Благодетель и убийца

– Заявляю, что этого человека я не знаю.

– А как вы можете объяснить то, что на допросе Павлова была засвидетельствована ваша связь с преступной деятельностью, которую Коваленко развел в своей квартире?

– Никак не могу объяснить, предполагаю лишь, что он мог меня с кем-то спутать.

Лицо его оставалось непроницаемым. Мы играли в игру, в которой я явно проигрывал, несмотря на все попытки сохранять невозмутимость. Он снова встал из-за стола, и они с коллегой раскурили сигареты. Комната наполнилась вонью дыма, и я закашлялся, но тут же едва не вскрикнул от боли, почувствовав, как один горящий окурок коснулся моей шеи, а другой с силой вдавили в предплечье. Невозмутимый следователь вернулся на свое место.

– Вы скрываете истинные причины оказания вами помощи Коваленко в его преступной деятельности, в которой вы принимали непосредственное участие, осуществляя медицинскую деятельность, не имея на то права. Как вы можете объяснить наличие в его доме запрещенной научной литературы и хирургических инструментов, официально принадлежащих государству?

– Если таковые у него имеются, к этому я не имею отношения.

– В ходе исследования архивных материалов стало известно, что в марте тысяча девятьсот пятьдесят второго года вы являлись лечащим врачом партийного работника Петра Яковлевича Вольского. Вы подтверждаете этот факт?

– Да, подтверждаю.

– И вы подтверждаете, что ваше некомпетентное лечение спровоцировало случившийся через полгода инфаркт миокарда?

– Нет, поскольку свою работу я выполнил четко и оперативное вмешательство помогло ему. Исходя из анамнеза, он вел нездоровый образ жизни и для развития инфаркта были факторы риска, о которых он был предупрежден.

– Вы напрасно выгораживаете свою оплошность, называя образ жизни человека, служащего примером для каждого советского гражданина, нездоровым.

– Образ жизни и факторы риска одинаковы и для партийных работников, и для обычных граждан.

– Что вы несете, Якубов? Значит, вы прониклись идеей классового неравенства, раз делаете подобные заявления?

– Я этого не говорил.

– Откуда вы брали средства к существованию после увольнения?

– Я имел некоторые сбережения и получал помощь от своего соседа Марка Анатольевича Юрского.

– Юрский знал о вашей преступной деятельности?

– Он не мог знать о моей преступной деятельности, поскольку к той я не был связан, но, будучи человеком сердечным, оказывал мне содействие в моем затрудненном положении.

Человек, протоколировавший допрос, резко поднялся из-за стола и, поставив меня на ноги, запихал в рот комок бумаги и с силой треснул по ребрам тяжелой резиновой галошей, потом ударил по животу, потом еще и еще. Не сосчитаю уже, сколько тогда было ударов – от боли я совсем потерялся и сконцентрировался лишь на том, чтобы не перестать дышать, стараясь не думать о том, сколько ребер у меня могло быть сломано. Все мы молчали, и тишину прерывал лишь глухой звук удара галоши о мое тело, и мои прерывистые вздохи. Второй бесстрастно наблюдал за этим, потом снял со стены портрет Сталина, держа его прямо передо мной. В кабинет вошел третий человек и, пока писарь держал меня, перевернул стул, и они вдвоем принялись усаживать меня задним проходом на острую ножку. Где-то в отдалении я слышал голос следователя: «Предатель! Предатель Сталина, падшее животное!», пока не потерял сознание. Очнулся уже, сидя на стуле.

Спроси меня тогда, я ответил бы, что эти ужасы длились вечность. В какой-то момент я совсем переставал отвечать, не зная, как еще извернуться, за что тут же получал новые удары. Потом меня увели. Когда руки мои оказались сцеплены наручниками, я вдруг вспомнил человека, встреченного в самый первый день, и задумался, почему меня били совсем не так, как его, – не оставляя видимых следов. Я пролежал на матрасе около получаса, пока меня снова не вызвали. Вставая, я увидел на серой замаранной ткани, там, где сидел, пятно крови.

