скачать книгу бесплатно
И если бы в этот кабинет принесли мемуары Бориса Борисовича…
Я ощутил себя очень неловко, словно нечаянно подсмотрел интимную сценку из чужой жизни. Да, Пальтишкина издала бы книгу президента, и ради нее остановила бы работу над всеми прочими проектами, забыла бы про всех свободных отважных творцов. Тельцов же, если бы ему сделали то же предложение, что и мне… согласился бы, не дослушав, ведь борьба с кровавым режимом это одно, а туго набитый собственный карман – совсем другое, понимать надо.
Нет, не может быть. Это я придумываю ерунду всякую.
– Фрол Посконный – язва на теле русской литературы! И мы, совесть России! – Тельцов потряс ручищей, и мне ярко представилась зажатая в ней пачка шекелей. – Обязаны! Обязаны сделать всё, чтобы исцелить страну от него! Мы должны осудить его! Изгнать! Заклеймить! Коллективное письмо составить! Я же готов набросать проект и стать первым!
При слове «первый» такая алчность загорелась в его глазах, что я вздрогнул.
И с ужасом подумал, что нет, никакая это не ерунда, что Тельцов борется с тираном не по зову души, а потому, что это со всех сторон выгодно – за границей тебя замечают, переводят и приглашают, отечественная богема на тебя молится, и вся твоя фронда не мешает доить страну, на которую ты так радостно льешь помои.
И негритянская работа по написанию мемуаров президента никак этому не помешает. Она просто сделает Тельцова богаче, он станет обличать власть еще яростнее, а себя, честного и неподкупного, примется любить и восхвалять еще истовее.
Хотя куда уж?
– Вот я, скромный литературный работник! – продолжал вещать он. – Недоедаю! Недосыпаю! Но я…
О том, как он недоедает, красноречиво говорило могучее брюхо, обтянутое дорогой рубахой в попугайчиках. А о недосыпе в обнимку с бутылкой коньяка или вискарика – красные глаза и набрякшие под ними мешки.
Радостями плоти Тельцов был изобилен – о да! – как и самой плотью.
В животе у меня заурчало, я вспомнил, что толком и не ел сегодня, и неприязнь моя к этому болтуну стала еще сильнее.
– Слушай, Денис, хватит. – На выручку мне неожиданно пришла Пальтишкина. – Подписывать ничего не буду. Ты какое хочешь письмо составляй. На «Горгоне» его выкладывай, на «Дожде» или «Эхе» зачитывай. Но я тут ни при чем. Разговор окончен. Стоп.
Когда она пускала в ход это слово, то это значило – всё, обсуждать и правда нечего. Знал это я, знал это и Тельцов, которого хозяйка кабинета издавала уже лет десять, если не больше.
Горе тебе, гордец жестоковыйный, ибо на выю твою нашлась другая, пожестче!
– Ладно, – мрачно буркнул Тельцов. – Но остальное же в силе? – Он покосился на меня. – Договор наш.
– В силе. – Пальтишкина качнула огненно-рыжей прической. – Давай, до встречи.
Тельцов пошевелил усами, кресло жалобно скрипнуло, выпуская могучее седалище, нажранное в процессе беспощадной борьбы с кровавым режимом.
– С тобой увидимся на «Литературе свободы». – Мне достался небрежный тельцовский кивок. Стукнула закрывшаяся дверь, из-за нее донесся угодливый голос Инги.
– Лев. – Хозяйка кабинета обратила на меня взор, острый, словно копье. – Что надо? Зачем пришел?
– Нуу… Евгения Захаровна… – Я постарался принять как можно более несчастный вид. – Деньги кончились… Шаром покати. Сентябрь на дворе, а за прошлый квартал роялти вы мне еще не заплатили. Пожалуйста, реально тысяча рублей осталась. И помру тогда с голоду.
С Пальтишкиной станется отрезать «денег нет», добавить знаменитое «стоп», после чего мне только и останется помереть, а ей – укатить на отдых куда-нибудь в Новую Зеландию или в тур на Калиманджаро, как обычно поступают издатели, наэкономившие на выплатах авторам.
– Не заплатили? Ты ошибаешься. Выплаты закрыты.
