Как ты там?

В самом начале 2013 года я влюбился в девушку из выставочного отдела на десять лет меня младше, а 13 марта, в сырую и снежную погоду возвращаясь домой с открытия выставки современного искусства Японии, сломал себе ногу, поскользнувшись на ступеньках на выходе из перехода метро. За двенадцать недель в гипсе и последующий восстановительный период я разработал комедийный сериал про жизнь художественной среды в месте, напоминающем Винзавод, но подобная история никого не заинтересовала. Продюсерам нужны были семейные саги, мелодрамы или такие молодёжные комедийные сериалы, которые будут понятны всей аудитории популярного канала.

На работу я вышел в июле, на самом пике лета и сразу почувствовал, что всё стало совсем невесело. Та девушка из музея уже уволилась, а те, кто остались, стали какими-то пафосными и надменными, поговорить с ними о чём-либо, кроме работы сделалось невозможным.

Теперь здесь царила атмосфёра отстранённости и ещё чего-то такого, чему я не сразу нашёл определение. Как будто в моё отсутствие все прошли через какое-то невидимое облучение, став мрачными и равнодушными существами, а атмосфера в бригаде совсем протухла. Накопилось большое количество взаимных обид и упрёков. Мне было очень странно наблюдать взрослых людей, которые ведут себя как дети, перекладывая друг на друга ответственность и отказываясь признавать собственные оплошности и ошибки.

В то время я уже стал забывать для чего именно я сюда пришёл. Ведь не имея способностей к взаимодействию с тонким миром, за эти годы я так и не вычислил ни одного опасного объекта, хотя многие из них действительно казались мне подозрительными.

Но тогда, в середине лета, я явно почувствовал – что-то случилось и в музее заработало мощное тёмное поле, влияющее на всех его сотрудников. Но что или кто именно его создаёт – узнать не в моих силах, пусть этим занимается Алла, а мне пора сваливать отсюда, пока я сам не превратился в скандального и пьющего неудачника. Впрочем, по московским меркам я и так уже считался порядочным маргиналом. За эти годы я успел растерять большинство связей, и уходить мне было некуда, поэтому, не в силах изменить внешнюю ситуацию, я занялся внутренней.

Делать зарядку я не переставал даже когда моя правая нога была закатана по колено в гипс, и это не так сложно, как может кому-то показаться, существуют вполне доступные асаны. Сам гипс мне сняли в начале лета, но всё оно ушло на восстановление прежних функций – я ещё долго не мог бегать, но зато у меня хорошо получалось крутить педали велосипеда. Осенью я стал раньше ложиться и вставать, далось мне это непросто, но труднее всего было побороть привычку квасить по выходным. Помню, как, стиснув зубы, я проезжал на велосипеде по летнему вечернему городу, среди гуляющих пар и сидящих в уличных кафе компаний – одинокий, трезвый и печальный.

Мне понадобился примерно год, чтобы из совы постепенно стать жаворонком. Вместо девяти я просыпался теперь в семь, и у меня появилось утреннее свободное время, чтобы спокойно заниматься своими делами. Тогда я думал, что если стану дисциплинированным, то у меня появится, наконец, время, чтобы писать и пусть не скоро, но получить результат. На сценарные дела я больше не ставил, решив, что пора возвращаться к написанию прозы – пространству, где меня никто не мог ограничить, но вернуться к этому оказалось сложней, чем я думал.

Проблема заключалась в том, что я утратил саму способность сосредотачиваться на написании текста и в свои выходные, когда я тупил перед экраном компьютера, мне с трудом удавалось фиксировать какие-то смешные истории про музей, напоминая самому себе антрополога, долго прожившего в изучаемом им племени аборигенов и утратившего мыслительные навыки.

Вот и случилось так, что организовав свой образ жизни и весной 2014 года приехав из Индии, я неожиданно ясно осознал, что мне больше не нужна эта работа. И пусть я не смог выполнить задание и распознать объект, из-за которого тут стало всем так хреново, пора отсюда сваливать, пока он и меня не уничтожил. Тем более, потратив несколько лет на обслуживание интересов других авторов, я постепенно начал забывать, что сам им являюсь.

