На горизонте Мраморного моря

– Да, наверное, наш разговор, в самом деле, бесполезный. Я вижу, как ты лжешь, и мне противно. Вспомни, хоть раз, когда ты посмел бы столько грязи опрокинуть на Петра. Да ты и сам бы не поверил, если бы тебе подобную чушь кто рассказал в другой ситуации. Более спокойной ситуации. Тебя не касающейся. А сейчас, выходит, можно, хоть черту лысому поверить? Лишь бы отвязались? Эх, жаль я не мужчина! Врезала бы тебе по морде… – Она вновь отвернулась. В последних словах прозвенела боль, в уголках глаз блеснули слезы.

Но пауза длилась недолго, Ирина Николаевна, разгоряченная, влетела в комнату:

– Извините, друзья мои. Но я все слышала. Ты, Света, брось эти свои оскорбительные выпады против Лешеньки! Ты, не дать не взять, дура настоящая, раз не понимаешь! Муж вытащил тебя, всю нашу семью, из такого жуткого положения. При этом рисковал собственной головой! Да его благодарить, молиться на него надо. Я сама не ожидала, что у меня такой рассудительный, мудрый и отважный мальчик! Но ты, как вижу, оценить это не можешь. Он сказал все правильно. До последнего слова. Ты просто глупая девчонка. Жизни не знаешь. Сколько, сейчас, грязи, шпаны разной! Они и не задумаются, лишать человека жизни или нет. Мы разве заслужили все эти несчастья? Боже упаси! Мы честно трудились всю жизнь. А вы – молодая семья. Вам ребеночка надо. Покоя, счастья. У Леши научная работа… Я, старый безобидный заслуженный человек. За что нас, этот проходимец Петр, вовлекает в беду? Шибко умный! Сам на Кавказ уехал, а Лешенька пусть пропадет не за грош. Мне даже плохо с сердцем стало, оттого, что я услышала от тебя, Света. – Она и вправду, пошатываясь, дотронулась до груди кистью правой руки, левой, оперлась на комод.

– Могли бы не подслушивать. В конце концов, это противно! Не с Вами ведь разговаривали. Света была раздражена.

– Не смей грубить мне, соплячка! Я здесь хозяйка и мать! Кто ж еще должен волноваться и думать о вас?! Дожили! Нужно страшиться жить в собственном доме. Леша, они тебя хоть не покалечили, эти изверги?

– Нет, мама. Все в порядке.

– Как же быть-то, теперь, сыночек? Зачем же ты с ним снова связался, с этим Петром проклятым?

– Мама, успокойся. Ты и сама была рада, когда он пришел к нам в гости.

– Разве ж я могла предполагать, какие последствия это повлечет. Какой бедой это грозит!

– Ирина Николаевна, беда, прежде всего, грозит Петру, а не нам, – вмешалась Света.

– Ты что не поняла, что угрожали и Леше? Может в милицию обратиться?

– Мама, не волнуйся, пожалуйста. Прошу тебя. А если в милицию заявить, сейчас, и в самом деле, беда может прийти в наш дом.

– Ах, да. Ты же сказал, что они обещали вернуться. Они это сделают? – она понизила голос, почти до шепота.

– Не знаю. Может, и нет. Если обнаружат Петра, зачем им я? Я сказал им все, что знал. Им нет причины злиться на меня.

– А Петр? У него есть причина быть злым на тебя? Что если придет он? И спросит с тебя? – с негодованием выпалила Света.

Алексей заерзал. В нерешительности потеребил очки. Он был в замешательстве и не находил, что ответить. Наконец, он совладал с собой и надел привычную маску невозмутимой надменности:

– Петр должен понять меня. И он поймет, что другого выбора мне не предоставил.

– А если не поймет? А если не они, а он накостыляет тебе? – жена усмехнулась, и в ее усмешке Алексей с неудовольствием распознал злорадство.

Ирина Николаевна опередила сына:

– Пусть только попробует сделать моему Лешеньке дурное. Я сама позвоню в милицию.