Я судорожно помотал головой, внутри снова очнулась «тварь дрожащая», и в голосе прорезались плаксивые нотки:
– Нет, не может быть. Я смотрел сегодня.
– Послушай, Лев… – На тощем и костистом, не очень женственном лице появилась вкрадчивая улыбка, и я приготовился быть посланным в пешее эротическое.
Впрочем, нет. Сначала мне расскажут, что я гений, мастер слова и должен поскорее сдать новый роман. Но вот у издательства как раз сейчас очень сложный период, и поэтому оно не может заплатить мне вообще ничего, поскольку все до копейки ушло на более важные и срочные выплаты.
Такую песню я уже слышал, и не только в этом кабинете.
Но тут заныли, забулькали динамики стоявшего на столе ноута, намекая, что кто-то пытается прорваться по скайпу.
– Погоди. Кто это там? – Пальтишкина повернулась. – А, Иличев… Чего ему надо? Сейчас, минутку.
Со своего стула для обычных посетителей я мог видеть экран и появившееся на нем круглое лицо с распахнутыми, словно удивленными глазами и приоткрытым ртом.
– Сергей, привет, – сказала Пальтишкина.
– Э… день добрый. Славная погода ныне в граде Сионе, и песня соловья слышна. – Иличев заулыбался. – Что это?.. А, понятно… Шум странный сегодня я слышал… Это кто? Теория Ньютона очень сложная, чтобы ее понять, надо изучить не только Ветхий Завет, но и Каббалу… И вот тут она ему и говорит: «Голубчик, откуда это у вас такие панталоны из китайского шелка?»
Иличев выражался так всегда, и не только говорил, но и писал.
Романов его не понимал никто, кроме, может быть, автора, но тем не менее его издавали, ему давали премии, и ту же «Громадную книгу» он получал в позапрошлом году. Больше всего меня удивляло, что кто-то еще и покупал его опусы, и даже, возможно, читал – хотя изобильна мазохистами-интеллектуалами земля русская, кто-то ведь и Джойса не для форсу на полке держит.
– Стой, Сергей! Что надо? – попыталась остановить собеседника Пальтишкина.
Но куда там – Иличев нес околесицу вдохновенно, он не рисовался и не любовался собой, он так думал и жил, и, может быть, правда был гением, слишком умным для нас, простых обывателей. Жил, правда, в Израиле, и тем самым избавил историческую родину от множества завядших ушей и скрученных в трубочку мозгов.
Только минут через десять стало ясно, что Иличеву тоже нужны деньги, что роялти ему нифига не перечислили, и что он публично утопится в Мертвом море, громко стеная и проклиная алчных издателей, если этого не сделают прямо сейчас.
– Гадство. – Пальтишкина метнула в меня злой взгляд.
Да уж, теперь обычная песня не сработает – если платить одному, то и другому. Печалься, о развратница аморейская, ибо покров лжи твой разорван, и сокровища подложные испятнала грязь пустыни!
Иличев сгинул с экрана, а хозяйка кабинета поднялась на ноги.
– Сиди, жди, – велела она мне.
В одиночестве я пробыл недолго, Пальтишкина вернулась уже через пять минут.
– Сбой в бухгалтерии, – сообщила она. – Деньги будут сегодня. Я тебе обещаю.
– Спасибо, Евгения Захаровна… – забормотал я.
– Спасибо в редактуру не отдашь. Когда новый роман? Как он? «Гниль Вавилона?»
– «Голем Вавилонский».
– Без разницы, – махнула рукой Пальтишкина. – Обещал, я помню, к октябрю.
Название она могла забыть, а вот дату или сумму, то есть то, что имело значение – никогда.
– Э, да… – Актер из меня и в обычное время плохой, что говорить о «после вчерашнего», когда все силы уходят на то, чтобы изображать стандартное, норм-состояние. Но тут я попытался стать если не Энтони Хопкинсом, то хотя бы Гошей Куценко. – Сдам обязательно. Конечно.
