Моё имя – Вор

Лера Колдуна

Моё имя – Вор

Глава 1. Детство

Вообще-то меня зовут Сергей. Такое имя дала мне матушка при рождении. Она сверилась со святцами (в этом ей помог настоятель храма, ныне разрушенного) и выбрала из нескольких предложенных имён.

Семья у нас была большая и бедная. Но всё относительно – и, возможно, в Москве мы считались бы многодетной, но не для деревни, где обитала наша семья. Я был младший, а кроме меня – два старших брата, Илья и Миша, и сестра Маша. Я не тешу себя иллюзиями, что был желанным ребёнком. Думаю, я стал следствием прощания матери с отцом перед его уходом на Великую войну1.

Мать работала горничной у зажиточной семьи. То ли они были князьями, то ли графьями – я уже и не помню. Илья и Миша работали на заводе, приезжая только на выходные, а Машка нянчилась со мной. Казалось бы, все при деле, должен быть достаток… Но нет. На заводе не платили месяцами, а даже, если и перепадала какая монеточка, то и её с трудом хватало на еду. В отличие от завода, господа платили исправно. К тому же мы жили в одной из комнат их особняка. Я плохо помню те дни, но помню, что из нашей комнаты можно было сразу попасть на кухню, а из неё – во двор. Входить в господские покои было категорически запрещено.

В комнате стояли только две узкие кровати. На них спали матушка и сестра, братья спали на полу, а я – в коробчонке. Через нашу комнату кухарка носила еду господам. Каких только запахов там не было! Эти дурманящие голову ароматы навсегда остались в моей памяти. От этих запахов хотелось есть ещё больше.

Отца я видел единственный раз, когда мне было чуть больше года, поэтому не помню его. Может быть, я помню темноволосого солдата, но, скорее всего, это моё воображение. Он вернулся с войны и ушёл снова, чтобы построить новый мир. Он возненавидел господ за наше жалкое жилище, за то, что они были то ли князья, то ли графья. И погиб. Его расстреляли «белые» – так нам сказали. А как было на самом деле – кто ж теперь знает? Я привык думать, что он погиб, как герой.

Это была поздняя осень 1921 года. Холодный дождливый ноябрь. Тусклые краски осени, дворов, улочек, революции, жизни. Именно в такой вечер мы и узнали о гибели отца. Мать собрала нас всех за столом в нашей комнатке. Я сидел на руках у Машки. Миша и Илья делили один стул на двоих. Мама стояла.

– Мне сегодня сообщили, что ваш отец погиб, – сказала она холодным голосом. Ни один мускул на её лице не дрогнул. Она была необычайно сильная духом женщина. – Его расстреляли «белые», – продолжила она.

Машка ахнула и заплакала, чуть не уронив меня. Братья тоже поёжились, будто от мороза. А я вздохнул. Я понимал, что так и не узнаю его по-настоящему.

На этом собрание было окончено.

Наступили действительно сложные времена. На заводе по-прежнему не платили, но Илья – наш старший брат, которому уже успело стукнуть девятнадцать лет, – открыл в себе удивительный талант: в пустых карманах находить деньги на водку. И хоть пил он не часто, но каждый раз до беспамятства.

Но и у господ складывалось не всё так гладко: теперь они платили едой, а не деньгами. Однако в качестве компенсации выделили нам ещё одну комнату, в которую переехали Илья и Миша.

