Локоть

Прошла всего неделя, но складывалось впечатление, что посёлок превращался в лагерь-поселение, пока ещё со свободным перемещением. Возле больницы стояли вооружённые люди в чёрном, из местных жителей, которые свысока смотрели на своих соседей. Иванкин, казалось, расцвёл. В глазах горел зловещий огонёк власти. Ещё недавно конюх, теперь он командовал людьми с автоматами, определял, кому жить, а кому нет.

Собравшихся провожали в просторный зал. Белые стены больничного коридора, обычно гулкие от шагов медперсонала и тихих стонов пациентов, сегодня казались неестественно тихими. Запах хлорки, въевшийся в каждый уголок, казался более резким, контрастируя с нервозностью, витавшей в воздухе. Помещение, скорее функциональное, чем уютное, едва вмещало всех собравшихся. Окна были плотно зашторены, отрезая от внешнего мира и усиливая ощущение замкнутого пространства.

В зале возвышался длинный, полированный стол из тёмного дерева. Его поверхность, обычно заваленная бумагами и медицинскими отчётами, сегодня была на удивление пуста. Тихий шёпот, перемежающийся кашлем и вздохами, создавал нервный фон, предвещавший нечто важное и, возможно, неприятное. За столом сидел Кадинский, бросая взгляд на людей, как будто пересчитывая их.

– Граждане, тишина! – громко выкрикнул Кадинский. – Сегодня мы собрались, чтобы выслушать выступление Андрея Петровича Отбойникова.

Откуда-то из толпы появился Отбойников, подошёл к столу и стал держать речь:

– Товарищи! Двадцать четыре года мы жили в тени, в страхе перед советской властью. Двадцать четыре года нас кормили обещаниями светлого будущего, а подсовывали горькую пилюлю несвободы. Двадцать четыре года мы терпели унижения, притеснения и молчали, стиснув зубы, в надежде на то, что однажды настанет и наш час. И вот, этот час пробил!

– Я знаю, многие из вас помнят те времена, когда за одно неосторожное слово можно было лишиться всего. Когда стукачество и доносительство стали нормой жизни. Когда родные люди боялись друг друга. Но теперь всё это в прошлом! Теперь мы свободны! Свободны говорить, что думаем, свободно выбирать свой путь, свободно строить своё будущее.

– Не будем же оглядываться назад, на прошлое, полное горечи и разочарований. Давайте забудем о советской власти как о страшном сне. Давайте смотреть вперёд, с надеждой и верой в светлое будущее! Давайте строить новую жизнь, где царит справедливость, свобода и процветание для всех!

В зале повисла звенящая и давящая тишина. Казалось, даже воздух перестал циркулировать, застыв в ожидании неведомого. Лица, секунду назад оживлённые спором, теперь напоминали серые маски, обращённые к Отбойникову. Ни звука, ни вздоха – будто все разом разучились дышать. Напряжение достигло такой концентрации, что, казалось, вот-вот лопнет, подобно перетянутой струне.

Даже завсегдатаи, обычно не отличающиеся скромностью в выражениях, прикусили языки. Кто-то робко опустил взгляд, кто-то судорожно сглотнул. В глазах читалось смешение страха, удивления и, пожалуй, даже какого-то детского любопытства. Что же будет дальше? Какое слово последует за этим зловещим молчанием?

Несколько мгновений, тянувшихся словно вечность, каждый был предоставлен сам себе. Тишина говорила громче любых слов, намекая на нечто грандиозное и, возможно, опасное. Казалось, зал превратился в безмолвный театр, где все зрители одновременно стали актёрами, замершими в ожидании решающей реплики.

В толпе стояла Тамара Тихоновна. Её голос, обычно мягкий и участливый, сейчас зазвенел. Казалось, сама земля под её ногами дрожит от праведного гнева.