По кругу мне задавали одни и те же вопросы, а, когда им надоело мое молчание или наивное отрицание, заставляли меня делать поднятыми вверх руками в наручниках гимнастику: прыжки, наклоны, пока я не валился с ног. Меня окатывали водой из ведра, пинали и снова поднимали. Потом снова вопросы, и так еще несколько часов, пока не уводили в камеру, не забыв скрепить руки уже за спиной. Уже под утро, на третьем допросе, они добрались до моих гениталий и несколько раз сильно ударили по ним, пока я совсем не перестал их чувствовать, ощущая только, как опухоль, когда-то бывшая моим детородным органом, пульсировала. Когда выдалась возможность проверить, краем глаза я увидел огромную гематому.

Через день еды и воды мне уже почти не приносили. На очередном допросе мне дали бумаги, в которых я должен был признать себя врагом народа, однако подписывать их я отказался, за чем последовал возвращение на очередной круг ада. Через три дня допросы вдруг прекратились, и освободившееся время я проводил лежа, свернувшись в узел.

Однажды ночью дверь камеры вновь открылась с резким и громким звуком. Толком не проснувшись и несмотря на гудящую голову, я тут же подскочил, заведомо готовый, но к недоумению своему понял, что моей фамилии, как это водилось, не озвучили. Пока я справлялся с остаточным головокружением, послышалось, как в комнату впихнули человеческое тело, тут же повалившееся на пол, и дверь тут же заперли. Я потер глаза и увидел перед собой тощего коротко остриженного мужчину, с трудом шарящего по полу дрожащими руками с длинными пальцами. Кисти его были исполосованы красными глубокими царапинами, два ногтя на правой руке, видимо, ударили, и от скопившейся под ними крови они почернели. Рубашка, когда-то белая, приобрела серо-коричневый цвет и висела на нем, как мешок.

– Вы не видели мои очки? – хрипло спросил он.

– Сейчас поищем.

Пропажа нашлась быстро. Когда человек упал, они отлетели к дальней стене. По одной из линз – от одного угла до другого – пошла трещина.

– Боюсь, они испорчены.

– Не беда, вот если бы мне выбили из оправы оба стекла, тогда, возможно, я бы расстроился.

Он поднял на меня голову, и я не поверил своим глазам. Передо мной на полу сидел живой и настоящий Коваленко. С момента нашей последней встречи он исхудал еще больше и напоминал скорее скелет. Покрытые щетиной щеки впали, а лицо все было в кровоподтеках – это напугало меня. Хотя я сам выглядел не лучше, потому что даже Александр, рассмотрев мое лицо, испугался. Но стоило мне посмотреть в его глаза, такие же прозрачно-голубые и не утратившие блеска, я успокоился. Коваленко остался прежним, и это немного вселило в меня надежду. Лицо его уже через пару минут просветлело от искренней радости. Дрожа от волнения, мы обнялись, не произнеся ни звука, чтобы тот безмозглый дурак, поместивший нас в одну камеру, ничего не слышал. Не сдержавшись, я отвернулся, скрывая слезы, но потом увидел, что и по грязным щекам Александра прошли влажные дорожки, отчего мне еще больше захотелось выть и стенать так, чтобы мою боль слышала вся Москва. Мы ободряюще сжали кисти друг друга до еще большей боли, которую могли испытать на допросе, и сидели так неподвижно, будто одно это рукопожатие было спасением, той соломинкой, за которую мы отчаянно ухватились.

– Как же вы здесь…? – едва слышно прошептал я, когда мы сели рядом, опершись спиной о стену.

– Я сам не понимаю. Возможно, они допустили ошибку, и я не пробуду здесь долго. Все обнаружится, когда меня или вас вновь вызовут.

– Я-я-я… я не сказал им ничего… я-я-я ни за что не признаюсь…

– Как и я, Лев. Возможно, вы помните, что еще тогда я дал обещание не раскрывать вашего имени. Я верю в ваше мужество, думаю, вы сможете выкарабкаться.

– А вы…

– Я уже смирился с тем, что умру в этих стенах.

– Н-нет…

– Глупо отрицать то, что очевидно, Лев. Эти недели подорвали мое здоровье так же, как если бы я прожил еще года три своей привычной жизни. Еще одно испытание жаждой я не переживу, а эта пища и вовсе для меня не предназначена. Обидно только, что трость забрали – у меня хватает сил, чтобы перебираться лишь ползком.

Я помог ему лечь на кровать, а сам сел на пол рядом.

– Возможно, еще не все потеряно, – мне очень хотелось, чтобы это было так, но он говорил о своей скорой смерти так просто, что я испытывал еще больший страх.