Однажды к господам приехали племянник с другом. Машка помогала матушке накрывать на стол: сервировала фарфоровой посудой и серебряными приборами, выставляла хрустальные конфетницы с вкусным наполнением и вазу с последними осенними листьями. Я тогда был слишком мал, чтобы понять, почему она вдруг, ни с того ни с сего, занялась барским завтраком. Для меня она была тоже ребёнком, хоть и повзрослевшим. Я ведь помнил ещё, как мы с ней играли. А она уже стала девушкой: с красивой фигурой, с тёмно-русой косой, с янтарного цвета глазами. Она не была тщеславна, и, наверное, поэтому ей приглянулся не племянник господ, а его друг – статный, высокий, стройный бывший гимназист, а ныне совершенно бездарный актёр со звучным именем Ипполит. Симпатия оказалась взаимная, а потому через четыре дня Машку засватали. Ипполит пришёл в комнату матушки. Он принёс торт и леденцы. Всё в его движениях было как-то неестественно, по-театральному, наигранным. Он поцеловал руку матушки, потом Машке и произнёс:

– Вы станете моей женой?

– Мне шестнадцать лет… – замялась Машка.

– И что с того? – вмешалась мать, – в январе семнадцать будет. Ипполит, готовьтесь к свадьбе.

Особой подготовки не было – свадьбу сыграли на следующий день. По такому случаю братья взяли отгул. Праздничный стол накрыли в хозяйской столовой. Деликатесов не было. Куриный суп с домашней вермишелью, тушеная капуста, солёные огурцы, маринованные грибочки, а из напитков – компот из яблок и притащенная Ильёй невесть откуда бутылка водки. Приданое также было скудное: подушка и перина, на которой спала Машка, – вот и всё. А больше у нашей семьи ничего и не было. Те же ложки, вилки, которыми мы ели, – господские.

Молодожёны вернулись из загса к полудню. Это был самый счастливый день моего детства! Я объедался от пуза, не боясь, что на завтра не хватит еды. Я слушал, как играет на рояле дочь господ. Конечно, я слышал её игру и раньше, но приглушённо, через стенку. Праздник окончился с наступлением темноты. Перед уходом молодожёнов хозяйка дома сунула Машке в подарок резную деревянную шкатулку и сказала:

– Здесь немного, но, если случится беда, вы всегда сможете продать или обменять украшения. Золото всегда будет в цене.

Маша растерялась, поджала губы, не зная, благодарить или отказаться.

– Бери, – настаивала женщина, – мне они без надобности. Не ровен час, когда их могут и вовсе отобрать душегубы.

Маша поблагодарила её и протянула руки к шкатулке.

С отъездом Машки её кровать переходила ко мне. Я был счастлив, что мне больше не придётся спать в коробчонке, из которой я уже вырос.

Перед сном я пошёл на кухню, чтобы, как всегда, стащить кусочек хозяйского хлеба или чего другого вкусного. Неожиданно я услышал разговор. Я притаился за шкафом с посудой, чтобы лучше слышать, оставаясь незамеченным.

– Хорошо, что Машку замуж выдали, – говорила мама, пока мыла посуду, – это ж на один рот меньше. Да и пользы от неё никакой. Вон, только с младшим и сидела.

– Матушка, а сейчас с ним кто сидеть будет? – спросил Миша, похрустывая яблоком.

– А зачем с ним сидеть? Чай не маленький уже.

– На завод его отправите? – усмехнулся Миша, обращаясь к матери на «Вы», как было принято в те годы.

Мама вздохнула. Я убежал в комнату, прыгнул на кровать и влез под одеяло. Мне стало необъяснимо страшно.

Вечером следующего дня мама собрала мои вещи в узелок, одела меня в заношенный тулупчик с короткими рукавами, всунула мне в руки узелок и повела куда-то.

Мы долго шли по тёмным и холодным улицам. Я ловил ртом летящие снежинки. Наконец мы пришли к какому-то невысокому зданию из красного кирпича. Выглядело оно недружелюбно. Это оказался мой будущий дом. Детский дом. Так моему детству пришёл конец.

Глава 2. Детдом

– Как тебя зовут, малыш? – спросила воспитательница, худощавая женщина с близко посаженными к носу глазами.

– Серёжа, – тихо ответил я, а про себя подумал: «Никакой я не малыш!». Я не умел считать в ту пору и не знал, сколько мне лет, но знал точно, что я не малыш.