– Предатель! – выплюнула она, прожигая Отбойникова взглядом. –Продажная шкура! Готов родную землю под немецкий сапог отдать! Кто-то хотел её остановить, пытаясь разрядить обстановку, но Тамара Тихоновна была неумолима.

– Что ж это такое, товарищи, – обращалась она к пришедшим людям. – Что ж это делается! – кричала она.

Из толпы раздался громкий мужской голос:

– Собака продажная! Хватайте его, товарищи!

Внезапно появился Иванкин со своими головорезами, вооружёнными до зубов. Он медлить не стал, поднял трофейный немецкий автомат, который забрал у отступающих красноармейцев и выстрелил очередью. Толпа замолчала. Иванкин медленно обвёл всех взглядом, словно сканируя каждого, выискивая зачинщиков. Не отрывая взгляда, скомандовал своим людям:

– Забрать её, – указав на Тамару Тихоновну. Кадинский ехидно улыбался, словно хотел расправиться со всеми, кто ему не мил. Отбойников даже глазом не пошевелил. Он знал, что такая реакция людей возможна. Он понимал, что это собрание – знак устрашения беззащитных людей. Он взглянул на мужчину, который ранее назвал его собакой и спокойно сказал:

– Ну а вы, голубчик, чего стоите, – бросил взгляд на Иванкина, который лично повязал пожилого мужчину и вывел из помещения.

– С сегодняшнего дня, – продолжил выступления Отбойников. – Я возлагаю на себя обязанности старшины посёлка. Моим заместителем назначается Кадинский Константин Константинович. За безопасность отвечает Иванкин Николай Фёдорович. Желающие служить новой власти, и взять безопасность людей в свои руки, прошу приходить в здание бывшей администрации посёлка, где отныне будет располагаться штаб нашего Локотского округа.

– А то, что, заберёте или расстреляете, – кто-то выкрикнул из толпы.

– Несогласные могут покинуть посёлок и направится на те территории, где ещё господствует советская власть, – уверенным тоном, добавил Отбойников.

Отбойников выдержал паузу, наслаждаясь произведённым эффектом. В толпе перешёптывались, но никто не решался возразить. Лица людей были полны страха и непонимания.

– Что касается Тамары Тихоновны, – продолжил Отбойников, – то она оказала сопротивление новой власти и с ней будет проведена работа. Уверен, после беседы она поймёт свою ошибку.

Иванкин и его люди вывели Тамару Тихоновну из помещения. Женщина шла, гордо подняв голову, не произнося ни слова. В её глазах не было ни страха, ни мольбы – только презрение. За ней, словно тени, двигались вооружённые люди, готовые силой пресечь любую попытку сопротивления.

Отбойников окинул взглядом опустевшее пространство. У многих на глазах стояли слёзы. Мужчины хмурились, женщины украдкой крестились. Казалось, вот-вот разразится гроза.

– На этом собрание окончено, – завершил Отбойников, и, повернувшись, направился к выходу, сопровождаемый Кадинским и остатками отряда Иванкина. За спиной раздался тихий шёпот, который постепенно перерастал в гул. Люди приходили в себя, осознавая, что их жизнь изменилась навсегда.

Тамару Тихоновну отправили домой, словно опасную дичь. Она являлась довольно авторитетным человеком в посёлке и могла спутать все карты Отбойникову. Он это прекрасно понимал, но и казнить её нельзя, люди не поймут. Один из провожающих остался её охранять. Тамара Тихоновна, дождавшись ночи, тихо собрала необходимые вещи и покинула посёлок, пока новоявленный полицай дрых на её кровати, выпив предварительно, пол-литра самогона.

Поля чернели под покровом ночи. Ветер трепал подол юбки, шептал об опасности. Звёзды, холодные и далёкие, были единственными свидетелями её бегства. Она шла, спотыкаясь, проваливаясь в рыхлую землю. Шла к нему. К своему Тимофею.

