый…дан!

щелчок… не грянул выстрел.

погост от смеха дрогнул весь –

так радость тушит ужас;

храбрец, которому за спесь

Удача улыбнулась.

но каждый в этот миг озяб…

вот очередь второго,

и спасовать уже нельзя…

и…рухнул, замурован…

не шевелится больше он, –

поют над крышей Стражи, –

и чёрной кровью обагрён

с ним револьвер упавший…

и крик, который обозлил

всех Пятерых на Случай,

когда лежал поверх могил

живой!!! но невезучий…

склонились… он шагнул во Тьму;

трясётся бледный третий,

как не стрелять теперь ему,

кто испугался смерти?..

вставляет пулю он в гнездо,

и палец его мягок;

червь металлический, глистом

плоть продырявит яблок…

о, эта пуля-червячок…

незрячая неряха;

дарует ли Судьба щелчок?

но хмель был крепче страха…

пусть будет так… всё видел Бог;

глядят… Смерть на пороге…

к виску подносит… и оглох! –

щелчок был слишком громким.

и не поверил он ушам –

расхохотался дико,

заплакал вдруг, и плач мешал

с дрожащею улыбкой.

– я не хочу под свод могил! –

безумно взвыл четвёртый;

– как допустили, как смогли:

наш друг свалился мёртвым!

проклятый хмель всему виной!

стряхнём же чары эти,

пока не скошены слепой

рукой костлявой Смерти!

но третий взял его за грудь,

встряхнул, оскалив зубы:

– теперь ты хочешь умыкнуть,

мозги увидев трупа?

он был наш друг, наш пятый брат,

лежит в кровавой луже;

куда его глаза глядят,

но не тебе ли в душу?

мы вместе сели в ритуал,

все до тебя рискнули;

быть может, он в себя стрелял

твоей злосчастной пулей!

он жить достоин, он, резвей,

чем ты, курок нажавший! –

здесь только начали трезветь, –

поют над домом Стражи…

блестели слёзы на щеках,

пока буянил третий;

четвёртый с просьбой на устах

молчал – а что ответить?..

– давайте я нажму курок, –

тогда вмешался пятый, –

мы сели вместе, я игрок,

и нет пути обратно.

он дуло взял из наших рук

и ни о чём не думал, –

он, на второго глядя, –

друг, – сказал, – давайте дуло!

– не надо! – сник четвёртый, – ах! –

взял револьвер, готовясь,

и в этот миг, чем вечный страх

была сильнее совесть…

в его глазах блестит мольба,

дрожат стальные пальцы;

он долго крутит барабан,

готовится стреляться.

и вот он целится в висок…

глаза – как две черешни;

зажмурился, скривив лицо,

нажал! – живой, как прежде…

и тут же, всем не дав сказать,

от остальных отпрянул,

и крутит барабан опять,

стуча по барабану…

– уймись! – кричат, на револьвер

таращится нелепо,

подносит дуло к голове,

и выстрел! – грянул в небо –

в последний миг он дуло – вверх!

и сгорбился, как панцирь;

Шестой рванулся человек,

взял револьвер из пальцев

– с меня довольно, я не трус, –

взял пятый у Шестого, –

Судьбе покорный: застрелюсь,

а нет – сойдёмся снова!

за вас, друзья! в последний час

я говорю, быть может, –

он крутит пулю, дуло – в глаз,

щелчок! озноб по коже…

и улыбается друзьям;

на кладбище прохладно,

окончен круг Пяти, а там

Шестой стоит нескладный,

он беден, молчалив и рыж;

прикрикнул третий малость:

– бери стрелять, чего стоишь? –

и выпил, что осталось.

стоит Шестой, давно умолк,

а в мыслях комья каши;

тропой кладбищенских дорог

ходил, наверно, каждый;

и хоронил… как жить, но впрок,

когда уже не двадцать?