– Если только Сталин внезапно не умрет, и нас всех отсюда не выпустят. Тогда я смогу напоследок увидеть семью. Посмотрите сами, что со мной происходит – с этими словами он с трудом сел на кровати и, подняв над головой руки, весь затрясся. Я подумал сперва, что он шутит, пока его лицо не исказила гримаса боли, и руки безвольно не упали, – гимнастика со мной очень их позабавила.

Меня трясло от ужаса и глубокой злобы, и я совсем не знал, что сказать.

– Я слышал краем уха, что осужденных собираются публично повесить на Красной Площади. Лев, вы должны держаться, будьте стойкими, молю вас. Вы должны жить.

– Вы заслуживаете этого куда больше, чем я.

– Как можно… ваша жизнь так же ценна, как и моя. Жаль только, что наши истязатели не догадываются об этом.

– Александр, да посмотрите вы на меня – кто я? Я лишь моль, пятно на сюртуке всемогущего аппарата, от пятен нужно избавляться. Но почему я пятно? Я не хотел им становиться. Я лечил людей, спасал жизни, я не упрекал никого в своих несчастьях. Я смирился с тем, что рано или поздно окажусь здесь. Но я глубокий трус. Я боялся, боялся всегда. Боялся за завтрашний день, боялся любить, боялся согласиться на ваше предложение. Вы… вы же делали это благородно, не взирая ни на что, вы, не боясь, посвятили себя этим людям. Как вы думаете, кто больше достоин жить: вы или трус? – меня едва было слышно, но я кричал изо всех сил.

– Кто сказал вам, что я не боялся? Боялся, конечно, и сейчас боюсь. Я такой же трус, как и вы. Я могу бояться, когда смерть предупредительно царапает мне спину, могу бояться за супругу и сына, могу плакать, могу сомневаться… Я мог долго не засыпать ночью, ожидая, что в дверь постучать «те самые люди», а почему же? Потому что я боялся. Но мог ли я иначе? Нет. Жалею ли я? Нисколько. Почему? Потому что по-другому поступить не мог, потом что совершил осознанный выбор. Вы такой же, как и я. Вы могли наговорить мне всего самого едкого, развернуться и забыть дорогу в мою квартиру, но не сделали этого. Потому что тоже не могли иначе.

– А вы были счастливы?

– Насколько мог. Вы знаете, не стоит ждать, когда жизнь будет менее тяжелой, чтобы быть счастливым. Если бы я пересидел в безопасности бурю, спасать уже было бы некого. Я счастлив, потому что решил выбраться в самый шторм.

– Вам страшно сейчас?

– Да.

– И мне страшно.

– Я могу лишь порадоваться, что нам до сих пор ведано чувство страха. Значит, мы все еще хотим жить.

Ошибка надзирателя вскрылась быстро. Александра увели, его я больше не видел. Днем позже меня допрашивали всю ночь, выпытывая, о чем мы успели договориться, но также безуспешно. Прошло еще немного времени, и каждое утро, просыпаясь с наручниками на руках, опухшим и похожим на единую болезненную массу лицо, я давал себе обещание пожить хотя бы еще немного, старательно вглядываясь в кусочек голубого неба из тюремного окна. Световой день увеличивался, возможно, уже наступил март.

А потом допросы вдруг прекратились. Однажды посреди ночи я проснулся от того, что в коридоре туда-сюда бегали надзиратели, гонимые следователями. Те бранили их матом, торопили куда-то, потом переговаривались между собой. Случился переполох. В тихом, едва сдерживаемом, но давящим на мозг гаме, я вдруг услышал: «…когда объявят? Уверен в этом? Кто констатировал смерть? Смотри, пёс, не проговорись! И тихо веди себя, здесь уши у каждой стены…».

По моим щеками потекли слезы. Я понял, что Александр увидит семью.

Глава 10

«25.02

Все случилось вчера вечером. Я видела, как его уводили, и едва удержалась от того, чтобы не побежать вслед за ними, и будь, что будет. Но вовремя остановила себя – Лев явно этого не хотел бы. По крайней мере, он был готов к этому, насколько мог, и сделал меня сильнее, не дав провалиться в отчаяние. Пока еще себя помню, а бред и тоска не захватили меня, буду писать. Мама и Надя знают, что произошло, мы все в жутком смятении. Никто не может найти себе места».

