Канун

Андрей Левантовский

Канун

Медовым Праздником Июль

отпет, вокалом на нос;

цветочки собирая в куль,

грядёт поющий Август;

травы мигающий салют –

приветствие растений;

как воду, ароматы льют,

сквозь каждый лист и стебель;

горит и станет светлой медь,

и пахнет чем-то кислым;

уже готовы заалеть,

плоды в листве повисли.

пока в погоне за лучом,

похолодевшем, мухи

жужжат, весёлые ещё,

рисуя в небе дуги;

так будет здесь до девяти,

а там, над гривой рощи,

закроет небо лошадьми

гуляние славной Ночи;

сверкнёт хрустальная слеза –

глаз лошадиный влажный;

ботву плющом перевязав,

склон зеленеет каждый;

и выцветает темнота,

сойдёт летучей мышью;

и новый День, уже настав,

опять дорогу ищет;

и воздух над рекой раздет,

и утро сядет в кроне;

во всех домах ночует свет,

одной избушки кроме…

*

открыты окна, двор зарос,

крыльца разбиты доски,

дом 26, под тиной лоз,

на Ново-Бочаровской.

перед крыльцом болиголов

с репьём в обнимку пляшут;

как будто заползут в окно,

где рама нараспашку,

да из живых, чей этот дом –

летучей мыши с крысой;

одна живёт под потолком,

одна – под половицей.

три не пускают солнце в дом,

не попросив «спасибо»;

накрыв теньком, стоят при нём:

Берёза, Ель и Липа.

а дальше, чем забытый сад –

поросшее Болото;

за кривизной его оград

в Лесу блуждает кто-то…

перед чащобою – Погост;

там не хоронят вроде;

тропой между кустов и звёзд

одни цветы и ходят;

зимою – тишь, а летом – глушь;

и местные привыкли,

что Ветер здесь, бутонов муж,

у дома сеет тыквы.

пустует дом который год,

но скажет шедший мимо:

его очаг кого-то ждёт,

кто посещает либо…

*

четыре дня – Июль отпет;

я видел: в старых окнах

впервые загорелся свет,

и дом встречал кого-то;

в рассветный сумеречный час,

где дол в болотном иле,

Наездник там смеялся, мчась

на костяной кобыле.

*

а много лет тому назад

дом не стоял согбенный,

и сорняков скупой наряд

не упирался в стены,

ершом не цвёл чертополох,

у самого порога;

кривой сарай не занемог

ещё, сев кособоко,

встречали радостно гостей,

где ныне встретить не с кем;

и окна, что глазницы стен,

носили занавески.

давал свой честный урожай

и огород за домом;

где ныне логово ежа

в кустах из бурелома;

лопата, грабли и коса

не прятались в чулане,

где палисадник ныне сам

в бурьяне сорном канет;

в саду висели камни слив,

что поедали дома;

напрасно тыквы не росли,

как лишь на корм воронам;

прикосновения бойких рук

хранили стены эти,

где детский смех, нудня старух,

а меж – молчание средних.

*

тогда ещё, давным-давно,

май начинался только,

глухой тропой каждый ведо́м,

в ночь собралась Пятёрка;

на старом Кладбище огни:

дым сигаретный, ветки;

в ночь Вальпургиеву они

решили сесть в рулетку;

ни душегуб, ни конокрад

там не сидел меж ними;

вкруг на надгробиях сидят,

с бутылочкой полыни;

кладоискатель и смельчак

из них там каждый пятый;

Удача с острого плеча

роняла…на лопаты;

за нею шли – вниз и наверх –

её искали шибко;

звон черенка – Фортуны смех,

а сгиб – её улыбка

и, может быть, давным-давно,

Удачу звать ужели,

крутить, как Смерть веретено

своё вращает, сели;

– дружили крепко впятером, –

сказал один той ночью, –

и вместе навсегда уйдём,

собой удобрив почву;

искали золото земли,

пускались в приключения,

Фортуны дерево трясли –

где Плод свершит падение?

пришла пора отдать долги

Судьбе, кладоискатель;

споём безумству этот гимн,

отдав себя…лопате!