Однако, не собираясь принимать спонтанных решений, я мыслил стратегически, планируя доработать год до конца, чтобы накопить денег на зимовку в Таиланде, а так же – что немаловажно – в апреле в Москву вернулся Илюша, которого ждало место в выставочном отделе нашего музея и мне показалось забавным с ним опять поработать.

Три года назад Илюша окончательно покинул Панган и теперь приезжал домой каждый тёплый сезон, но без Аллы, рассказав, что она сейчас находиться в одной высокогорной пещере.

– И что она там делает все эти годы? Медитирует?

– Э-э, знаешь, в это трудно поверить, но, похоже, она там спит.

– Ого! Это как великие воины и йогины, которые должны пробудиться перед решающей битвой?

– Нет, она просто ведёт такой образ жизни.

На дальнейшие же мой расспросы он отвечать не стал, сказав, что когда Алла приедет, то сама мне всё расскажет, если захочет.

С Пангана Илюше пришлось спасаться бегством после того, как они с Билли Миллиганом всё-таки сняли документальный фильм про местную мафию. Сам он ещё легко отделался, потому что Миллигана тайцы умудрились отравить каким-то редким ядом, пообещав противоядие, только если он сотрёт все копии фильма и навсегда уедет.

Те его личности, которые занимались съёмками, решили, что уничтожать фильм нельзя и, к счастью, Алла помогла им с Илюшей покинуть остров, отведя глаза местным наблюдателям, после того, как мафия приказала их не выпускать, а потом как-то умудрилась самостоятельно вылечить Билли. Что тут скажешь, уж лучше бы они привлекали внимание к погибающим коралловым рифам, никто ведь не любит иностранцев, играющих на чужой территории в борцов с коррупцией. Когда Миллиган выздоровел, они распрощались и с тех пор больше не виделись, он лишь один раз кратко ответил на его письмо, сообщив, что вернулся домой.

Илюша же проводил теперь зимы на севере Таиланда, либо в Катманду или на юге Индии, где мы с ним пару раз пересекались. Там он осваивал языки, как местные, так и европейские, общаясь с другими лонгстеерами, и присматривался к местным вариантам и способам ведения бизнеса. Но сейчас, в предчувствии кризиса, связанного с неспокойной политической ситуации из-за событий с Украиной, он решил не строить никаких планов на будущее и просто пожить дома.

Впрочем, и сам я, возвращаясь в апрельскую Москву, тоже готовился попасть в эпицентр политических и экономических потрясений. Обычно в отпуске всегда забывая о доме, сейчас это оказалось невозможным, и когда я встречал в кафе или на пляже кого-то из соотечественников, меня первым делом спрашивали: «Вы были сегодня в интернете? Какие новости из России и Украины?» Вечерами мы обсуждали ситуацию с Крымом и пытались понять, чем это обернётся для нас в долгосрочной перспективе. И тем сильнее меня поразило по приезду, насколько многие тут спокойно к этому отнеслись.

Однако оба мы решили, что некие непредсказуемые и деструктивные события просто на время отложились, но не исчезли, маяча впереди серым призраком, и в нашем видении ближайшего будущего присутствовала сосредоточенная готовность ко всему, как у людей, живущих на потревоженном вулкане, в государстве, где скоро могут просто кончиться деньги.

ММСИ 2

Летом четырнадцатого года я просыпался в семь утра, пару часов наслаждался тишиной и спокойствием, а потом включал режим робота и ехал в музей. В центре города я встречал на удивление много людей, которые просто гуляли или сидели на лавочках, наслаждаясь неспешным течением самого щедрого времени года и мне, каждый день проходящему мимо них на работу, это казалось необычным. Хотя и не так давно я сам был одним из них.

Ещё я представлял себе, как где-то рядом, в соседнем старом доме, в комнате, пахнущей тёплым деревом и камнем, сейчас просыпаются влюблённые друг в друга парень и девушка. Окна у них распахнуты и густая зелень деревьев во дворе даёт прохладную тень, а они улыбаются друг другу, и, как ни странно, мысли о том, что кому-то сейчас лучше, чем мне, смиряли меня с собственным существованием.