Лес встретил её настороженно. Хруст веток под ногами казался оглушительным. Она знала: здесь каждый куст, каждая ложбина может скрывать опасность. На рассвете, когда первые лучи солнца пробились сквозь листву, она услышала их. Шёпот. Тихий, приглушённый. Голоса партизан. Собрав остатки сил, она пошла на звук.

Молодой, почти мальчишка, он казался неуместным среди загрубевших лиц мужиков. Небритый пушок едва пробивался на щеках, а взгляд, синий и чистый, не вязался с грязной телогрейкой. Это и был сын Тамары Тихоновы – Тимофей.

Увидев мать, Тимофей замер, словно его ударили током. В глазах отразилось недоверие, сменяющееся узнаванием. Он бросился к ней, крепко обнял, прижал к себе так, словно боялся отпустить.

– Мама! Как ты здесь? – прошептал он, зарываясь лицом в её волосы.

Тамара Тихоновна молча прижалась к сыну, чувствуя, как силы покидают её. Партизаны окружили их, настороженно наблюдая за неожиданной встречей. Тимофей поднял руку, призывая к тишине.

– Это моя мать, Тамара Тихоновна, – сказал он, глядя на товарищей. – Она проверенный человек, ей можно доверять. Взгляды партизан смягчились, но осторожность не исчезла.

Глава 3

г. Брянск. 1976 год.

Полковник Смирнов, не моргая, смотрел на Иванкина. Он был спокоен и одновременно доволен своей работой: ему удалось разговорить бывшего полицая. Кудрявцев от услышанного был в некотором шоке, но всё записывал, как приказал полковник.

– Да, интересная история, иного я и не ожидал… Значит, Николай Фёдорович, вы согласились служить немецким преступникам со страха, – спокойно говорил Смирнов.

– А что мне оставалось делать? – занервничал Иванкин.

– Ну, может быть, пойти на фронт или… в партизаны. Ну что ж, прошлого не вернёшь. На сегодня достаточно, Николай Фёдорович. Отдохните, а завтра продолжим, – сказал полковник и приказал сотруднику, дежурившему снаружи, увести подозреваемого.

Полковник вместе с лейтенантом направились домой, в служебную квартиру, предварительно отказав водителю их подвезти. Летний город давил своим безразличием. После душного кабинета свежий воздух казался почти оскорбительным. Лейтенант, молодой, энергичный, с ещё не обветренным цинизмом взглядом, старался держать ровный шаг, хотя краем глаза постоянно оценивал поведение полковника, который всю дорогу молчал.

Вокруг кипела жизнь – смех детей, звон велосипедов, громкая музыка из открытых окон. Но для полковника Смирнова этот мир словно существовал в другой плоскости. Он шёл сквозь толпу, не замечая её, погруженный в свои мысли. Полковник машинально коснулся рукой кармана, где лежал портсигар, достав его, подержал и снова засунул в карман.

Он смотрел прямо перед собой, на серую полоску асфальта, уходящую вдаль. Лейтенант, чуть отставая, ловил каждое его движение, пытаясь угадать, что творится в голове этого опытного офицера, этого человека, который видел так много тьмы, что, казалось, сам стал её частью. Неожиданно взгляд полковника пронзил рядом стоящие автоматы с газированной водой.

– А не испить ли нам по стаканчику водички, а, Сергей? – бодро вскрикнул полковник, как будто проснувшись.

– Конечно, товарищ полковник, – улыбнулся лейтенант, ища в кармане мелочь.

Пока Кудрявцев мучил автомат с газировкой, полковник откинул голову и всмотрелся в небо, которое было чистое, как слеза младенца.

– Вот и водичка, – сказал лейтенант, держа два стакана.

Полковник сделал большой глоток газировки, прикрыв глаза от удовольствия. – Хорошо, – пробормотал он. Лейтенант, последовав его примеру, отпил немного. Газировка приятно обожгла горло, принося облегчение после трудного дня.

– Ну, как тебе наш пассажир? – спросил полковник.

