Благодетель и убийца

– Ситуация следующая, – немедля начал Коваленко, – мужчина с острым животом явно больше суток, нашел его на улице. Живот напряженный, сильные боли в правом подвздошье, симптом Щеткина-Блюмберга положительный – по всем признакам острый аппендицит. Я успел узнать, что в ближайшей больнице, до которой он смог добраться, его отказались принимать. Захар задержался у меня очень кстати, донес его сюда и обмыл. Оперировать надо срочно, пока не произошла перфорация, хотя я удивляюсь, как этого еще не случилось.

– Это какое-то безумие… – я до последнего не верил, что он не шутил, – как в этих условиях можно проводить операцию?! Асептики никакой, инструменты, про костюмы я вообще молчу… а как вы собираетесь давать наркоз?

– У меня есть эфир и маска Эсмарха, других вариантов нет. Есть один хирургический костюм и перчатки, базовые инструменты в наличии. Я надену халат и буду вам ассистировать. Кроме вас эту операцию никто не проведет.

– Что, если он умрет? Я не ручаюсь за исход операции, – вместе с тем я подошел к мужчине и начал осматривать его, подтверждая слова Александра. Бедолага весь побледнел, на лбу его выступили капли пота.

– Он скорее умер бы на улице или умрет сейчас, если мы будем бездействовать. Поверьте, ваше имя никто никогда не услышит, если что-то пойдет не так.

– Но что будет с вами? – Коваленко молчал и напряженно смотрел на меня, ожидая ответа. Когда мужчину вырвало во второй раз, я приказал Захару подавать его на операционный стол, а сам направился в ванную, чтобы помыться.

Пусть это был один из самых напряженных и ответственных моментов в моей жизни, пусть в те минуты я был сосредоточен так, как не был даже на самой первой операции, в памяти моей остались лишь обрывки этой ночи. Труднее всего было с наркозом. Захар привязал несчастного к столу и крепко держал, а Коваленко смазал ему лицо вазелином, надел на лицо маску с залитым эфиром и плотно обмотал все полотенцем. Когда тому приказали дышать глубже, от резкого запаха эфира он забрыкался, и мне на ум пришло гнусное сравнение с лабораторной лягушкой. Казалось, прошла вечность, прежде чем он уснул и ровно задышал.

Инструменты у Коваленко были скорее витринными экспонатами, но, по счастью, новыми. Мы продезинфицировали их в спирту. С удалением аппендикса все разрешилось благополучно, успели, можно сказать в последние минуты, прежде чем могло случиться непоправимое. Коваленко, превозмогая себя, стоял без трости так долго, как мог. Несмотря на перерывы к концу операции его всего трясло, и последние этапы я проделывал в одиночку. Когда все закончилось, оказалось, что мы управились за час с небольшим. От напряжения и от того, что окно в смотровой было наглухо закрыто, я взмок и удивлялся потом, как мы сами не одурели от запаха эфира. Пришлось приоткрыть ставни и выключить свет. Остаток ночи мы дежурили у постели неизвестного и большую часть времени молчали. Коваленко заварил нам кофе и только спустя несколько часов обратился ко мне:

– Вы знаете, покупая эти инструменты, я всерьез надеялся, что они послушать лишь наглядным пособием для студентов. Мне никогда не хотелось использовать их по назначению. Возможно, сейчас вы ненавидите меня, ведь я фактически обманул вас. Простите меня за это. Вы удивительный человек, Лев, я стольким вам обязан. Надеюсь, однажды мне удастся вернуть вам хоть часть этого долга.

– Пустое, оставьте, – меня хватило лишь на эти слова.

До утра мы не сомкнули глаз, и, к счастью, мне не нужно было идти к Орлову в этот день, поэтому я позволил себе уснуть на диване в коридоре. Когда состояние больного мы оценили как удовлетворительное, было принято решение организовать палату в спальне Коваленко, чтобы не прервать устоявшуюся подпольную работу и обеспечить самому мужчине комфортное выздоровление. Когда он пришел в себя, то наконец смог представиться – его звали Иваном. Он отказался рассказывать свою историю и лишь упомянул, что на улице оказался из-за коварного обмана. Каждый мой визит я получал от него благословение и благодарность за спасенную жизнь, он быстро шел на поправку.

О случившемся мы так никому решили и не рассказывать, оберегая себя от опасности. Спустя несколько дней я заметил, что Коваленко пребывал в постоянном напряжении, но одна тщетная попытка расспросить его отбила у меня охоту лезть ему в душу.