и четверо вскричали «да!»,

хлебнув по новой пойла;

кто жизнь Удаче не отдал –

тому нигде не пёрло;

– из плоти наших бедных тел,

из пепла да из праха,

для капюшона в темноте

прядёт седая Пряха;

ту вокруг пальца обведём,

что душ Штурвал вращает!

что жизнь? одним свершится днём,

неважная, как щавель, –

второй сказал, и третий с ним,

конечно, был согласен,

четвёртый с пятым – как один,

не врозь ни в коем разе

никто позвать в ту ночь не смел

с собой на сходку беса;

своё замолвил слово хмель,

и был, как прежде, резок, –

но было так, и не вернём

загоризонтных далей;

а на рассвете впятером

все замертво лежали…

*

легенда эта о Пяти

полвека ходит больше;

да говорят, её пути

идут – где дом заброшен…

кто стал немым и ликом сер

нам не расскажет точно,

как брал треклятый револьвер

стрелять Шабашной ночью;

кто побледнел, засох и сгнил –

не скажет лжи и правды;

на кладбище, среди могил,

лежат в плюще ограды…

уже полвека больше здесь

сомнениями объяты:

о чём умалчивает песнь?

зачем стрелялся пятый?

кто их поссорил ночью той?

кто застрелился первым?

ужели среди них…шестой

сидел в ту ночь, наверно…

*

стучат копыта по земле,

где каждый куст – букетик;

и, развеваться повелев

тряпью, встречает ветер;

ещё вдали темнеет ель,

где спуск ведёт отлогий;

и как-то держится в седле

Наездник одноногий;

в остроконечной шляпе он –

на лошади без гривы;

и на рассвете дол и склон

под ним шуршат крапивой;

Болото будет позади,

вдали – тропа одна лишь;

клубится сумеречный дым,

как утром веет с кладбищ;

колючки праведной травы –

одной, любившей мёртвых –

ни ног не режут, ни копыт

кобыле, в кости стёртых;

в заплатках старое тряпьё,

но не замёрз Наездник:

давно уже не ест, не пьёт,

живёт – стоит на месте.

но в этот день ночной порой,

с небес поймав Снежинку,

он возвращается домой,

он мчится за калитку…

и так бесстрашно хорошо

ему за кромкой сада…

на голове его – мешок

с улыбкой из заплаты;

его пугает вороньё,

ботвы кусает кудри,

а он, немой обычным днём,

смеётся этим утром.

он мчится в Лес, где тихий шум;

темнеет свод громадный…

и у него – один маршрут,

одной предсказан картой…

– Весной, когда весь мир – побег

и всюду липкий клейстер,

ты – Пугало, я – имярек,

в колоде – Дама Крести, –

её созвучье голосов

он слышит в кронах где-то;

её с веснушками лицо –

во всех колодах Света.

– я не держу тебя в плену,

иди… так лучше, ну же!

я вижу, подходя к окну,

но мне твой труд не нужен…

…а за окном был женский март,

Судьбы вторая сдача…

Судьба сдавала стопки карт

и – …такова Удача…

он мчится, слушая хорал,

в лесной глуши чертоги;

– недалеко ты убежал,

когда ты одноногий…

не об Удаче будет речь:

смотри, как я прекрасен!

лишь огород для этих плеч,

для этой ипостаси…

– Фортуны сын, чей царь – каприз,

побойся с неба кары!

ведь не тебе пенять на жизнь

и быть неблагодарным;

ты пил нектар, забыв полынь,

спал в золотой одёжке,

и три огромные пчелы

тебя поили с ложки;

ты видел снег, а за снежком

чернела жизнь и лампы;

зима серебряным стежком

писала вместо папы,

но полон был дверной проём

и честно ждали дома;

и Слово веское твоё

звучало по-другому;

ты слышал бирюзу травы,

цветы тебе звонили;

ты только вспомни, кем ты был,

ты, Всадник на кобыле…

и, пятерых всех пережив,

взяло твоё безумство!

к чему теперь души надрыв?

– в душе, как прежде, пусто…

я не искал в тебе себя,

как шулер был неважен,

а ты – моя епитимья,

стоять цветов на страже, –

так он ответил, мчась верхом

в Лесной стены заглушье,

и только в кронах листьев хор

ласкал…и резал душу.