– Какой-то он мутный, товарищ полковник, а вы с ним как-то ласково, иногда кажется, что вы товарищи.

– С такими персонажами по-другому работать нельзя… Чистая психология… Давай-ка вот что, Сергей… Зайдём в магазин, купим продуктов, да ужинать. Хватит с нас сегодня. Отдыхать тоже надо.

Кудрявцев был в своём улыбчивом репертуаре, а ещё более улыбался, что наконец полковник отвлёкся от посторонних мыслей. Накупив продуктов в ближайшем гастрономе, они поторопились на служебную квартиру.

По дороге Кудрявцев травил байки. Полковник слушал вполуха, больше наблюдая за проплывающими мимо пейзажами. Брянск, казался уютным и старинным городом. Дом, в котором им предстояло ютиться, оказался типичной сталинкой с высокими потолками и просторными, но давно не видевшими ремонта комнатами. Искать долго не пришлось. Квартира нашлась на третьем этаже, с видом на заросший клёнами двор. Подъезд пах сыростью и кошками, но это было неважно. Главное – крыша над головой.

Когда они вошли, квартира была завалена старой мебелью и покрыта толстым слоем пыли. Предыдущие жильцы, судя по всему, съехали внезапно, оставив после себя лишь воспоминания и пустые бутылки из-под кефира. Кудрявцев, с непринуждённой энергией, принялся открывать окна. Полковник тяжело вздохнул и опустился на скрипучий диван, чувствуя, как усталость наваливается на плечи.

– Ничего, товарищ полковник, – бодро заявил Кудрявцев, – отмоем, отчистим, обживём! Зато район тихий. А главное – недалеко от работы. И действительно, по его словам, до управления можно было дойти пешком за полчаса. Это была единственная мысль, которая хоть как-то утешала полковника в этот момент.

Приготовив ужин, они уселись за кухонный стол. Тишину нарушало лишь позвякивание вилок и редкие вздохи лейтенанта.

– Знаешь, Сергей, – вдруг заговорил полковник, – такие, как он, опаснее зверя. Зверя видно, он рычит и кидается. А этот… Он улыбается, говорит правильные вещи, а что у него в голове – чёрт его знает.

Лейтенант внимательно слушал.

– Он же не дурак, – продолжал полковник, – он всё понимает, всё видит. И играет свою роль как по нотам. А наша задача – не дать ему сыграть её до конца. Понимаешь?

Сергей кивнул, хотя в голове клубился туман. Он привык доверять чутью полковника, которое ни разу их не подводило.

Наступила ночь. Алексей Игоревич не мог уснуть и вышел на балкон покурить. Город под ним дышал тусклым оранжевым светом, сплетённым из фонарей. Сигарета в пальцах тлела нервно, как и мысли в голове. Ночь выдалась на редкость тёплой, даже душной. В такие ночи город не спит, а лишь притворяется. Слышно отдалённое гудение моторов, редкий лай собак, перекликающийся с эхом голосов из соседних дворов.

 Он долго думал и внезапно начал собираться, предварительно отыскав в своём стареньком чемодане бутылку коньяка. Кудрявцев спал как младенец. Через час, полковник уже приказным тоном, требовал допуска его к Иванкину в камеру. Сотрудники СИЗО немного возмущались, но отказать полковнику КГБ из Москвы не решились.

Иванкин спал. Резкий лязг отодвигаемого засова разбудил его. На пороге стоял полковник. В руках держал бутылку и пару стаканов, которые раздобыл у сотрудников.

– Привет, Николай Фёдорович, – голос полковника был неожиданно мягок, почти ласков. – Решил навестить. Может, немного расслабимся?

Иванкин вскочил со шконки, перепугавшись до смерти. Его большие глаза смотрели на полковника, а мозг не мог понять, зачем он припёрся ночью в камеру. У Иванкина проскользнула мысль: не расстреляют ли меня без суда и следствия, а этот хитрый полковник, так своеобразно прощается.