– Не валяйте дурака! Петр не тот, человек, чтобы его бояться. – Алексей устало отмахнулся. Но на душе он явственно чувствовал тяжесть и беспокойство. Тошнота подкатила к горлу. Лоб покрылся испариной. Перед глазами туман. Женщины доконали его. Ему захотелось тишины и одиночества. Родные, да и все остальные, в этом мире, стали для него безразличны и утомительны.

– Ведь все же было хорошо! Все было хорошо, пока не заявился этот Петр. Просто удивительно, как один человек может лишить покоя, внести раздор. Своим возникновением он перевернул нашу мирную, порядочную жизнь. Жена твоя, Леша, уже не похожа на себя. Она больше не думает, как поддержать тебя. Не понимает и не хочет понять, как тебе тяжело. – Ирина Николаевна сокрушенно закачала головой.

– Зато, я прекрасно понимаю, что он трус, – отрезала Света.

– Неблагодарная! – Ирина Николаевна, произнесла это тихо и с горечью. – Ничего, Лешенька, у тебя есть мама. Она никому не позволит издеваться над тобой. Пусть это будет твоя жена, Петр, или эти мерзавцы с большой дороги. Пусть это будет сам черт! Не надо тебе выходить из дому. Особенно в ближайшие дни. Пусть они сами разбираются между собой. У тебя есть дело – пиши диссертацию. Все образуется само собой. Не суй голову в пекло. И вы, – голос ее вдруг смягчился, – помиритесь. В такие минуты, так важно близким людям держаться друг за дружку. Светочка, не сердись, пожалей нашего мальчика. – С этими словами, женщина поспешно отвернулась, очевидно, пытаясь скрыть слезы. Она вышла из комнаты.

************************************************************************

Экзамен закончился. Адам последним вышел из душного, залитого солнцем класса. На столе в пузатых стеклянных вазах остались умирать охапки живых цветов. Он миновал длинный опустевший коридор и спустился на свежий воздух. Вот и закончился первый год работы в поселковой школе. Сегодня, у него, своего рода праздник. В благодушном расположении стоял он посреди школьного двора и умиротворенно поглядывал на разбредающихся учеников. Он элегантен, по местным меркам. Ослепительно белая сорочка, отутюженные брюки сидели безупречно, даже несмотря на то, что он был сутуловат. Домой он не спешил. Но вот, он заметил, как худенький черноголовый юноша бросился опрометью к нему. Это был один из его выпускников – Коля Степанченко. Усердный и увлекающийся, он сдал Адаму историю на отлично. А это не так уж легко. Адам никогда не был формалистом.

– Адам Владиславович, Вы еще не ушли? – он немного запыхался.

– Как видишь. Наслаждаюсь торжественностью момента.

– Я Вас ждал. Хотел задать вопрос. Знаете, с десяти лет, я был поглощен точными науками. Мечтал поступить на физмат университета. Но сейчас, точнее, в этом году, все изменилось.

– Что же изменилось?

– …Изменилось. Вы стали нашим преподавателем и передо мной открылся мир истории. После каждого вашего урока, я выходил, словно околдованный. Весь мир предстал передо мной в ином свете. И вот уже я не вижу для себя другой судьбы, как заниматься всерьез историей. Я говорю это потому, что именно Вы открыли мне ее. От Вас я узнал, насколько она притягательна, разнообразна и неисчерпаема. Как можно любить ее. Ведь это сама жизнь. Жизнь человечества. До Вас, я воспринимал этот предмет как скучный, сухой, во многом лживый. Как инструмент, направленный на то, чтоб воспитать нас в определенном, нужном кому то духе…

– А каким же историком хочешь стать ты? – В добрых глазах учителя читался интерес. – По-твоему, история может быть лишена воспитательной функции?