*

Июль, вверху сгорев, обмяк

на Ново-Бочаровской;

как в палисаднике сорняк –

дом 26 неброский.

направо дальше от него –

столб голубой колонки:

по желобу скользит бегом

водичка струйкой тонкой;

и между щебня и травы

разложит блюдца лужиц;

и банда ос, взяв перерыв

попить, над ними кружит.

бурьяна сорного укроп

по ямам в хороводах,

и кто идёт – несёт ведро

на вытоптанных тропах;

а я всё думал о Пяти

и доме на окраине –

где не горит свечи фитиль,

но проживает тайна…

*

– поможешь грешной мне с водой?

я обернулся: рядом

старуха шла на водопой,

согбенна и щербата.

одета в блёклое тряпьё,

нестиранное кабы,

что будто подняла его

откуда из канавы;

– мне два ведра – ой далеко, –

и, громыхая ими,

рукой с морщинами веков

суёт и просит имя.

– …а я не видела тебя

у нас в деревне раньше, –

пошла, сутулясь и скрипя,

не сдерживая кашель.

мы шли по улице вдвоём

и, чувствуя везение,

все мысли про заросший дом

просили выражения.

– да так оно давно стоит,

что вспоминать без надо! –

но приняла бесстрастный вид

совсем другое спрятав…

– не знаю…был обычный двор;

бурьяна много с краю…

я курам здесь своим на корм

крапиву собираю, –

и замолчала глубоко,

как будто ждёт: спрошу ли?

а там желтел меж облаков

последний день Июля…

…кривой забор – зашли в тенёк,

хочу узнать получше;

а двор усеял василёк

сиреневый ползучий.

– зайди ко мне, устал небось,

и встала на пороге;

и я, готовивший вопрос,

зашёл в её чертоги.

*

живёт одна. дощатый пол,

старьём воняет мшисто,

перед окошком мальвы по

карниз бутоны-листья;

весь подоконник чеснока –

обшарпанный, разложен;

обоев цвет и потолка –

что псориазной кожи.

хоть я сегодня водонос,

сев, мутноглазо дышит –

она, чей дом бедняцки прост

и словно солнцем выжжен.

– сейчас попьём с тобой чайку,

смородина – как вата…

проверишь огород и кур,

чем рада и богата, –

и улыбнулась, посмотрев,

но глаз остался вреден;

и жухлый чайник на плите

котёл напомнил ведьмин.

и стала чашками греметь,

газ зажигая синий,

и я, не видя раньше ведьм,

за ней следил отныне…

варила чай, кряхтела мне,

шурша букетом серым,

и я кивал, болтая с ней,

следя за её делом.

– зачем тебе дом 26? –

спросила вдруг с опаской;

– …легенда о Пятёрке есть,

хочу понять, не сказка ль?

– чего ни скажут в колыбель,

чтоб дети спали крепче;

таких историй – уж поверь…

и увлекаться нечем;

– без по воде писавших вил

не может быть рассказа,

и пять могил… кто сочинил,

что все признали сразу? –

спросил – и вид на огород

из кухни перед взглядом,

где пугало своим трясёт

обкромсанным нарядом…

– …попей чайку из серых трав, –

скрипучий голос в ухе,

и тут же завтра и вчера

сошлись на этой кухне…

*

пространство заслонив собой,

стоит её фигура,

а под столом и подо мной

гурьбой гуляют куры…

– ну, раз ты хочешь правду знать,

в Канун с тобою сходим; –

в дверной проём заходит Пять –

они? светлы, как полдень.

мне не смешно уже совсем:

боюсь… смотрю на бабку,

а дом своих облезлых стен

как бы раскрыл изнанку,

он вывернул во двор нутро,

оставшись неизменным,

и мутной пелены покров

наполнил кухни стены;

а Пятеро шагнули вниз –

как будто в бабкин погреб,

от света не увидишь лиц,

стояли даже возле б;

как явный сон… отставил чай,

но было слишком поздно;

– пойдём с тобой в глубины тайн,

вдоль Времени откоса…

и календарь, где синим год,

висел там, между прочим:

и тысяча, и девятьсот,

и девяносто восемь…

…идём по улице, окрест

не замечаю вида;

подходим к дому 26,

а там уже открыто…

от страха кругом голова

и давит рудый воздух;

– ты Ель спроси зайти сперва,

и Липу, и Берёзу.