Не мог же я ей сказать, что у меня в тексте не валялся не то что конь, а даже захудалый ишак вроде того, на котором ездил пророк Осия! Что за лето я вымучил каких-то два авторских листа, едва обозначил главных героев и завязал основную интригу, да и то собрался из этих двух листов выкинуть треть, поскольку начало мне ни в каком варианте не нравится.
– Да? – Пальтишкина глянула на меня с сомнением. – Ты…
– Евгения Захаровна? Можно вас? – В дверь заглянул один из редакторов, лысый, с бородкой, заплетенной в косички и украшенной колокольчиком.
– Иду, – поморщилась она. – Шагай, Лев. Деньги будут. Текст жду.
Я с облегчением кивнул и вскочил.
Прочь, прочь из этого вертепа алчности, где правит бал Златой Телец, стоящий на кипе рукописей, и где праведному застит глаза дым курильниц, возжигаемых во имя идолов свирепых и беззаконных!
Глава 3
Эсэмэска о зачислении денег упала, когда я подъезжал к «Крокодилу», и я едва не запрыгал от радости.
Настроение несколько омрачало то, что Маша по-прежнему не желала отвечать на звонки и не читала сообщения. Раздражение мое по этому поводу росло. Ну, сколько можно злиться? Я ведь хороший на самом деле, и люблю ее, пусть даже иногда веду себя как мудак. Обычное же дело, все так поступают.
Над предложением насчет мемуаров я решил пока не думать, отложить хотя бы до завтра, когда с Машей все утрясется и голова прояснится.
У входа в клуб висела громадная афиша «Бульк-фест. Встряхнем поэзией вместе!» Надпись пряталась внутри огромной бутылки шампанского, где буквы исполняли важную и ответственную роль пузырьков, и всё вместе символизировало то ли пьяный и бесшабашный угар, то ли готовность выбить все и всяческие пробки.
Мне немедленно захотелось оторвать руки и выколоть глаза «девочке-дизайнеру» (тм), которая придумала и изготовила сей креатив.
Среди портретов звезд вечеринки красовалось и фото моей ненаглядной – дерзкий взгляд из-под косой челки, вздернутый носик, который я так люблю целовать, остренькие эльфийские уши. Рядом с ней остальные терялись: и обрюзгший лысо-патлатый тип с двойной фамилией, писавший стихи про животных, и преуспевшая в очень даже прозаических сетевых скандалах хамоватая юная дева с библейским псевдонимом Сало-Мея, и прочие, которых я знал не так хорошо.
Я купил билет и влился в толпу внутри «Крокодила».
Сцена пока пустовала, над ней болталось очень зеленое и крайне одинокое чучело здоровенного аллигатора. Смотрелось оно совсем не агрессивно, скорее трогательно, и напоминало мне Гену из советского мультика. Очень хотелось нацепить на него шляпу, сюртук и подарить тросточку.
– О, Лев, привет, – вынырнула из толпы смутно знакомая белобрысая девица, имевшая какое-то отношение к стихам – то ли их писавшая, то ли издававшая, то ли плодившая никому не нужные статьи о современной поэзии.
– Привет, – отозвался я. – Машу не видела?
– Она во втором отделении, – сообщила мне девица, и только тут я вспомнил имя – Лера.
– Ааа… – Я погрустнел и завертел головой, высматривая Петьку.
Но обнаружил только писателя Авцакова – тот фланировал по залу и с приоткрытым слюнявым ртом пялился на ножки молодых поэтесс.
Славился сей пасынок муз всеядностью, нездоровой страстью к прекрасному полу и семинарами. Всеядность относилась к работе, он был готов писать всё, за что платили – истории для детей, нон-фикшн, фантастическую прозу, и негритянской работы этот жадный гнусмус совсем не чурался.
Несмотря на туповатое занудство и вечный запах даже не потных, а гнилых носков, он мнил себя Казановой. Его хотя бы по разу послала каждая женщина из столичной литтусовки, а некоторые ухитрились сделать это трижды.
Удивительно, но с писательскими семинарами у Авцакова получалось, он набирал учеников, вешал им лапшу на уши, и люди платили страшные деньги, терпели его нудные поучения, а затем просили еще. Ибо слепой ведет слепого, и оба сверзятся в яму, которую сами себе и вырыли.