Мальчик вначале немного стушевался, но быстро собрался и ответил:

– Нет. Наверное, должна воспитывать. Но благородство и справедливость. К сожалению, также, некоторые излагают ее сухо, без сердца, говорят заведомо чужие слова… В общем, говорят неправду. А это очень плохо. Вы же открыли мне глаза, и я думаю, не мне одному, на события, которые были скрыты от нас за толщей времени и лжи. Я как будто сам пережил и прошел испытания, на которые было обречено человечество. Я как будто нутром почувствовал переполняющие его страсти и жестокость. Благородство и подлость, человеческая слабость и сила духа стали для меня ощутимы. Вы сумели доказать, что людская природа претерпела так мало изменений, на протяжении веков. Что тысячелетия только звучат устрашающе. На самом деле, это только вчерашний день. Я стал с интересом следить за событиями в дне сегодняшнем. Они стали понятнее. С меня, как будто сняли пелену. Теперь мне ясны, ваши слова о том, что история – это тот опыт, без которого мы навсегда останемся младенцами. Ваши слова о том, что мы не станем мудрее наших предков, не прожив в наших сердцах, их жизнь.

– Я счастлив, Коля. Да-да. Не удивляйся, сынок. Я счастлив, что зерно, посеянное мной, упало на плодородную почву. Я желаю тебе стать много мудрее меня. Я верю в это. Пусть достанет тебе воли и честности, и тогда ты станешь замечательным историком.

– Правда? – глаза юноши заблестели надеждой.

– Конечно. Следуй своей совести, и ты будешь счастливее, а умирать будет легко и светло. Не забывай только, что невежество – бесконечно. Не спеши с выводами. А главное, не ленись быть хорошим человеком. Это важнее всего остального. Иди по жизни и помни, – у тебя остался друг. Я всегда приму тебя, и если понадобиться помощь, можешь на меня рассчитывать.

– Огромное Вам спасибо! А сейчас, побегу домой, – скажу, что все сдал. Завтра получу аттестат и тю-тю!

Адам протянул руку. Выпускник польщенный пожал ее. Еще мгновение, и он несется полный восторга и надежд к родительскому дому.

Щурясь на солнце, учитель провожал его взглядом.

– Адам Владиславович, – он услышал грудной голос завуча. Женщина среднего возраста, приятной полноты, длинные каштановые волосы забраны на макушке.

Адам повернул голову. Лицо ее было несколько насторожено, она не умела говорить с ним иначе как официально и с уважением.

– Адам Владиславович, Вас разыскивают, какие-то мужчины.

В ее тоне, он уловил, доселе отсутствующие, нотки беспокойства. Для нее, он всегда был, человеком неординарным и чудаковатым одновременно. Его высочайшая квалификация не подлежала сомнению. Но как личность, он слыл скорее чуждым для них, провинциальных учителей советской закалки. Разумеется, ведь он был чужд всему советскому. Сейчас, это стало даже где-то модно. И даже прогрессивно. Но не в этих краях. Здесь, красный пояс России. И он, как и прежде, – чудак и диковинка. Но это ему не мешало. Всерьез, его, здесь, никто не принимал. Подсидеть он никого не стремился, да и вообще, был сам по себе. Сам с собой, со своими идеями, со своими учениками.

Интонация, с какой завуч к нему обратилась, не понравилась Адаму. Она была неестественна. В первые секунды, он недоумевал. Что могло заставить так говорить с ним? Но вот, искра догадки блеснула в его глазах. С плохо скрываемой тревогой, он откликнулся:

– Кто?

– Я не знаю. Они сказали – ваши знакомые. Двое мужчин, по всему видно, приехали, откуда-то издалека. На большой дорогой машине.

Его опасения подтвердились. Со сдержанной вежливостью он поблагодарил коллегу:

– Спасибо, Вера Константиновна. Они стоят, там, со стороны шоссе?

– Ну, да.

– Спасибо, спасибо. Очень прошу, не говорите, что нашли меня. Вообще не ходите к ним. Если что, скажите, что я уже ушел. Ладно? Буду вам очень обязан.

– Ну, хорошо. – Она пожала плечами и пробормотала: Все у него ни как у людей.