я над собою слышу гул,

как гул, зудящий в ножнах…

и в кронах платьев наверху

мне отвечают: «можно…»

я захожу в седую дверь

за бабкой, озадачен –

и вижу в доме… Лес, где серп

уже повис над чащей…

*

– пойдём с тобой в Канун, на горб,

где Время крючит спину,

я покажу тебе того,

кто застрелил мне сына…

кивнул в ответ, и мы пошли –

я и мой женский пращур,

из дома, где Времён отшиб,

в саму Лесную чащу.

я понимал, что это сон,

проснуться неспособный;

где не проедет колесо,

в глуши вели нас тропы,

а ночь по-летнему густа,

но Лес прохладой веет,

и под ногами, на кустах

жучки горят и феи.

– нас поведёт собачий нос, –

взглянув, сказала бабка, –

и тут же между крон, из звёзд,

вперёд пошла Собака;

– нас поведёт с тобою Крыс, –

из звёзд хвостом махнувший,

с небес к земле в полёте вниз

повёл нас в край заглушный;

– нас поведёт и Богомол, –

и он возник из точек,

на небе, где кудряшки сплёл

Лесной незримый зодчий;

– нас поведёт с тобою Кот, –

но не из звёзд, как раньше,

живой залез на небосвод,

явился, в дым раскрашен.

– нас поведёт с тобой Петух, –

в глуши: живой и красный,

где Август ублажает слух,

поёт медовый Праздник.

новопреставленный Июль

набух, в меду замочен;

на алтаре, готовый Культ

принять, лежит у Ночи.

а тут над алтарём возник

из россыпи созвездий

одушевлённый контур, лик

угрюмой Дамы Крести.

– нас дальше поведёт она,

где ветер дует в парус;

увидишь – полночь будет над,

когда наступит Август.

и мы спустились в темноте

травы колючей между,

где уже лодка на воде

ждала в кустах прибрежных;

река похожа на ручей,

с кувшинками и тиной;

ведёт она в прохлады чернь –

а там ни зги не видно…

…я раньше не держал весло

и грёб движением грубым,

а бабка на меня без слов

глядела, поджав губы;

– Ночь петуха прервёт полёт, –

сказала вдруг, – а в чаще

под полночь Август запоёт

и Пугало прискачет.

Июль горел, осталась треть,

над чащей плавал, сварен;

вдруг кто-то начинает петь –

в Лесу, как будто парень,

но голос звонок и высок –

прошил лесные стены,

а я к нему спиной, не мог

увидеть, кто же тенор;

и вот он слева, виден весь:

цветочный, белоснежный…

на берегу стоит Певец

и песнь поёт Надежды.

в рудбекий золотых шарах,

что в солнечных помпонах,

с калёной песней на устах,

холодный голос – в кронах…

рыжеволос он и кудряв,

по плечи длинный локон,

и борода в цветочный шарф

течёт густым потоком;

и ощущение того,

что тот, за ширмой леса,

поёт, невидим, каждый год –

вблизи сейчас, о, месяц…

ты будто раскопал сверчка,

твой взгляд, сплошной, как зрение,

навис над ним, как облака,

и зришь звукорождение;

но песня Августа – вино…

жжёт серебром холодным;

на голове несёт венок

в пастель цветов безродных,

и так он пел, как разве бог:

и нежный глас, и громкий,

что я наслушаться не мог,

застыли рядом в лодке…

и можно всё ещё успеть,

и сердце может верить,

невинна смерть, не будет смерть!

о, Август, неужели…

Лесной звенит от пенья дом;

всё выше, светлый, крепок! –

и завершает верхним До…

Июль летит на небо к…

развеян прах, нет никого

уже на певчем месте…

за полночь. Август. высоко

мигает Дама Крести…

– гляди, – вернула в явный сон,

меня окликнув, бабка, –

сейчас сюда прискачет он…

мне снова стало зябко;

– он мчит за ней Лесной тропой, –

и, перст кривой поднявши,

макнула в темень над водой,

да в звёзды, неба дальше;

и правда, скоро, у воды,

Наездника заметил;

ни старым был, ни молодым…

на лошади скелете…

черты знакомы, знать горазд,

гляжу на бабку:

– стойте… так это пугало у вас

висит на огороде!