А ведь когда-то у меня был целый период, когда мне не нравилось лето – времена в отсутствии дачи, в отсутствии денег и работы, когда в городе прекращалась всякая культурная жизнь, а девушки разъезжались на море. Теперь же всё было не так, я опять любил его, как в детстве, но не имел возможности прочувствовать, потому что постоянно был занят – работы на четырёх музейных объектах всегда хватало.

Одни выставки заканчивались, их надо было упаковать для перевозки и вернуть владельцам, потом завезти новые, подготовить залы, составить экспозицию и смонтировать – музейная работа уже превратилась в конвейер. Иногда утром мне звонил бригадир и просил приехать совсем на другой объект – всё постоянно переигрывалось и ситуация могла пару раз полностью измениться в течение получаса.

В целом, моя работа чем-то напоминала труд пожарных, состоящих из часов ожидания и быстрых коллективных действий, иногда сверхурочно – открытия выставок почему-то всегда планировались на начало недели, а из-за общей несогласованности разных отделов часто монтировались в последние дни, то есть в выходные. И, не смотря на занятость в учреждении культуры, я жил в некоем интеллектуальном вакууме, потому что кроме самой работы никаких общих тем для общения с коллегами по бригаде у меня не было.

У Илюши, конечно же, ситуация была гораздо лучше, с ним работали нормальные молодые люди, правда излишне пафосные, впрочем, мы сами в их возрасте вели себя также. Правда, некоторые из них так дико тупили и косячили во время подготовок своих выставок, что в этом заключалось даже нечто дикое, о работе выставочного отдела ходили легенды. Меня, вообще, после Мосфильма поражала ситуация, что так жестоко облажавшись в ответственных делах, эти люди всё равно продолжали оставаться на своём месте – со студии их бы сразу уволили, при этом вдобавок не заплатив за текущий месяц. Но здесь без сожалений расставались только с техниками или монтажниками, поэтому одного парня, имеющего блат, который запорол большую международную выставку из-за проблем с веществами, сначала отправили на лечение, а потом, когда он вернулся тихий и спокойный, просто перевели в другой отдел, где он продолжал заниматься какими-то менее масштабными проектами.

Илюша приступил к работе сразу после майских праздников и один товарищ из нашей бригады так прокомментировал его появление:

– А в выставочном теперь какой-то длинный хрен новый. Всё чё-то ходит, смотрит, а понять ни хрена не может.

– Да это вообще мой старый друг, – ответил я, но не стал про него ничего рассказывать, уже понимая – всё сказанное мной будет впоследствии использовано в качестве материала для сплетен.

Чуть позже Илюша сам услышал, как двое монтажников обсуждали девушку из его отдела, которая не смогла договориться с таможней, из-за чего ящики с работами задержали в аэропорту на двое суток, и их должны были привезти только в ночь перед открытием. Те эпитеты, которыми они её наградили, а так же пожелания, высказанные в её адрес, произвели на моего друга неизгладимое впечатление.

– Да, Федя, теперь я тебя понимаю, в таком коллективе можно либо стать просветлённым, либо с ума сойти.

– Кое-кто считает, что это одно и тоже.

Впрочем, веселья тут по-прежнему хватало, просто я как-то привык за годы работы к всеобщему безумию современного искусства.

Меня больше не удивляло, когда я изготавливал из листов гофрокартона большую картонную коробку, которую потом какая-то девушка прогрызала зубами, словно гусеница, высвобождаясь из неё на своём перформансе. Или когда в центре экспозиции ставили большую ёмкость с забродившим тестом, и оно вспучивалось на протяжении всего открытия, а я потом долго избавлялся от этой субстанции, похожей на биомассу из советского фантастического фильма «Через тернии к звёздам». В это время в соседнем зале посетители пытались есть поп-корн из большого, огороженного досками загона, а когда смотрительницы рассказывали им, что вчера в этом пространстве ползал почти голый мужчина, те в панике бежали в туалет.

Один раз в Ночь Музеев, на глазах у публики, трепыхаясь в пустом тазу, умирала, задыхаясь, живая рыба, а возмущённые зрители в ужасе бормотали, ни к кому конкретно не обращаясь: «Они тут что, совсем уже охуели? А котёнка убить не пробовали?!»