– Не стоит бояться. Я понимаю ваше состояние. Допросы, давление… это тяжело. Но иногда, знаете ли, в неформальной обстановке люди куда откровеннее, – сказал полковник.

Он плеснул коньяк в стаканы. Запах ударил в нос. Они выпили молча. Иванкин почувствовал лёгкое головокружение.

– Ну что, Николай Фёдорович, – полковник снова наполнил стаканы. – Готовы продолжить разговор?

– Начальник, а как же без протокола…

– Ну, Николай Фёдорович, мы с вами как на исповеди… А вдруг я выйду на пенсию, да про вас книгу решу написать… Как раз и нужна эта непринуждённая обстановка.

– Да ладно, книгу, – заулыбался Иванкин.

– Ну представьте, будущее поколение советских людей, прочитают вашу историю. Ну признайтесь, вы же всегда хотели славы, иначе зачем бы вы согласились сотрудничать с немцами? Ну, давайте, Николай Фёдорович, по второй и продолжим.

***

В начале осени войска Красной Армии попали в окружение, красноармеец Петька Задорный вырвался из огненного кольца, прихватив с собой молодую медсестричку Антонину. Шли они долго, недели две, поедая мёрзлую ягоду в лесу, изредка заходя ещё в незахваченные деревни, выклянчивая пищу у местных жителей. Антонина была совсем молоденькой девушкой, которая с большим рвением пошла на фронт медсестрой в начале войны.

Осенний лес ощетинился колючей хвоей и сырым холодом. Листья, словно заплаканные глаза, опадали на землю, устилая путь отступления. Петька с перекошенным от страха лицом, дёргал Антонину за рукав выцветшей гимнастёрки. Она шла, опустив голову, и каждый её шаг отдавался гулким эхом в опустевшем лесу.

– Петь, ну куда ты? – тихо спросила Антонина.

– Туда! К своим! Скоро доберёмся до моей родной деревни. Или ты хочешь, чтобы нас немцы взяли? – огрызнулся Петька, оглядываясь по сторонам. В его глазах плескался панический ужас, и Антонина чувствовала, как он трясётся всем телом.

Петька, трусливый и слабый, стал её единственной надеждой на спасение. Она знала, что он не герой, что он боится, но ей было всё равно. Лишь бы не остаться одной в этом аду.

Остановившись у поваленного дерева, Петька окинул взглядом поляну.

– Здесь, – буркнул он, и в его голосе прозвучало что-то новое, хищное.

Антонина похолодела. Она знала этот взгляд. Знала, что сейчас произойдёт. Она уже давно понимала, что для Петьки она не более чем средство, способ заглушить свой страх, доказать себе, что он ещё мужчина.

Он прижал её к шершавой коре дерева. Она не сопротивлялась. Она готова была на всё, лишь бы он не бросил её. Лишь бы не остаться одной в этом лесу, полном смерти и отчаяния. Петька торопливо расстёгивал её гимнастёрку, его руки дрожали. Она закрыла глаза, стараясь не видеть его испуганного лица. Ей было противно, стыдно и страшно. Но страх одиночества был сильнее.

Лес молчал, лишь ветер шелестел опавшими листьями, словно оплакивая их загубленные судьбы. Осень безжалостно вступала в свои права, окрашивая мир в траурные тона. И в этом траурном мире две заблудших души пытались найти хоть какое-то утешение, хоть какой-то смысл в своём бегстве.

– Антонина, ты вот что, – пробурчал Задорный. Немного задумался, почесал затылок и дрожащим голосом сказал:

– Дорожки наши с тобой расходятся… Нельзя нам вместе в деревню… Жена у меня там с детьми малолетними.

– А чего ж раньше не сказал?! – возразила Антонина.

– Ну, будет тебе… Война войной, а жизнь продолжается.