рискнёшь за всё нажать курок,

поймёшь, как добиваться…

где сна предвечного канун,

лишь пулю рок подкинет,

подумал, сколько помнит лун,

таких, как светит ныне?

и сколько там душевных войн? –

трёх Матерей я слышу;

а в меховых ветвях Шестой

макушкой светит рыжей.

и сколько раз он счастлив был –

но без неё – сколь будет?

обратной нет уже тропы,

так жизнь есть дар минуте.

он револьвер берёт из рук,

Шестой, игрок последний;

курка обжёг холодный крюк,

а в мыслях вьются бредни…

он барабан перекрутил;

где ждал любовь, там пусто…

тревога серая в груди,

а значит, будут чувства.

из пятерых четыре – все

глядят, умолкли напрочь;

где страха семена – в посев,

взойдёт при жатве храбрость.

и вот он целится в себя…

щелчок! не вышло горя,

а сердце бьётся! из семян

взошёл соцвет покоя.

так, значит, велено Судьбой…

дрожит, уставший очень;

– закончен круг, – сказал Шестой,

для всех уже закончен.

развеян хмель… став горевать,

все над вторым склонились;

а у него осталась мать

одна… Фортуны милость…

кто скажет ей теперь о нём,

как ныне жить Четвёрке?

свалился горьких мыслей ком,

на всех свалился, горький…

– как были мы ослеплены, –

трезвея, всхлипнул третий,

и под ярмом стоят вины,

как что разбили дети.

но должно матери нам весть

сказать, дружили вместе…

тут глас Шестого:

– коль я здесь,

могу – сторонний вестник.

от вас услышать будет всё ж

страшней про гибель сына;

я ей скажу…

– да как пойдёшь,

коль мы, друзья, повинны…

и коль безумствовали мы,

все перед ним в ответе, –

так, молвив, пятый щёки мыл

слезами – горем съеден.

и думали все Вчетвером,

и странник тоже думал, –

Три Матери над потолком

дрожали в качке шума.

и вдруг четвёртый вскрикнул:

– о, я пьяница безмозглый!

как матери скажу о том? –

был искренним тот восклик…

другие тоже лишь теперь

узнали безвозвратность;

лазурной жизни менестрель

умрёт, как оказалось…

и не воскреснет – вечна смерть…

и пятый молвил:

– где ж ты…

не будет пусть Фортуны впредь,

но будет всё как прежде.

– и я б хотел, – четвёртый взвыл,

отдать своё везение,

чтоб друга оживить! – увы,

не будет воскресенья…

кривили, сокрушаясь, рты,

но молвил первый:

– хватит. мы похороним, ну а ты

известьем встретишь матерь… –

и на Шестого посмотрел;

тот, самый трезвый, замер,

и, как сожжённый на костре –

поблёк, снуёт глазами.

пока рыдали вчетвером,

узнал второго ближе;

– соседи мы…, – спросил, – не сон

ли я сегодня вижу?..

он редко в наших был краях,

но мать я вроде знаю, –

Шестой сказал, и, что маяк,

глаза горят печалью…

но, может, так тому и быть,

и никуда не деться;

а если б не было стрельбы –

не знал того соседства.

– о, бедный друг, как мы бедны,

была последней встреча;

кто умирает молодым,

живёт отныне вечно, –

так первый подытожил. юн

в ночь первомай рассветный.

я как число «один»– стою,

свидетель неприметный.

на том решили. тело – в плащ;

в лес подалась Четвёрка,

а странник – вестник, нёсший плач,

в деревню шёл дорогой.

и коль второму не спалось,

мог слышать их за мили –

друзья и странник, шедший врозь,

о нём лишь говорили.

*

деревьев хор гудит ведром;

проснулся… дом всё тот же;

– он хочет возвратиться в дом,

из-за себя не может, –

последнее услышал я,

и канул отзвук в нишу;

что положила бабка в чай,

что я такое вижу?..

но разве в чае дело лишь?..

с загадкой будет проще:

на что ты долго поглядишь,

увидишь в думах ночи.