Адам как партизан, прокрался к выходу на задний двор школы. Он не был уверен дома ли Ксения и Петр, или они уехали на день в Майкоп. Но на всякий случай, надо было поспешить туда, чтобы предупредить их о подозрительном визите. Он старался оставаться не замеченным, но это ему не удалось. Не успел он добраться до вздыбленной камазами гравийной дороги, как путь ему преградил толстый черный джип. Клубы белой пыли медленно таяли. Из окошка высунулась потная, но безмерно довольная физиономия Калиныча.

– Адам Владиславович? Светило науки и верный друг? – с этими словами бандит вывалился из салона. За ним последовал Горелый.

– Что вам угодно? – холодно осведомился преследуемый.

– Какая светскость в сельской местности! – Калиныч стоял прямо напротив Адама. Его массивное тело казалось грудой рядом с сухощавым и невысоким учителем. Калиныч подбоченился. По его толстой, размером с бычий окорок руке, на кисть скатился тяжеловесный браслет желтого металла. Он склонил голову набок. Это поза была похожа на то, как иногда делают собаки, пытаясь понять или рассмотреть что-либо новое и непривычное.

– Почему вы решили, что меня так зовут? Я вас не знаю, например.

– Ну, этот недочет мы живо исправим. Да и к чему препираться? Откуда знаем? Не важно. Главное – это правда. Поэтому советую не ершиться… Но, так и быть, не будем сразу же ссориться. В вашей дыре, ты – фигура известная. Вот, нам добрая старушка тебя и расколола, пока мы тут паслись. Садись мил человек. Подвезем тебя до дома твоего. Приютишь нас гостей твоих. Как-никак, добрая традиция. Отказывать грех.

– У меня нет никакого желания ехать с вами. Я вижу – намерения ваши недобрые. А ваши слова – только кривлянье.

– И в самом деле, – Калиныч махнул головой напарнику, – раз, два, три, – они ловко, как будто только и делали, что закидывали людей в машины, упаковали тщедушную фигурку учителя в джип.

Уже там, в камерной атмосфере, беседа продолжилась:

– Нам даже адреса твоего не понадобилось. Добрым людям – спасибо. Ими земля русская богата. Старушечка, та же подсказала. Да, ты товарищ учитель, не волнуйся. Мы только подопечного твоего разыщем. Всего и делов. Ты-то нам, как собаке пятая нога нужен. Дома он у тебя отсиживается?

Адам молчал.

– Молчи-молчи. Где ж ему быть то, родимому!

Бандиты отыскали хату учителя, на удивление быстро. Дом закрыт на замок. Дворняжка, увидев пришельцев, недовольно зарычала.

– Как будто никого. Отворяй, хозяин! И шавку свою уйми! Не буди зверя во мне.

Адам, все также безмолвно, успокоил недоверчиво глядевшего на посетителей Тузика. Даже на цепь посадил его, для надежности. Все трое зашли в хату и расположились за овальным столом светлого дерева.

– Ну, что, ученый друг? – ухмыляясь, пробасил Калиныч. Колись. Где постояльцы твои? А то что-то мы с товарищем их не наблюдаем. А мне ведь, знаешь, не терпится получить удовольствие от беседы с ними.

Горелый глупо захихикал. Потом приблизившись лицом к лицу, к Адаму, тоном психически неуравновешенного завизжал:

– Что притих, гнида? Отмолчаться надеешься? А как ты относишься к отбивной в собственном соку? Я приготовлю ее из тебя. Поверь, по части такой кулинарии, я мастер.

Ледяной взгляд его безумных серых глаз добавлял ужаса к высказанной угрозе.

– Зачем же так, друг мой Горелый? – с притворным сокрушением протянул Калиныч. Культурный человек, учитель, тебя в дом привел. А ты сразу с дикостями своими. Прошу прощения, господин учитель, за моего невоспитанного коллегу. Он, как понимаете, в университетах не обучался. Детство провел голоштанное. Отца не помнит. Мать, алкоголичка.