– А ты-то хоть воевал? Бежал куда глаза глядят да меня за собой поволок, – разрыдалась Антонина, присев рядом с деревом на промёрзлую траву.

– Ну что мне делать, куда идти! Господи, за что ты меня так наказал… Лучше б я пулю словила немецкую… Решай, Петька, а то жене-то твоей всё доложу.

– Ах ты сучка бессовестная, – заорал Задорный. – Не боишься, что здесь останешься лежать?!

У этого маленького и убогого человека, который и на мужика-то похож не был, появился звериный оскал, с горящими глазами.

«Убьёт, точно убьёт», – подумала Антонина.

– Ну ладно тебе, Пётр… Шучу я, шучу… Что ты бабу дурную слушаешь… Влюбилась в тебя, вот и приревновала… Такое услышать, – схитрила девушка и нежно прислонилась к красноармейцу.

– Правду что ль влюбилась? – пробурчал Задорный, опустив свой звериный оскал.

– Ну конечно… Думала, вместе будем… Выкрутимся как-нибудь… Я, когда тебя увидала, там на фронте, сразу ты мне приглянулся… Сам же сказал, война войной, а жизнь продолжается… Петя, расстроил ты меня этим сказанием про жену… Что же мне теперь делать, девки-то испорченной, – причитала Антонина, заговаривая зубы Задорному.

– Ну, если честно, мне с тобой тоже хорошо, – растаял Петька.

Задорный, смущаясь, словно мальчишка, прижал к себе Антонину, неловко поглаживая её густые, чёрные волосы, которые больше месяца не знали горячей воды и мыла. Они напоминали шахтёров, едва выбравшихся из забоя: измазанные копотью и насквозь продрогшие от промозглого лесного холода.

Деревню окутывал плотный, зловещий туман. Ту самую деревню, где до войны жил Задорный, а теперь хозяйничали отбойниковские псы. Задорный стоял посреди леса, раздавленный нерешительностью. Там, в деревне, ждала жена, Клавдия, страх перед которой сковывал его похлеще лютого мороза. Здесь, рядом, молодая, дерзкая Антонина, сумевшая залечь ему в душу. Он метался в смятении, а Антонина, казалось, излучала спокойствие лесной нимфы. Она уже поняла, что мужичок никуда не денется.

«Пора брать быка за рога. Этот увалень сам не решится», – решила девушка. Она приблизилась к Задорному и, глядя ему прямо в глаза, проговорила:

– У меня созрел план… Скажем твоей Клавке, что я тебя от верной смерти спасла… С поля боя вытащила… Поселишь меня в своей избе, рядом с вами, буду твоей тихой любовницей… К жене лезть не стану.

– Больно складно поёшь, Тоня. Ты мою Клавку не знаешь… Она ежели, что унюхает – одной грудью придушит, вместо подушки.

– Прямо как подушки? – кокетливо уточнила Антонина, бросив взгляд на свою скромную грудь.

– Как три твои, а может, и больше, – нервно отмахнулся Задорный.

– И что теперь, в лесу помирать?

– Ладно, как стемнеет, двинемся в деревню. Только не подведи меня, Антонина… Ох, не подведи.

– А я смотрю, ты жену больше фрица боишься, – прошипела она с усмешкой.

Сгущались сумерки, лишь слабые огоньки мерцали вдали, выдавая присутствие жизни в деревне. Где-то совсем рядом завыли собаки, словно целая стая голодных волков. Антонина прижалась к Петру, ища тепла, и вглядывалась в сумрак, о чём-то напряжённо размышляя.

– Пётр, а ты в немца стрелял?

– Приходилось!

– Не страшно?

– Там уж не до страха.

– А я до войны крови боялась до жути, когда первого раненого солдата увидела, кровью истекающего – чуть в обморок не упала… Потом привыкла… Что ж теперь с нами будет? К своим бы пойти.

– Тебя свои первые и пристрелят, – отрезал Задорный. – Мы для них теперь хуже немцев – дезертиры и предатели.