Если бы Авцакову предложили то, что мне сегодня, то он бы согласился не раздумывая, поскольку думать не умел в принципе. И вообще этот вонючка может оказаться следующим в списке «серьезных профессионалов», сразу после меня, ведь он, по слухам, сочинял политические триллеры за одного из депутатов Госдуры, решившего обрести славу на литературной ниве.
От такой мысли мне стало нехорошо, организм тряхнуло не изжитое еще похмелье.
Мимо меня смердящий Авцаков прошел, не заметив, и понятное дело – я не был сексуальной поэтессой с глубоким декольте.
– Привет, братан. – Рядом объявился Петька. – Накатим по первой?
– Накатим. – Пиво в этот момент мне было нужно как воздух.
Мы протолкались к стойке, и я получил в руки бокал с вожделенным золотистым напитком. Божественная горечь скользнула по горлу, и пузырьки, не из букв, а настоящие, пощекотали нёбо.
– Где твоя? – спросил Петька.
– Да мы… – Я замялся, не зная, говорить или нет. – В общем, тоже демонстрация у нее. Поругались мы.
– Вы-то чего? – Он глянул на меня снисходительно. – Мы хоть женаты, все дела. Эх…
Петька был весь круглый, плотный, словно литой, и очки вовсе не придавали ему интеллигентный вид. Щетину он, конечно, время от времени сбривал, но в целом давно перед ней капитулировал, и она безраздельно властвовала на нижней части его лица, и нагло тянула ложноножки к ушам.
– Да вот так… – Я отвел взгляд, мне почему-то стало стыдно.
Рядом с нами за стойкой сидел поэт с двойной фамилией, тот самый, с афиши фестиваля. Перед ним стояли в ряд рюмочки с разноцветными настойками, и поэт по одной брал их, изучал содержимое на просвет и, цокнув языком, решительно выливал в рот. Из угла доносились визгливые крики – две дамы спорили, обзывая друг друга «бездарностями» и «щлюхами», и, судя по накалу страстей, дело шло к ритуальному вырыванию косм. По залу бродили люди в странных нарядах – лапсердак поверх цветастых пляжных шорт, вечернее платье с обрезанным подолом, чтобы были видны армейские ботинки, костюм Бэтмена, увешанный чучелами летучих мышей.
Обычная атмосфера поэтической тусовки.
– Прошу внимания, мы начинаем! – сообщила появившаяся у микрофона Лера. – Дамы! Господа!
Поэт с двойной фамилией вылил в себя последнюю рюмку и обреченно поднялся. Когда он двинулся в сторону сцены, я едва не застонал – сейчас начнется про подводную лодку и трех бобров, или про грустного зайчика, который варил макароны в воскресенье, а также прочий хтонический ужас.
Зачем его поставили первым?
Такое надо в конец, когда гости перепьются и всем будет пофигу.
А ведь этот творцун в принципе пишет прозу, и писал тогда, когда я еще в школе буквы учил… И Борис Борисович может обратиться и к нему, ведь фамилия известная, примелькалась за много лет…
Нет, нет! Нельзя же видеть конкурентов во всех подряд!
– Эй, братан! – Петька помахал рукой у меня перед лицом. – Да ты вообще сам не свой! Происходит чо?
Густой жар стыда облизал мое лицо изнутри.
– Я… ну… – От оправданий меня спасло появление Маши.
Мелькнула в толпе знакомая головка, трехцветная прическа, и я забыл обо всем, даже о псах режима и кровавом тиране. Разве что отметил, что рядом с ней стоит Равиль Шамсутдинов, главный литературный татарин Всея Руси.
На эту должность, нигде не прописанную, но четко ощущаемую, он назначил себя сам.
Мы с Равилем жили в одном номере на подмосковной конференции «Литература свободы» два года назад, и он меня достал тем, что постоянно демонстрировал, какой он умный, а я тупой. Только благодаря моей несказанной доброте, великолепной терпимости и удивительной скромности я не оставил в комнате его труп, украшенный пустыми бутылками.
– Извини, сейчас, – буркнул я, и рванул через толпу, словно ракета.
Маша увидела меня, но тут же отвернулась и гордо вскинула подбородок.