– Че ты гонишь, Калина? – возмутился напарник.

– Но парень он не плохой, – не обратив на него никакого внимания, продолжал бандит. – Я, можно сказать, даже люблю его. Бытие у него, как, впрочем, и у меня, было не сахар. А ведь именно оно определяет сознание. Поэтому, наверное, он слегка жесток. Быстр на расправу. Но и его понять можно. Побуждения то у него правильные. Ведь нужен то ему, всего лишь, простой и внятный ответ на вопрос. И все… Кстати, пожевать то у тебя найдется? А то мы с дороги.

– В холодильнике грибной суп. Берите все, что найдете. – Произнес безразлично хозяин.

– Во! Это уже больше похоже на радушный прием. Калиныч тяжело встал, вышел на веранду, туда, где стоял холодильник. Кастрюли поставил на плиту. В руках он принес целую охапку овощей, сыр и молоко.

– Это, брат Горелый, конечно, не твои любимые отбивные, но сейчас и такое меню за милую душу умнем.

Адам сидел неподвижно, словно статуя. Ни один мускул не шевельнулся на его лице. Тем временем, два непрошеных гостя смачно поглощали суп, закусывали хлебом с сыром, по очереди, прикладывались к молоку.

– Хозяин, как вижу, обедать не хочет, – продолжил, наконец, ненадолго прерванный монолог Калиныч. – И правильно, наверное. Сперва, с делом покончить надо, а потом, с чистой совестью, уже и подкрепиться можно. Ну, Адам. Друг Евы. Разъясни нам, куда дел Петруху с девчонкой?

Учитель невозмутимо молчал.

– Я жду… И думается мне уже, что ты хоть и интеллигент, но тоже не шибко вежливый. Когда спрашивают, ведь не красиво как-то не отвечать. А когда спрашиваю я, отвечать надо быстро и правду. А то ведь, кореш мой Горелый терпение потеряет. Так ведь, Горелый?

Тот мигом оторвался от тарелки, вытер скатертью губы и принял стойку. Пока он не уразумел, – пора набрасываться на жертву, или Калиныч продолжает свою замысловатую, ему одному ведомую, игру.

Адам оставался непреклонен.

– Ну, это уже грубость. Мне, знаешь ли, наскучило распинаться перед тобой. – Калиныч подмигнул приятелю. Тот, расценил его жест как руководство к действию. Горелый поднялся из за стола. Вразвалочку, развязно прошелся по комнате. Неторопливо приблизился к учителю и вдруг резко, словно распрямившаяся тугая пружина бросился на Адама. Его костистый кулак, буквально расплющил нос гуманиста и книгочея. Удар оказался по-настоящему сильным. Адам с грохотом упал вместе со стулом. Несколько минут, он не мог прийти в себя. Сосуды головы судорожно пульсировали, картина происходящего поплыла. Бандиты о чем-то переговаривались, но он не смог разобрать ни слова. Наконец, предметы обрели большую четкость. Он услышал гулкие шаги расхаживающего по комнате Горелого. Для него осталось загадкой, сколько времени он пролежал без сознания. Голова раскалывалась от боли, нос горел, во рту – приторно соленый вкус крови.

– Вы, что же, гости, убить меня пришли? – прохрипел он тяжело.

– А, это? Адам, мы еще не решили. Будет видно. Как будешь себя вести. – Охотно ответил Калиныч. – Сейчас, пока, ведешь себя неудовлетворительно. – Но просто так, как понимаешь, убивать тебя, резона нет. Сперва, хоть помучаем от души. Ведь у нас, еще и проблемка есть. Этого мудака, Петра, нам найти надо? Надо. Так что ты его, брат Горелый, уработать не торопись. А то человек, может, с нами поделиться захочет, а ты его уже кончил. Это ж, какой прокол выйдет! Да? Адам? Ну, что? Подумал немного? Прикинул? Поговорим?

– Говорить с вами, мне – не под силу. Вы дикие звери. Нет. Наверное, даже хуже. Изменить я это не могу.