Бывало, что какие-то картины монтировали вверх ногами, потому что без присутствия автора понять это было невозможно, а один раз уборщица смахнула с подоконника японскую инсталляцию со страховочной стоимостью в десять тысяч долларов, приняв её за мусор – впрочем, подобные ситуации со странной частотой стали происходить по всей Европе.

И только один раз за последние пару лет я увидел нечто по настоящему красивое, когда обнажённая Ариадна лежала на постаменте и была опутана светящейся нитью, по которой, следуя своему интуитивному замыслу, в полной темноте к ней шёл Тесей.

С начала лета мы с Илюшей вместе часто бывали в фондах, где он с другими сотрудниками осматривал работы для предстоящей юбилейной выставки к пятнадцатилетию ММСИ. Многие объекты действительно выглядели пугающе, но какой-то конкретной угрозы от них не исходило, вряд ли они могли разрушительно влиять на людей и окружающее пространство, однако бывшие обладатели всё же не решались хранить их у себя дома и спешили преподнести в дар музею.

И лишь когда в Москву приехала Алла и сочным июльским днём пришла с Илюшей на Петровку, то практически сразу, безошибочно его узнала.

Она оглядела двор, в дальней части которого располагалось кафе Март, где на его открытии, что сопровождалось обильными возлияниями, один известный человек кому-то откусил в пьяной драке кусочек уха.

– Давайте здесь немного побудем, – сказала она, бросив взгляд на большую медную скульптуру-солнце, которая, покоясь на здоровенном штыре, могла вращаться вокруг своей оси, – Красивое колесо.

– Это «Солнце мира» Арнальдо Помодоро, – отозвался я, – Он его ещё в девяносто первом году Горбачеву подарил.

Но она уже смотрела чуть в сторону – её внимание привлёкло нечто, лежащее между блестящим металлическим диском и гигантским постаментом с памятником святой покровительницей Грузии Ниной.

– О-о, – выдохнула Алла, – Это ведь он… Вот только что с ним делать?

Мы подошли ближе к этому внушительных размеров объекту, который настолько отстранённо покоился у стены дома, что его замечали далеко не все посетители.

Алла провела рукой по его чёрной и гладкой, горячей от солнца каменной поверхности.

– И он не один, – задумчиво проговорила она, – Его что-то пробудило, потревожило или пообещало помощь и сотрудничество. Теперь надо отыскать остальных, тогда и посмотрим, как их остановить.

– А я пока могу рассказать, как он здесь очутился, – отвечал я, ещё в свой первый год работы услышав историю про выставку африканской скульптуры.

…Этот Камень приехал в музей вместе с другими своими африканскими – не могу сказать слово «братьями», потому что не знаю, в каких отношениях они между собой находились – весной 2006 года. Хранитель Сергей, который в это время ещё работал монтажником, рассказал мне, что скульптуры находились в ящиках-клетках, вместо упаковки проложенные большим количеством одежды из сэконд-хэнда – выставка путешествовала из Европы обратно в Африку, и, возможно, в этом заключался чей-то жест гуманитарной помощи. Тогда все монтажники начали со смехом доставать из ящиков штаны и примерять пиджаки, в кармане одного из которых Сергей даже нашёл монету в один евро. Потом камни начали расставлять во дворе музея, а для самых больших пригласили ребят с «Грузинки» – бригаду мужиков из южных республик бывшего СССР, которые жили и работали на Большой Грузинской, в резиденции-музее Зураба Константиновича. Они имели большой опыт работы с гигантскими объектами и даже потом ездили в Америку монтировать «Слезу», которую Церетели подарил и привёз на свои деньги, чтобы установить в память о погибших в разрушенных небоскрёбах.

Он был самый большой. Чтобы поставить вертикально, его долго пытались подвинуть с помощью ремней и специального крана, но ремни не удерживались на его гладких боках и соскальзывали. Только лишь приподнять его, чтобы крепко обвязать, удалось далеко не с первой попытки. Их бригадир Коля, мастер на все руки из Узбекистана, не переставал тогда повторять: «Блин, ребята, эти камни – они живые! Они точно живые!» На установку Камня ушёл почти целый рабочий день. Его оградили столбиками с цепями, но эти меры защиты не сработали, когда на открытии подвыпившие гости полезли с ним фотографироваться. Тогда его окружили железными стойками, такими, что в метро разделяют человеческие потоки, а на политических митингах блокируют проходы для толпы по улице.