– А меня зовут Васса Матвеевна, – сказала женщина и улыбнулась. Около её глаз и губ появились морщинки. – Теперь ты будешь жить с нами.

Я округлил глаза и с непониманием смотрел то на воспитательницу, то на матушку. И вдруг понял: раз у мамы нет вещей, значит, я остаюсь совсем один.

– Мама! – крикнул я со слезами на глазах.

Она молчала, а Васса Матвеевна сказала:

– Иди, познакомься с ребятами, – и, открыв дверь, подтолкнула меня ко входу.

Это была большая комната с высоким потолком и множеством комнат. Её отапливал один-единственный камин, который не справлялся со своей задачей. На полу лежали матрацы, на них – мальчишки и девчонки. Все они были примерно одного возраста со мной. Старшие ребята, как я узнал позже, жили за стенкой, а малыши – на втором этаже. И обо всех детях заботилась Васса Матвеевна с мужем и родной дочерью. Новая Советская власть практически не помогала. Вся помощь – раз в месяц мешок картошки да мешок муки. И здесь мне предстояло теперь жить.

С моим приходом все оживились.

– Тебя как зовут? – спросил огненно-рыжий мальчишка с крупными веснушками, которые были видны даже в тусклом освещении лампады.

– Серёжа, – ответил я и шмыгнул носом.

– Будешь Шмыг, – окрестил меня белобрысый парень с подбитым глазом. Так я впервые потерял имя.

– А я Славка. Но все зовут меня Рыж. Ты тоже можешь так называть меня. А это Вова, Родя, Юра и Женя. А там девчонки: Света, Зина и Контра.

– Кто? – переспросил я.

– Оля-контра. Она из дворянских, – пояснил Рыж.

– Хватит знакомиться. Всё равно всех не запомнишь, – сказал белобрысый, который оказался Вовой, но все называли его Вождём. Не от любви к индейцам, о которых мы тогда и не знали, а в честь самого Ленина. Вова очень гордился тем, что был тёзкой Ильича, и потому считал себя главным в нашей шайке. К тому же из всех мальчишек он был старшим. Какие-то пару лет разница, но уже для нас – он авторитет.

После отбоя я заснул на жёстком матраце, укрывшись тёплым пуховым одеялом.

С первых дней мне понравился мой новый дом. Утром мы пили какао с хлебом, после завтрака нас обучали грамоте, чтению, счёту, пению и поэзии. После скудного обеда нас водили на прогулку. Вечером Васса Матвеевна читала нам Пушкина и Чехова, а незадолго до отбоя мы, шестеро мальчишек, сбегали в «самоволку» в поисках чего-нибудь интересного. Васса Матвеевна в это время возилась с малышами, что жили на этаж выше, поэтому не знала о наших вылазках.

Так шли дни, складываясь в месяцы, а затем в годы. В детдоме мальчишки были как семья-братья, а по факту – одна шайка. Девчонки сторонились нас. Света и Зина играли с соломенными куклами, сплетничали, делали причёски друг другу. Оля держалась особняком. Никто не принимал её к себе. А она не обижалась и, казалось, свыклась с этим. У неё были хрустально-голубые глаза, чистые, как небо. Тогда я уже знал, что мне девять лет, и я смотрел на неё, как все мальчишки смотрят на девочек в этом возрасте, когда вдруг понимают, зачем на самом деле дёргают их за косички. Оле было тринадцать, и я был для неё, как и все вокруг, ничем не примечательным. Но вскоре мы начали общаться, и она стала заботиться обо мне, как случается с женщинами в любом возрасте, когда рядом с ней появляется мужчина. Она укрывала меня по ночам, если я раскрывался, выравнивала на стуле мою одежду, в обед отдавала мне свой кусочек хлеба, приговаривая, что наелась постным супом. После отбоя мы подолгу говорили, и я всегда засыпал счастливым, а она повторяла:

– Ты мой самый лучший друг!