– Чудак-человек, – заулыбался Калиныч. – Как раз ты-то, сейчас, как волшебник, можешь все… Ну, раз не осознал, будем внушать и внушать.

Калиныч, из карманов широких спортивных штанов, извлек моток бечевки. Адама привязали к металлической спинке панцирной кровати, что стояла в маленькой комнате. Горелый поднес к лицу жертвы внушительных размеров охотничий кинжал. Холодное лезвие царапнуло веко.

– Че, профессор, развлечемся? Опыт проведем? Ты когда-нибудь видел свой глаз со стороны? В моей руке, например? – Горелый жутко захохотал.

Черный ужас, словно свинцовым грузом, придавил все существо учителя. Адам зажмурился и мысленно прощался сам с собой. – Главное – не цепляться за жизнь, не думать о боли, не искать лазеек, не оправдывать слабость. Господи, дай мне мужества, – произнес он про себя.

– Не торопись! – вмешался Калиныч. Он взял кочергу, что стояла у печки, и бесстрастно пошел нагревать ее над газовой горелкой. Когда он вернулся, накалившийся конец кочерги приобрел завораживающе алый тон. Так, если бы его обрабатывал кузнец или сталевар. Он потускнел довольно быстро, но предмет сей недвусмысленно предрекал адские муки несчастному историку.

– Вот этим инструментом, я думаю, добьешься большего. А тебе – все лишь бы калечить. – Калиныч снисходительно улыбнулся.

– Открой глаза, Адам. А то самое интересное пропустишь. Сейчас жарить будем тебя. – Горелый предвкушал удовольствие. Как человеку не только с садистскими наклонностями, но и компанейскому, ему хотелось, чтобы как можно больше публики сопереживали предстоящему действу.

– Ну? Не передумал? – без особой надежды, осведомился Калиныч.

– Этот вопрос – я должен тебе задать, – тихо парировал Адам.

Бандит медленным движением приблизил кусок раскаленного металла к волосатой груди несчастного. Резкий запах паленой шерсти и жженого мяса распространился по комнате, ударил в нос всем троим. Кочерга задымилась, оставив, бурый след на теле. Калиныч не спешил ее убирать. Неописуемая боль разрывала мужчину на части. Вены набухли, от напряжения он побагровел. Еще секунда и потеряет сознание. Но Калиныч, казалось, предугадал такую развязку и вовремя отстранил орудие пытки. Адам ревел как смертельно раненое животное. Боль не оставляла его.

– Но, что же ты, мил человек? Мне и самому не хочется больше жарить тебя. Пожалей себя, наконец. Детишек своих. Учеников. Скажи, где они, и останешься зализывать свою рану. Я тебе, даже маслица из холодильника достану. Ты вел себя достойно. Можно сказать, – героически, но пора и честь знать. Никто не обязан терпеть такие мучения за урода, что вырвал кусок из кормящей его же самого руки. Ты сделал много больше, чем должен… Говори…

Адам, казалось, уже распрощался с окружающим его миром. Он глухо стонал. Бормоча что-то себе под нос.

– Молю Тебя, Господи! Забери меня. Пощади. Смилуйся надо мной. Не так я силен. Не так силен… Прости, что прошу Тебя. Все, что пошлешь мне, я приму с благодарностью. И выдержу. С Твоей помощью. С Тобой я смогу и невозможное.

– Что ты там лопочешь? Ты в состоянии говорить? – Что-то похожее на беспокойство мелькнуло в интонации толстяка.

– Да, он дурачит нас! Отдыхает! Не видишь, что ли? – Горелый выхватил кочергу из рук напарника и осыпал Адама частыми ударами по шее и в грудь. В хате одинокого учителя разразились душераздирающие крики. Во дворе, истошно залаял пес.

– Брось! Так, ты убьешь его раньше времени. Дай! – Калиныч забрал себе злосчастную кочергу. – Пойду, прибью эту суку. – Хлопнув дверью, он вышел наружу.