что оно делает в Лесу,

куда за полночь скачет?

как живы – жерди рвань несут,

на этой мёртвой кляче…

– он человеком был рождён…

забыл людские песни;

теперь глядит на небосклон,

бежит за Дамой Крести…

в ту ночь крутил он барабан,

где спит могил долина,

где сын пропал и каждый пьян–

он застрелил мне сына…, –

и проводила Седока

тяжёлым взглядом долгим;

пока он прочь не ускакал,

не шевелилась в лодке,

а после оглянулась: резь

в глазах от её взгляда;

– он – житель дома 26,

там проживал когда-то…

его сгубил азарт… клянёт

себя за неудачу;

но помещён на огород,

и долг его оплачен,

и что положат на весы,

где куш сорвали честно?

пусть не в любви, так чей-то сын

него погибнет вместо?..

мы плыли долго… а река

стеклом шуршала чистым,

темна, как то, что с языка

людей срывает Мысли…

и вдруг петух взлетел на жердь –

на куст в прибрежный бархат,

и начал, дребезжа, хрипеть –

согнулся зоб, как арфа,

и Время, мёртвая звезда,

помчалось прочь по склону;

я вижу бабкины глаза,

а дальше что – не помню…

*

проснулся… свет – как сотни ламп,

и день ушёл за полдень;

я в доме, что снимаю… сам

сюда явился вроде…

но сладко двигаюсь едва,

лежу, уставший жутко,

что в яме сгнивший в холода,

листвой укрытый жухлой.

как будто выросли грибы

на мне и мох вонючий;

а то, что было – словно быль…

не знаю… странный случай…

каких фантазий колорит…

одно я понял тут же:

не стоит с кем попало пить

из незнакомых кружек;

но даже если это сон

и пьяное блуждание –

заросший дом стоит весом

теперь в его молчании…

а бабка, что живёт вблизи –

колдуньи вижу образ?..

набраться смелости, визит

ей нанести ещё раз?..

так думал я – про быль и миф,

лежал, постельный кокон;

где Август, только наступив,

уже гулял вдоль окон…

решился: к бабке в дом, где шест

несёт живые плечи…

а после – к дому 26,

где был Седок замечен…

…и, вскоре, только отпустил

меня отвар чудесный,

пошёл – как прежде Гавриил,

но я пошёл за вестью;

…теперь всё по-другому здесь,

а День шумит крикливо;

цветов предсмертная болезнь –

едва… пестра, красива…

как пахнет небо в волосах,

пастельным, томным лоском,

где Август с песней на устах

на Ново-Бочаровской.

вон двор, где сушится бельё –

там воду нёс для бабки,

а лопухи и василёк

забор подпёрли шаткий;

смотрю над ним на огород,

там Пугало повисло;

боюсь, и прошибает пот,

и мысль бежит за мыслью:

а дома, вроде, никого…

хватило мне дурмана:

где чай креплёный, что кагор –

пойду отсюда, ладно…

и, посмотрев ещё чуть-чуть,

но вроде не замечен –

ушёл, на край держа свой путь,

боясь там с ведьмой встречи.

дом 26, как и во сне,

стоял, а дверь закрыта;

зарос, как прежде, с виду нем,

одет в травы хламиду.

я сразу вспомнил Пятерых,

шагнувших в бабкин погреб;

где ведьмин сын – был скор и лих,

как все: рука не дрогнет…

взглянуть в окно, где темнота?..

залезть? – незваный зритель…

не удивлюсь, увидев там…

не знаю, что увидев…

боюсь… светлей, чем от костра

в глазницах дома темень…

но любопытство гонит страх,

забыв о нём на время;

и вот я, сам не свой уже,

в бурьян под окна лезу,

не помня всех подобных жертв,

трясущийся, но трезвый.

на подоконнике ладонь,