Хотя, по правде сказать, я был единственный её друг.

Спустя два года жизнь в детдоме стала совсем голодной, оттого невыносимой. Старшую группу в полном составе отправили учиться в ПТУ. Я боялся, что и Олю отправят, ведь она была их возраста, а жила в нашей комнате, потому что её там обижали, иногда даже били. Но Васса Матвеевна почему-то оставила Олю с нами. Новых детей в нашей обители не прибавлялось уже давно, а продпомощь стала меньше – муки не было теперь никогда, а картошку поставляли не каждый месяц. Если бы не огород, что был разбит у нас во дворе, неизвестно, что бы мы ели.

– Вот что, ребзя, – сказал наш Вождь, – вы как хотите, а я пойду у соседей излишки заберу. Жрать охота, сил нет!

Мы единогласно поддержали его. Каждый из нас знал все окрестные огороды как свои пять пальцев. Бывает, стащишь одно яблоко или горсть вишен – никто и не заметит.

– Девчонкам – ни слова! – продолжил Вовка и резонно заметил: – Сдадут.

И опять все согласились. Решили идти ночью. Всё, что найдём, – в общак. А утром поделим.

Ночи были тёплыми и душными. Дождя не было давно. Помню, как пересох язык, хотелось пить. Но, даже наткнувшись на колонку с водой, я не остановился. Я шёл к самому отдалённому дому. Я знал, что там, во дворе, растут самые густые плодовые сады во всей округе. Но там меня ждал неприятный сюрприз – сторожевой пёс. Он лаял на меня, а я драпал от него со всех ног. Эх, а я по дороге представлял, как объемся слив! А пришлось вернуться ни с чем. И всё же я заметил на соседнем от детдома дворе невысокое дерево сливы, усыпанное плодами. В прошлые годы оно было слишком юным и плоды не давало. Я перелез через забор, забрался на дерево, съел огромную сливу и набил полные карманы фруктами. Спрыгнул сразу на другую сторону забора. Не удержав баланс, шмякнулся на колени, разодрав их в кровь, но быстро встал и, счастливый, побежал в детдом. Через окно забрался в тёмную комнату, спрятал сливы в зимние сапожки – единственную обувь, что у меня была, – и сладко заснул. Засыпая, я твёрдо решил, что угощу сливами Олю.

После завтрака, который состоял из чая с молоком, мы вшестером спрятались в пустой комнате старших ребят. Там мы сложили наши находки. Самой удачной оказалась именно моя – сливы. Славка Рыж принёс одну морковь на всех, Вождь – горсть малины, Родя – пучок петрушки, Юрка – свеклу (зачем вообще она нам?), а Женя, отличившись ещё больше, – репчатый лук.

– Не дурно, но и не густо, – заключил Вова.

И опять все с ним согласились. Мы вообще всегда с ним соглашались. Ведь он старше, он – вождь.

Мы съели всё, даже сырую свеклу и лук, от которого текли тёплые слёзы.

После плотного завтрака я пошёл прямиком к Оле. Летом занятий не было, так как Васса Матвеевна с мужем трудились в огороде, а их дочь уехала поступать в какой-то художественный институт в Ленинграде. Я отвёл Олю в сторону и прошептал, доставая из кармана две замученные сливы:

– Это тебе.

– Я такое не ем, – сказала она и отвернулась.

– Ты даже не попробовала! Это сливы.

– Я такое не ем, – повторила она и всхлипнула.

Я был готов поклясться, что она очень хотела их съесть, но почему-то упиралась.

– Такое – это какое? – воскликнул я.

– Ворованное.

Я помолчал.

– И что прикажешь с ними делать? – наконец спросил я.

– Не знаю. Что хочешь.

– Я хочу отдать их тебе!

– Я такое не ем. Ешь сам, если хочешь.

– Не хочу, – насупился я, – я тебе принёс, а ты брать не хочешь! Может, мне их выбросить?