Лай перешел в хриплый визг. Визг – в слабый скулеж. После чего наступила тишина. Калиныч вернулся. Лицо его было вспотевшим. К кочерге прилипли клочья шерсти. Бордовые капли медленно скатывались по черному металлу на пол.

Адам так и не открыл глаз. Судорожно сжав губы, он исступленно молился.

– Меня этот святоша всерьез начинает злить, – Калиныч, в сердцах, пнул стул.

– Калина, дай мне! Я вытащу правду из этой твари! – Горелый, с просьбой во взгляде, посмотрел на старшего товарища. Предвкушение близкого наслаждения стимулировало приток адреналина. Он ждал сигнала, – разрешения от бугра, расправиться с Адамом собственными руками и по своему усмотрению. А это значит, еще море боли, еще море страданий должно было пролиться на голову ни в чем неповинного сельского учителя.

– Действуй, только аккуратно. – Уступил Калиныч. Он, в последний момент, сам не сдержался, и раздосадованный собственным бессильем, обрушил сокрушительный удар по грудной клетке, распятого на спинке кровати мученика. Бил все той же злополучной кочергой. Хруст костей и стон.

– Э-э! – моя очередь. – В голосе Горелого чувствовалась обида. Выхватив железяку из рук напарника, он метнулся к плите, чтобы нагреть инструмент до нужной кондиции. Движения его были торопливы, даже суетливы. Он, словно боялся куда-то опоздать.

Истязание было прервано ненадолго. Слабоумный садист, с нескрываемым удовольствием, вновь принялся жечь тело несчастного. Его восторг питался страданиями жертвы. Спазмы, конвульсии, боль в глазах Адама – все больше распаляли его. Но вот, изнуренный учитель, все меньше и меньше отзывается на муки. Глаза потеряли ясность, он угасал. Похоже, пришло время покинуть ему и этот мир, и своих палачей. Горелый раздраженно заметил, что веселье заканчивается, а он, даже не успел услышать мольбы о пощаде. Не успел насладиться, в полной мере, а главное, не смог унизить и сломить этого человека. В порыве бессильной ярости, он схватил свой охотничий нож, и лишил уже потерявшего сознание Адама глаза.

После этого выпада учитель перестал подавать видимые признаки жизни.

– Чтой- то он того… Капут, кажись… – Горелый, виновато ухмыляясь, покосился на Калиныча.

– Ну, не идиот! Я же сказал – аккуратно! – Калиныч бросился к распростертому изувеченному телу.

– Ну! Мужик! Мужик! – ты не умрешь, не бойся! – басом ревел он. Этот урод, больше тебя пальцем не тронет. Это я тебе говорю! Ну, сумасшедший, скажи же – где Петр?! Ты будешь жить! Я все для тебя сделаю! Бля буду!

На удивление присутствующим, учитель едва приоткрыв губы прохрипел:

– Жизнь мне подарит Он… А вы – сгинете… – Это были его последние слова.

– Притих. Неужели, кранты? – Калиныч выглядел встревоженным.

– Каюк. – равнодушно подтвердил Горелый.

– Это ты, кретин! Дорвался! Гестаповец херов! Надо было что ли жарить его как котлету? Ты, что, его жрать собрался? А глаз, зачем выдернул? Маньяк недобитый!

– Че ты кипишь поднял, Калина? Что я накосячил? Что мне с ним целоваться надо было? Гонишь на меня. Может это он оттого, что ты его этой железякой огрел загнулся? Я-то, ему косметику, можно сказать, только сделал.

– Косметику! Что теперь делать то? Где Петра искать? Труп есть, Петра нет. Делаа… Абзац нам полный, если не найдем его. Этот Петр на нас всех собак навешает. На Альберта заявит, а тот, если успеет, пустит нас в расход. В лучшем случае, зону топтать будем, или в бегах. – Ах, кретины, мы кретины! – Толстяк обхватил свою арбузообразную голову колодками ладоней.