«28.02

Всю прошедшую неделю не появлялась на учебе. У мамы хватило такта не докучать мне расспросами. Она все понимает, и я испытываю за это благодарность. Обещала навести справки о текущей обстановке по «делу» и выяснить, что да как. Слухи по городу ходят самые страшные, предпочитаю не вдаваться в подробности. Филипп был неосмотрителен, интересуясь тем, что собираются делать с арестованными врачами, и получил строгий выговор. Они с Надей отложили подачу заявления на регистрацию. Все они трепетны и внимательны ко мне, а я пытаюсь держаться».

«03.03

Неделя протянулась так же мучительно медленно, как и удивительно быстро. Пришлось выйти на занятия. Я больше не пою. Наведалась к Марку Анатольевичу, он видел мне держаться и отдал конверт Льва, но у меня не хватает духу прочитать его. Все деньги я спрятала у себя в комоде. Квартиру опечатали.

В комнаты Поповского и Е.А. Гуськов поселил по одному человеку, но их я не застала. Столкнулась лишь в дверях с ним самим, оказалось, он искал Льва, чтобы передать деньги и, прервав возможные пререкания, дал понять, что теперь будет отдавать Льву часть полученных средств. Когда я спросила, как здоровье жены, он поник и что-то тихо пробурчал себе под нос о тонусе и патологии… надеюсь, она будет в порядке.

Я не чувствую ничего, все во мне как будто умерло в тот момент, когда его увели. Порой я с ужасом думаю, что это не со мной происходит, а я лишь наблюдаю за этой драмой в двух актах. Мне хочется кричать от недоумения: человека увели на смерть, а никто этого не увидел кроме меня. Сколько еще людей там же, где и он? Что они переживают? И никто, даже я, об этом не знает. Жизнь тех, кто остался в лодке, течет по тому же пути, и мы слепы к тому, что за бортом безмолвно тонут сотни».

«04.03

Сегодня утром вспомнила слова Льва о том, что Александр очень любил прогулки, и побрела, куда глаза глядят. Все тело мое продрогло, но мозг не ощущал этого, уговаривая ноги сделать еще пару сотню шагов, прежде чем я захочу все бросить и сяду в трамвай. Сама не знаю, как я оказалась на Кутузовском проспекте. Лишь раз мы проходили мимо дома Александра вдвоем, когда Лев провожал меня на учебу. Помявшись, я решила зайти во двор, но ничего сперва не увидела. Только несколько мгновений спустя из подъезда вышла женщина с длинными русыми волосами. Она не заметила меня и стала медленно удаляться от дома, смотря в одну точку, видимо, в какое-то определенное окно. Потом дернулась, когда оказалась слишком близко ко мне, и быстро убежала. У нее были очень красивые голубые глаза».

«06.03

Утром мы поднялись рано, даже маме уже не спалось, и принялись завтракать, Надя включила радио. Вдруг музыка прервалась объявлением: «Говорит Москва!» – вещал Левитан. «Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин…».

Мы сидели, не шелохнувшись. Из наших глаз в еще пустые тарелки капали слезы, и мы могли лишь переглядываться друг с другом, не зная, как реагировать на случившееся».

«07.03

Я наконец распечатала письмо Льва:

«Дорогая моя Вера! Я не хочу пустословить и исписывать лист с обеих сторон, ведь сил нет обмозговывать и обсуждать то, что засело у меня в печенках и что я непременно хочу обговорить с тобой лично. Сегодня Коваленко арестовали, а, значит, я вскоре последую за ним. Если ты читаешь это письмо, так и случилось. Прошу тебя лишь об одном – не пренебреги деньгами и сохрани их на крайний случай, позаботься о себе и не посещай квартиру, пока все не успокоится. Если не в тягость, не забывай Марка Анатольевича. Не хочется перекладывать на тебя бремя, но он одинокий человек, а я многим ему обязан. Попроси, если у него получится, забрать из моего комода фотоальбом, а больше ничего сохранять не надо.

И очень хочу, чтобы ты меня послушала – живи. Сколько я должен был задержаться в твоей жизни – никто этого не знает. Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива. Никогда не сходи с намеченного пути, и ты добьешься своего. А если ты встретишь достойного человека, то позволь себе отпустить меня, не терзайся. Я люблю тебя всем своим сердцем, а, следовательно, желаю тебе самого лучшего.