– Выбрось, – равнодушно отозвалась Оля.

Я подвёл её к окну, из которого был виден тот самый двор, и бросил первую сливу. Она упала, не долетев до забора. Следом я бросил вторую, которая успешно приземлилась во двор.

– Можно считать, что я их вернул, – весело сказал я.

Оля не ответила, а только пожала плечами и ушла к своему матрацу. Я рассердился, топнул ногой, обернулся и увидел, как на меня смотрит курчавый Родя. У него уже начал пробиваться первый пушок на лице, и потому мы стали называть его Ус, а не Гвоздь, как раньше, так как у него фамилия Гвоздёв. В классном журнале мы были записаны рядом: он – Гвоздёв, я – Гончаров. Нас всегда ставили в пару. Наверное, поэтому я с ним дружил больше, чем с остальными.

– Нехорошо, – сказал Ус, – Вождь злиться будет.

– Но ты же ему не скажешь?

– О чём? О том, что с Контрой общаешься, или что сливы для неё припрятал?

– Обо всём, – понуро ответил я и опустил голову.

Но Вовка всё же как-то узнал. Запел дразнилку: «Тили-тили тесто, жених и невеста». Я не стерпел и врезал ему со всей дури. Мы вцепились друг в друга, катались по полу. А потом резко прекратили.

– Нет, девчонок сливами не удивишь, – заключил Вова после драки, – тем более Контру. Она у себя в хоромах, небось, крем-брюле кушала большой ложкой. А ты к ней со сливами. Эх, ты!

– Где ж его взять-то? И знать бы ещё, что это… – пробубнил я.

– Через две улицы от нас есть продсклад. Предлагаю влезть туда сегодня ночью.

Мы растерялись. Воровать сливы у соседей и влезть на склад – разные вещи.

– И чего притихли? – сурово спросил Вождь и сдвинул брови.

– Ты, Вовка, извини, – ответил за всех нас Ус, – но склад – дело серьёзное.

– Испугались?

Мы молчали.

– Понятно всё с вами! А ты, жених, чего молчишь?

– Далеко идти. А если Васса заметит, что нас нет? – пробурчал я.

– Ты, Шмыг, что, Вассу испугался? Сторожей с дробью бояться надо. И то не сильно. Вот ты, к примеру, шоколад ел?

– Нет.

– А хочешь?

– Не знаю…

– А я ел однажды. Очень вкусно было. А где его взять, как не на продскладе? Мы просто конфискуем излишки.

И всё же мы согласились. Пошли все шестеро, пробираясь сквозь летнюю жаркую ночь.

Я не признался Вовке тогда, но я действительно боялся: боялся Вассу, боялся сторожа, боялся и того, что Оля не примет подарок, как было со сливами.

– Мы пришли, – объявил Вова.

Перед нами стояло посеревшее в ночи здание с одним крохотным окном. Возле двери дремал сторож, опираясь на двустволку.

– Как всегда спит, – сказал Вова, и мы поняли, что он уже бывал здесь, и не раз. – Юрка-Косой, будешь на стрёме, остальные – через окно за мной.

Вова встал на спину Жени и влез в окно, потом Женя встал на спину Роди и тоже нырнул в окно. Так, друг за другом, мальчишки забрались на склад. Я был последним. Меня подсадил Косой.

Славка-Рыж зажёг свет. И сладости, и лимонад, и сыр, и колбаса, и много-много всего! Запахи вскружили голову…

– Ви-но, – прочитал Рыж по слогам, – попробуем?

Он отбил горлышко у бутылки с помощью ножа и разлил лиловый напиток в наши ладони. Мы дружно хлебнули. Я и Женя тут же выплюнули. Вино как будто обожгло рот.

– Я лучше лимонада выпью, – проворчал Женя, и тут же к его руке полетела стеклянная бутылка лимонада.

– Лови! – воскликнул Родя.

Женька удачно поймал бутылку и, откупорив пробку, сразу выпил половину.