но если дом его зовёт,

а чучело у бабки,

залезу я на огород,

верну, что кости, палки –

перенесу его сюда;

не та же дама крести

нас держит всех? себя отдав,

спастись – помогут если…

и купол пересох во рту:

явиться к бабке снова?

но если я не украду –

то сгинет… зачарован…

дом 26, ты стар и нищ,

вернуть бы то, что взяли;

вдруг по-другому поглядишь,

когда придёт хозяин?..

я выхожу через окно,

хочу с бурьяном слиться;

согнулся и бегу, что гном

в траве, что жук, мокрица.

я днём иду, но знаю ведь,

что ночь – пора свершений,

и что она же – время ведьм;

успеть скорей до тени!

теперь как будто был мой долг

исполнить ритуал сей;

испуг перебороть бы смог,

полезть не испугался…

морщинистый забор…полез! –

чего бояться буду?

в углу нырнул – трава, как лес,

шагаю вброд как будто.

и серый дом молчит вблизи;

на огород, увидев,

что пугало-Шестой висит,

в потрёпанной хламиде.

поникла тулья: скис колпак,

и взгляд мешка рассеян;

одна к нему ведёт тропа,

но не уйдёт по ней он…

– вставай, дружище! нам пора,

ты в смерти не повинен,

а бахрому заштопать ран

я помогу отныне!

и жерди плеч твоих, что крест,

я отнесу обратно,

где заждались, дом 26 –

свой дом – вернись, обрадуй!

одной ногой в могиле ты,

но не виновен в горе;

хранить да будет ведьмин тыл!

берусь за шест, за корень…

и только вытащил я крест

из насыпи покатой,

снежинки – вот ещё! – с небес

на листья стали падать…

я, испугавшись, побежал,

над грядками как будто,

а там, в жердях, скрипит душа,

и ткань от ветра вздута.

и слышу голос! но мешка

не дрогнула улыбка:

– я тут не совершу прыжка,

нас заберёт Снежинка, –

и здесь, как ниоткуда из,

бежит скелет кобылы;

хватаюсь, над забором – ввысь!

сел – и следы простыли.

*

чесали хлопьями лицо

воздушные порывы,

и лишь копыта – цок, цок, цок –

той лошади без гривы;

вот село пугало само,

я сзади на хребте там;

углы проносятся домов,

как снег, идущий летом,

и вот уже дом 26,

но так Шестой присвистнул,

что, лишь рванули – дыбом шерсть

моя, вверху и снизу.

– пятнадцатое октября, –

мне пугало сказало, –

туда мы скачем, где наряд

мой сшит, как одеяло.

и дня рождения канун

в пол осени наступит –

где буду стар и буду юн;

ты там держись на крупе, –

и мы помчались, сзади дом

оставив неприметный;

и Ели каждой шишки ромб

передавал приветы,

кивали радостно вослед

Берёзовые серьги,

и шариками, коль не слеп –

макала Липа в снег их.

а мы над Августом бежим,

лишь только наступившим,

туда, где часто ни души –

ни яблок нет, ни вишен,

где смрад и вонь, болотный мор,

да кислота трясины;

и меж коряг щербатых морд

копыта желчь месили;

вот мы бежим над Сентябрём –

Наездник, ну и лих ты!

сквозь бабье лето резво прём,

где ивы смотрят в пихты.

и листьев рой – вдруг с желтизной:

алея, жухнут листья.

– тут всё пока, – сказал Шестой, –

пока не возвратимся.

болото кончилось; погост

лежит навстречу полем;

над ним живая скачет кость

и пугало живое.

уж гол кладбищенский пустырь –

здесь наступила осень;

без трав осунулись кресты,

рога как будто лося.

и снова ускоряем бег

перед Лесной чащобой;

– за бедных, мёртвых и калек –

лихая прыть галопа! –

здесь пугало вскричало ввысь

и засмеялось звонко, –

за тех, кого не дождались,

кто потерял ребёнка,

и кто стоял, как помело,

в углу – пусть страхи канут!