Через пару недель, в выходные, какой-то мальчик залез на одну из средних, но всё равно внушительного вида скульптур, она упала и раскололась надвое. Хорошо, что при этом никто не пострадал – современный музей со своими необычными конструкциями и технологиями становится всё более опасным местом для времяпровождения, но та выставка состояла из работ, продолжающих архаические традиции народов Африки, и возможно, не стоило собирать всё это в одном месте. Сотрудники музея опасались, не случится ли во время её действия ещё какая-нибудь история и шутили на тему того, сильно ли они удивятся, если придут утром на работу, а скульптуры окажутся стоящими на других местах. Или одна из них и вовсе исчезнет, а потом окажется обнаруженной, к примеру, на Страстном Бульваре, где до 1997 года реально валялись плиты старого немецкого кладбища, на которых можно было прочитать имена и даты рождения и смерти детей, и убранные только после реконструкции к 850-летию Москвы.

После истории с падением его соседа, Камень сразу же положили горизонтально, потратив на это ещё один день, а когда выставка закончилась, перевозчики испугались с ним связываться и каким-то образом, через посольства стран-участников выставки договорились так, что он будет оставлен в дар музею. Камень задвинули в дальнюю часть двора, с тех пор он покоится там. Рядом с ним торчит табличка с его названием. Он называется «Великий африканский колдун». У него треугольная голова, круглые симметричные глаза и длинное покатое тело. Колдун лежит лицом вверх, непрерывно глядя в холодное и чужое северное небо. И он знает, что никогда уже не вернётся домой. И теперь не известно, напугало его это или разозлило. Так он и покоился там, пока не вступил в резонанс с ещё одним или несколькими артефактами из хранения, которые, как ему показалось, могут освободить его и спасти.

Второй объект – мрачную Книгу Художника я вычислил в середине осени, когда ситуация в музее стала ещё более удручающей.

Сначала, наш финансовый директор, Лола Сергеевна, объявила на совещании, что PR-отдел плохо работает и из-за него весь музей не получит квартальную премию. Конечно, все собравшиеся расстроились, потому что сильно на неё рассчитывали, да и сам я собирался прикупить с неё доллары для предстоящей поездки. Но затем она добавила, что собирается устроить в музее тридцатипроцентное сокращение и из каждого отдела кто-то из сотрудников будет уволен. Тогда все окончательно притихли, а руководители отделов задумались о кандидатурах предстоящих жертв.

Причём происходило всё это ещё в начале октября, когда до обвала рубля и всех, последовавших за этим событий оставался ещё целый месяц. Никто так и не узнал, была ли это случайность или она действительно о чём-то догадывалась, зажав премию для такого внушительного коллектива и напугав их сокращением, чтобы никто не поинтересовался, куда делись эти деньги, а самой успеть перевести их в более устойчивую валюту и припрятать.

Это сделало всех работников, и так занятых подготовкой к юбилею, ещё более нервными, а в ноябре, с наступлением кризиса, только прибавило ужаса, и атмосфера в музее стала по-настоящему параноидальной. Впрочем, как и по всей стране, где уже вовсю занимались поиском врагов и национал-предателей, а наш музейный коллектив являлся её маленькой моделью под девизом любимого выражения Лолы Сергеевны: «Не нравиться здесь работать – увольняйтесь!» Теперь среди сотрудников воцарилось подозрительность, стукачество и паникёрство. Общая тенденция перекладывать вину за свои косяки на другие отделы и конкретных его представителей приобрела ещё более уродливые и фантастические формы. У нас в бригаде тоже начались попытки кое-кого подставить, чтобы самим не попасть под сокращение. Когда я шёл утром на работу, то не был уверен, что вчера вечером, уже в моё отсутствие, не случилась какая-нибудь хрень, про которую тогда умолчали, а теперь собираются искать жертв для наказания.