– Эх, хорошо! – протянул он.

Я взял горсть мармеладных конфет в шелестящей обёртке и сунул их в карман.

– Надо бы Косому что-нибудь сбросить, – предложил Рыж, – а то нечестно получается.

– И то верно, – согласился Вождь, жуя колбасу. Он схватил такой же батон варёной колбасы и лимонад и, выглянув в окно, крикнул шёпотом: – Косой, лови!

Косой поймал колбасу и сразу начал с усердием жевать, а бутылка лимонада упала с глухим звуком в траву. Этот звук разбудил дремавшего сторожа. Он с грохотом открыл дверь склада.

– Бежим! – скомандовал Вождь и кинулся к окну.

Около маленького высокого окошка лежали аккуратно сложенные мешки с мукой. Когда мы влезли на склад, они пришлись очень кстати. Но обратного пути не дали: верхний мешок под тяжестью Вовкиного прыжка лопнул, и содержимое высыпалось на пол, а Вождь упал, измазавшись в муке.

Родя сообразил, что горит свет, и нас видно – дворник мог запомнить всех или хотя бы посчитать. Одним рывком – недаром был самый высокий из нас – он треснул бутылкой вина по лампочке. Свет моментально погас. Бутылка же осталась целой.

Сторож был не промах, сразу сообразил, что к чему, и протяжно засвистел в вверенный ему свисток.

– Шаг – стреляю на поражение! – предупредил он и снова засвистел.

На его сигнал прибежали представители комиссии общественного порядка, дежурившие этой ночью, – двое мужчин и женщина в красной косынке. Женщина втащила на склад ревущего и причитающего Юрку-Косого.

– Тётенька! Пустите меня! – вопил он.

Мы отчаянно и безуспешно метались по складу, роняя коробки, попадавшиеся у нас на пути. Вовку схватил сторож сразу после его падения. Затем попались Женька и я, а уж потом Родя и Слава.

– Попались, голубчики! – воскликнул сторож, а мы продолжали брыкаться.

– Эй, вы! Полегче ногами-руками машите! – рявкнул мужчина, державший меня и Женьку.

– Сейчас ГПУ2 позовём – вмиг успокоятся, – сказала женщина, – вы откуда взялись, беспризорники?

– Мы не эти… мы призорные, – всхлипнул Юра.

– Ах, призорные! – засмеялась женщина, а следом за ней молодые мужчины и пожилой сторож.

– Где же вы живёте? – с иронией спросил мужчина, державший Родю и Славу.

Мы наперебой назвали адрес.

– Приют, – сказала женщина.

И нас повели по названному адресу к зданию из красного кирпича. Тяжёлый стук в дверь разбудил всех жильцов. К нам вышла Васса Матвеевна, заспанная и удивлённая. Поверх ситцевой сорочки был накинут махровый потёртый халат.

– Ваши? – спросила женщина. Теперь она держала не только Юрку, но и Вовку, так как сторож остался на складе.

– Мои, – почти шёпотом ответила Васса Матвеевна.

– Плохо ж вы, гражданка, за ними смотрите. Пока вы спите, эта малолетняя шпана продсклад обчистила!

Васса Матвеевна ахнула.

– Они же просто дети!

– Не дети, а преступная шайка!

– И что же украла эта шайка? – строго спросила Васса Матвеевна, поставив руки в боки.

Нам вывернули карманы. Из них разноцветной шелестящей россыпью выпали конфеты и мармелад, а из кармана Роди со звоном упала металлическая банка с леденцами. Стукнувшись о землю, она раскрылась, показав содержимое. Только у Юрки карманы были пусты, что и понятно: колбасу и лимонад он сразу же выбросил при облаве.

– Поймите: они же голодные, – оправдывала нас воспитатель, – а сладкого сроду не видели. Обеспечение у нас слабое…

– Вы смеете роптать на Советскую власть? – повысив голос, спросила женщина. В тусклом свете уличного фонаря, висевшего над крыльцом, был виден её недобрый прищур.