с тобой помчимся в бурелом,

где настаёт блэкаут!

и счастлив был в тот миг Шестой;

встречавший только Август,

на воле он, украден мной,

и в Лес несётся сразу.

а Лес на нас разинул пасть,

смяв бороду-валежник;

кривых зубов тьма раздалась –

пеньков и сыроежек.

насупив брови воронья,

ресницы голых веток

подняв над снегом, на меня

гнилым пахнуло чем-то.

– а ты ускорил мой побег, –

Шестой в пол оборота

сказал, и тут же свет померк:

сошлись Лесные своды.

и наступила Темнота,

как только до рожденья;

а мы помчались… но куда? –

где снег несётся пеной.

о, кто узнал бы прежний Лес!

листвы – как суп на ужин;

опустошив, нага болезнь,

да оголяет души.

где только в полночь Август пел

в копне цветов и бликах –

Октябрь плешивый на тропе,

весь жёлтый и в снежинках.

а, в общем, даже всё равно

Наезднику как будто,

мол, скачка есть, и ей одной,

как чарами, окутан.

что есть блэкаут понял я,

кто беден, крив и холост:

я мчу – в том смысл бытия;

без карт, оставив компас…

я пугалом здесь буду чур;

душа моя похожа:

в глуши, во тьме – я просто мчу,

надежда – моя лошадь;

я мчу как в первородной мгле,

стремлюсь от рожи к лику –

всю свою боль и весь свой гнев

я гну дугой в улыбку.

и чувств ответных коляда –

блаженство недотроги,

что возвращается когда,

обычно ранит ноги.

о, пугало, ты будешь прав! –

мне тоже кто-то машет;

свет потушив, бежать пора,

бежать как можно дальше.

за дамой крести ли, да вброд,

верхом, идти пешком ли –

чтоб тот, где заперт, огород

не превратился в поле.

но мы неслись, и ветер нёс

навстречу снег осенний,

и я нисколько не замёрз,

в потоке снежной пены.

и чем темнее свод Лесной,

где только ветра вопли –

тем больше пугало-Шестой

менял свой прежний облик.

жердей осанка лишена,

тряпьё теперь одежды,

а из-под шляпы рыжина

волос отросших брезжит.

и лошадь не узнал бы, хоть

и думал – разлагалась

наоборот; срасталась плоть,

была обратной старость;

преображение её

почувствовал ногами;

и вот бежит в листвы проём

и с гривой, и с боками.

заржала, белая, как снег,

подпрыгнув, нас тряхнула,

и громко крикнул… человек,

без маски: видно скулы.

худой, носатый человек

с коровьими глазами;

колпак стал шляпой на главе,

и больше не засален.

– перед грозой взлетает стриж,

так я, излишне гордый,

но чем быстрее ты бежишь,

тем лучше видишь формы.

коль жизнь – движение миров,

и скорость – их основа,

ножами выточен ветров,

как брус, отполирован.

так вьётся плющ, так помидор

нарочно додетален;

в нём Мысль искала коридор

меж подсознания спален.

но коли ветром ты объят,

и гонишь, что есть дури,

всё упрощается назад

и видно суть фигуры, –

бросал Шестой через плечо

одними за другими,

что я подумал: звездочёт,

должно быть, и алхимик,

пока не вспомнил, что тогда

сказал Пятёрке ночью;

почудился поэта дар,

и дар узрел воочию…

– о, день рождения… рощи дол,

пою до хрипа в жабрах;

сегодня храбрость приобрёл,

а позже буду храбрым…

шёл снег, а мы неслись вперёд,

в блэкаут и потёмки;

стволов огромный хоровод

был долгим и высоким;

казалось, бесконечен Лес,

но бег замедлил Всадник;

притормозив, с кобылы слез,

и я, державшись сзади.

– о, разве это я? мой бред!