Будь счастлива, моя дорогая!».

«20.03

В городе и газетах творится Бог весть что. Как будто все замерли в каком-то напряжённом ожидании».

«04.04

Он вернулся».

Эти записи я случайно обнаружил случайно, перебитая бумаги полгода спустя. Они были написаны кратко, без лишних слов, но я мог лишь догадываться, что было у нее на душе. Когда Вера вошла и увидела меня, сидящего на полу с ее дневником в руках, она расплакалась, не ожидая возвращения к этим воспоминаниям. В тот момент она была похожа на ту самую Веру из собственных записей – несчастную и напуганную – и я тут же готов был вернуть их ей, но она упросила дочитать до конца. Потом мы говорили целую ночь, не отходя друг от друга ни на шаг, ибо каждому было чудовищно страшно остаться один на один с этим прошлым.

С меня и других врачей четвертого апреля были сняты все обвинения. Установили, что для получения признаний использовали «недопустимых методов следствия», над чем я еще долго потешался с нездоровым, почти истерическим смехом. Всего лишь полтора месяца за решеткой лишили меня здоровых почек и возможности не то, что иметь детей, но хотя бы испражняться без болей.

Я не слышал ничего об Александре и, смутно припомнив его второй адрес, с трудом разыскал квартиру. Дверь мне открыла очень красивая женщина с такими же, как и у него прозрачно-голубыми, но печальными глазами, и я сразу все понял. Она напоила меня чаем, а посреди беседы вдруг что-то вспомнила, ринулась в соседнюю комнату и уже через минуту вернулась с томиком Ремарка «Возлюби ближнего своего». На форзаце было написано: «Спасибо. Будьте счастливы».

Глава 11

«Такое понятие о человеке, и, говоря конкретно, о Сталине, культивировалось у нас много лет…

…Сталин ввел понятие “враг народа”. Этот термин сразу освобождал от необходимости всяких доказательств идейной неправоты человека или людей, с которыми ты ведешь полемику: он давал возможность всякого, кто в чем-то не согласен со Сталиным, кто был только заподозрен во враждебных намерениях, всякого, кто был просто оклеветан, подвергнуть самым жестоким репрессиям, с нарушением всяких норм революционной законности.

Это привело к вопиющим нарушениям революционной законности, к тому, что пострадали многие совершенно ни в чем не виновные люди, которые в прошлом выступали за линию партии…».

– Татьяна, выключи радио, невозможно работать, – раздраженно бросил я, довязывая последний узел на кишечном анастомозе.

– Лев Александрович, как же! Такой доклад значимый, как же выключить?

– Или прикрути, словом, делай, что хочешь. Но если я Трофимову подвздошную кишку к брюшине пришью, сама будешь виновата. Сегодня какое число у нас?

– Двадцать пятое… вот чудеса! Только пятьдесят шестой начался, а уже и февраль к концу подходит.

Я возвращался домой пешком, выйдя за несколько остановок. Зима в этом году выдалась бесснежная, но за последние несколько дней город засыпало так, что чуть не встал весь транспорт. Пошел снег. Крупными хлопьями он оседал на моих волосах, падал на веки и тут же таял, липнул к шарфу и хрустел под ногами. Вдалеке, бросаясь снежками, играли дети.

Подойдя к дому, я увидел в окне силуэт кудрявой головы Веры. Она сидела в новом кресле и торшера и наверняка читала, дожидаясь меня. Из соседнего окна, где жили наши новые соседи, играла музыка:

Вспомните, как много

Есть людей хороших -

Их у нас гораздо больше, -

Вспомните про них.

И улыбка, без сомненья,

Вдруг коснется ваших глаз,

И хорошее настроение

Не покинет больше вас.

– Вот же работы на мою голову не хватало, как этот снег чистить, – проворчал проходящий мимо меня дворник, – жили себе без него и замечательно было, улицы сухие. А тут навалило так, что ни пройти ни проехать, хоть лыжи расчехляй.

– И это прекрасно, – прошептал я, когда он уже давно отошел далеко от меня, а снежинки все кружились в вихрях своего незатейливого вальса.

Примечания

1

МГБ СССР – Министерство государственной безопасности СССР, ведавшее вопросами государственной безопасности в 1943-1953 гг.