– Нет, нет! Что вы! Власть у нас самая замечательная! – затараторила Васса Матвеевна, ведь она не была той женщиной, которая стала бы роптать ни на власть, ни на недостаток чего-либо, – спасибо ей за всё, но на всех… хм… сладостей не хватает. У нас большая страна, нуждающихся много, но я верю, что и мы однажды получим сладости для них. Они дети, которые хотят сейчас. Да и к тому же сироты…

– Сироты? – переспросила женщина, не меняя прищур.

– Да, пострадали от белого террора.

Эти слова возымели успех: я вдруг почувствовал, что держащая меня рука ослабила хватку, а затем и вовсе отпустила.

– Идите в дом! – скомандовала Васса Матвеевна, а приведшим нас сказала: – Я проведу с ними воспитательную беседу. Этого больше не повторится.

Мы вбежали в дом. Васса Матвеевна крикнула нам вдогонку:

– С этого дня вы все наказаны!

– Пронесло, – выдохнул Родя, когда мы вошли в общую комнату. Никто не воспринял всерьёз угрозу нашей добродушной воспитательницы. А тех посторонних мы испугались по-настоящему. Мало ли что они сделали бы с нами, сорванцами.

Девчонки не спали. Когда мы вошли, они уставились на нас, как будто мы были какой-то диковинкой.

– Чего смотрите? Спите! – рявкнул Вовка и улёгся на свой матрац. Все беспрекословно подчинились ему. Не зря его называли вождём.

Но всё же не все.

Она сидела на подоконнике, прижав колени к груди, и неслышно плакала. Я подошёл к ней, и она тут же смахнула слёзы.

– Зачем? Зачем ты это сделал? – спросила Оля с грустью в голосе.

– Я хотел порадовать тебя, – честно признался я.

– Чем? – удивилась она.

– Мармеладом.

– Да не нужен мне этот проклятый мармелад! – воскликнула она, – мне ты нужен! А если бы тебя посадили? Что бы я делала без тебя?

– Мне одиннадцать. Никто меня не посадит.

Она как будто не слушала.

– Не воруй, пожалуйста! Не воруй! Слышишь? У вора одна дорога – тюрьма.

– Я и не ворую! – огрызнулся я, почему-то разозлившись на её слова.

– А что ты делаешь?

– Забираю излишки. Вот что!

– Ах, излишки…

Она неожиданно успокоилась, но в её глазах что-то переменилось. Как будто в них потух внутренний огонёк. Она встала и побрела к своему матрацу.

– Оля! – окликнул я её, но она не повернулась. – А и ладно! Иди! Гордячка!

Я знал, почему эту белокурую голубоглазую, похожую на ангела девушку обидели мои слова. За эти самые «излишки» пятеро человек в кожанках и фуражках с красными звёздами выволокли её родителей во двор и расстреляли. А она, маленький пятилетний ребёнок, всё это видела, спрятавшись за густым пожелтевшим кустом смородины. Дождь лил как из ведра, капли стекали по её лицу, перемешиваясь с солёными слезами. Она пряталась за кустом три дня, пока её, обессиленную, не нашли соседи и не привели в детский дом. Васса не хотела брать Олю, боялась. В сердцах назвала девочку «контрой». Дети услышали, стали обзывать так невинного ребёнка, обижать и травить. И только я знал, что случилось с её родителями, как и почему. Я не просто обидел её в тот день. Я её предал.

Утром она подошла к Вассе Матвеевне и попросилась в швейное училище. Ей уже было четырнадцать лет, а туда принимали с тринадцати, поэтому воспитатель согласилась с её решением. Через две недели и два дня за Олей приехал экипаж. Вещей у неё было немного, всё поместилось в крохотный узелок. Провожал её до вокзала муж Вассы, а дальше, до училища, Оле предстояло ехать самой.