– То есть, и фрицы пристрелят, и свои? Куда ж нам податься, Петя?

– Не знаю… Надо до деревни добраться, согреться, пока немцы не нагрянули… А там думать будем.

– Ты ж меня не бросишь? – тихо спросила Антонина, вглядываясь в его глаза.

– Не брошу, – пробурчал Задорный, отводя взгляд.

Деревня, где, и проживал Задорный до войны, раскинулась на большой горбатой местности. Псы Отбойникова уже побывали там и навели свои порядки. Кто из мужиков остался – заставили работать полицаями, остальных пристрелили, чтобы не болтали лишнего. Дом Задорного стоял на окраине и был одним из самых богатых в деревне.

В деревню вошли крадучись, как воры. Задорный шёл первым, Антонина следовала за ним, стараясь не отставать и вглядываясь в темноту. Каждый шорох, каждая тень казались им угрозой. До избы Задорного добрались без происшествий. Окна плотно занавешены, из-под двери пробивается тусклый свет. Задорный остановился, глубоко вздохнул и постучал.

Дверь открылась почти мгновенно. На пороге стояла Клавдия – массивная, суровая женщина. «Правду-то Петька болтал. Это не женщина – это похлеще любого мужика будет», – подумала Антонина.

Перед ними стояла огромная туша под два метра, держа в руке топор. «Не сбрехал Петька, правда, как мои три», – опять подумала Антонина, и ей стало дурно, когда Клавдия посмотрела своим невозмутимым взглядом.

– Клавочка, радость моя… Это же я! – закричал Петька и прижался к ней. Голова его точно легла на эти самые подушки.

– Чертяка! Петька! – опомнилась Клавдия и стала гладить его по голове.

– А это что за девица? – подозрительно спросила Клавдия, смерив Антонину оценивающим взглядом.

Задорный прокашлялся, собираясь с духом. – Это… Это Антонина. Она меня… спасла. На поле боя нашла… Вытащила… Если бы не она, лежал бы я там, как собака. Она теперь с нами поживёт.

Клавдия молча смотрела на них, не веря ни единому слову. Антонина сделала шаг вперёд и, робко улыбнувшись, произнесла:

– Спасибо вам, Клавдия. За то, что дали приют. Я буду вам помогать по хозяйству.

Клавдия медленно перевела взгляд с Антонины на мужа, затем снова на Антонину. В её глазах читалась смесь недоверия и злости.

– Ну что ж, заходите, раз так.

В доме Задорного всё было простенько, что сильно отличалось от его внешнего вида. Три маленькие комнатки, завешанные обычными тряпками, и небольшая гостиная. Посередине стоял большой деревянный стол, на котором пылился старый самовар. Петька тут же ринулся посмотреть на детишек, которых было двое – мальчик пяти лет и девчонка семи.

– Спят! – прошептал он, выдавливая искреннюю улыбку.

Антонина скромно присела на лавочку, которая стояла у окна и пристально стала рассматривать помещение. В дом зашла Клавдия, держа в руках продукты.

– Ой, совсем дура забыла, – вполголоса сказала хозяйка. – Самогоночку-то забыла, – добавила она и побежала обратно.

После бани все собрались за столом. Клавдия, несмотря на свой грозный вид, оказалась отменной хозяйкой. Тут и бутыль самогонки, картошечка в мундире, солёные огурчики с помидорчиками, даже целую курицу забила для такого события, но самое отменное – замороженное сало. Намытые беглецы принялись уплетать всё подряд, а Клавдия с огромной улыбкой смотрела на Петьку, то и дело поглаживая его по плечу.

– Ну, и я выпью, – проговорила хозяйка, и в голосе её послышалась горькая решимость, словно она собиралась осушить не рюмку, а чашу бед. – Дела у нас тут, Пётр, совсем уж дикие творятся. Правят теперь полицаи, да так правят, что житья никакого нет.