Именно в такие тёмные и холодные дни, когда золотая осень переходит в мёртвое межсезонье, а до настоящей зимы и снега ещё далеко, во время поиска в хранении работ для юбилейной выставки я и обратил внимание на Книгу Художника.

Она представляла из себя квадратные листы картона, скреплённые стальной пружиной. В них были вставлены обычные на первый взгляд акварели, изображающие приятные виды старой Москвы – кривые, уходящие вверх улицы, уютные дворы и бульвары. Но если приглядеться, то в каждом из этюдов можно было различить каких-то не ясно выписанных жутковатых существ. Скорее даже их фрагменты, выступающие в самых неожиданных местах из деталей городского пейзажа.

Мне удалось выяснить, что эти создания были добавлены художником в его рисунки незадолго до смерти. Кто знает, какие страшные мыслительные процессы руководили им, когда в последние месяцы жизни, разъедаемый раком желудка, он вписал во многие свои работы вымышленных существ, что притворяются невидимками и населяют наш город. Выглядели они совершенно демонически, но чем дольше ты вглядывался в их изображения, тем более расплывчатыми и неявными они становились, словно маскируясь и прячась.

Когда я внимательно рассмотрел Книгу и узнал её историю, то сомнений больше не оставалось – скорее всего, именно этот объект и вступил в резонанс с Камнем. Я попросил Иру из хранения снять их для меня на телефон, а полученные фото переслал Алле, и она подтвердила мою догадку, опознав их, как живущих на изнанке мира существ-паразитов, из-за которых люди, в своё время, покидали свои дома, а иногда и целые поселения. Позже она объяснила, что раньше их называли «чудовищами зазеркалья», но попасть сюда сами они не могут и им надо, чтобы особенно впечатлительный человек разглядел их, а потом попытался как-то воссоздать и тем самым сюда перенёс. И на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков этим занимались, в основном, художники, особенно, самые безумные.

Вскоре они с Илюшей обнаружили завершающий фрагмент этого тёмного энергетического треугольника. Ими оказались два парных предмета – шаманский Рог и Бубен, которые делегация художников Ямала подарила Зурабу Константиновичу лет двадцать назад, а то и раньше. Всё это время они простояли запертые в самой дальней витрине и на них обратили внимание, только когда Илюша вместе с сотрудниками научного отдела искал для экспозиции одну работу, которая куда-то запропастилась.

Не известно, в каких целях их использовали до приезда в Москву, но когда витрину открыли, чтобы всё из неё достать, то потревоженные, они сразу умудрились перессорить между собой трёх искусствоведов, одного парня и двух девушек. И так взвинченные из-за того, что при отборе каждый из них «тянул одеяло на себя», тут они совсем отпустили тормоза, громко доказывая друг другу несостоятельность их решений. Пока они спорили и ругались по поводу смены концепции выставки, Илюша позвонил Алле и продемонстрировал ей по телефону звук Бубна и рокот Рога, после чего она попросила больше их не трогать, а Илюше удалось добиться, чтобы эти предметы оставили затем на обычной полке, в более доступном для манипуляции с ними месте.

Теперь, когда все они были найдены, оказалось, что это настоящий интернациональный сговор арт-объектов, в котором участвовали африканский колдун, пришедшие с изнанки мира городские существа-паразиты и северные шаманские духи. Чего они хотели? Скорее всего, собственного освобождения, а как именно это должно произойти, Алла предпочитала не распространяться.

Ещё в октябре она начала ткать сети-покрывала, чтобы, не разрушая сами артефакты, поймать в них то, что заставляет эти объекты жить своей жизнью, осознано ощущать себя и испытывать желания – короче говоря, их сущность. К зиме она должна была закончить свою работу.

Нам с Илюшей поручалось пробраться в хранение и накинуть на них эти сети одновременно с Аллой, которая в этот момент займётся укрощением Камня.

Я заметил, что удобнее всего будет осуществить задуманное в последние дни монтажа юбилейной выставки, когда начнётся самый бардак и все примутся метаться по фондам, в спешке доставая из запасников одни работы и меняя их на другие. А в том, что так оно и случится – и это не смотря на заранее продуманный план, который научный отдел вынашивал в течение полугода – я и не сомневался.