Двадцать пятого февраля я, как обычно, пришел к Орлову в девять утра. Под размеренную музыку, которое издавало радио, я неторопливо мыл посуду, протирал пыль, а после занимал Гришу кубиками. Сам Орлов из-за обострившегося ревматизма остался дома и читал в зале газету. Вдруг он позвал меня:

– Лев Александрович, гляньте, что творится!

Я застал его прилипшим к окну, и то, что я увидел, заставило меня задрожать. Во двор въехала темная машина – ни у кого не возникло вопросов, зачем и почему. Я поднял глаза и увидел, что соседи дома напротив так же столпились у своих окон, с интересом и страхом наблюдая за происходящим. Из подъезда стройной колонной вывели Захара, еще человек семь студентов, терапевта Павлова, а в самом конце с прямо поднятой головой шел Коваленко, хотя я видел, что идти ему было тяжело. Потом он остановился на мгновение и посмотрел прямо в наше окно. Его подгоняли, отчего мне казалось, что он сейчас упадет и его добьют на месте. Руководили всем двое крупных мужчин. Погодя, на улицу вывели Ивана – после операции он только-только мог вставать. Он был в вещах Коваленко, но без верхней одежды, от холода весь дрожал. Не придумав, видимо, что с ним делать, его оставили у подъезда. Когда всех погрузили, машина уехала так же быстро, как появилась. Люди у окон моментально испарились и, казалось, вся жизнь вернулась к прежнему течению.

Иван мялся у входа, а потом медленно побрел, куда глаза глядят. Не помня себя, я рванул с места, хватая в прихожей свое пальто, и успел догнать его, пока тот не скрылся во дворах.

– Иван! – окликнул я, – наденьте, живее, иначе схватите воспаление легких!

– Товарищ Лев Александрович, что же вы делаете, – запричитал он, – увидят… мне-то ладно, а вы…

– Надевай живо и не болтай, чтобы я скорее ушел. Запоминай адрес, поживешь пока у меня.

– Что вы! Не надо вам такой обузы! Не дай Бог, еще за вами придут, да было бы из-за кого… я в ночлежку пойду, а, может, в больницу попробую снова.

– Ночуй в местах потеплее, тебе нельзя переохлаждаться. И на шве повязку надо менять… – я посмотрел на ближайшие бельевые веревки и быстро сорвал с одной из них простыню поменьше, запихивая ее Ивану за пазуху. Мы сразу спрятались за другим домом, – вот что сделай. Из простыни лоскутов нарви, сделаешь повязку, ее менять надо каждый день. Шов спиртом обрабатывай или водкой. Постарайся рану в чистоте держать. Ты меня извини, но это все, чем я могу тебе помочь.

– Лев Александрович, я за вас каждый день молиться буду! Вот прямо сейчас свечку поставлю, глядишь, в храме приютят меня, там батюшка добрый.

Он крепко обнял меня, поцеловал в обе щеки и побрел в сторону ближайшего храма. Возвращаясь, я не думал, что скажу Орлову в свое оправдание. Я понимал, что сегодня случилось все то, что должно было произойти с самого начала, воля случая была на нашей стороне слишком долго. В голове пульсировала мысль, что мой прием был только вчера и ничего не предвещало беды, а перед глазами стоял образ Коваленко. Потом постепенно ко мне пришло понимание, что теперь, когда ко всем арестованным применят «меры» в ходе допроса, мой арест стал лишь вопросом времени.

Я зашел в квартиру, и Орлов посмотрел на меня внимательно, как будто все понял, но в то же время покровительственно. Он лишь сказал:

– Вы молодцы, что не оставили человека мерзнуть на улице. Очень благородно, Лев Александрович.

Он отпустил меня раньше обычного, и дал отдых до конца недели. Весь путь домой я прошел пешком, не чувствуя холода. Теперь, когда самое страшное случилось, я понял, что по-настоящему готов к любому исходу. Голову вдруг посетила отчаянная мысль разыскать семью Александра, но что бы я им сказал? Я тут же отогнал ее от себя.

Вернувшись, я, не видя ничего перед собой, пошел на кухню и поставил на плиту чайник.

– Лев Александрович, вы сегодня рано, – сказал Юрский, а я даже не слышал, как он вошел, – почему это у вас рубашка мокрая и руки дрожат…?

– Снег растаял, вот она и намокла.

– Снег? Лев, что случилось? Вы меня пугаете.

– Я не могу сказать вам, Марк Анатольевич. Единственное, что, возможно, удовлетворит вас – мне больше не страшно.

– Это еще больше вводит меня в заблуждение, мой мальчик. Но давайте вы выпьете чай и успокоитесь. Тут и без того тревожных новостей хватает. Можете себе представить – аккурат перед вашим приходом влетел в квартиру какой-то разъяренный человек. Когда я наконец выпытал у него, чего ему нужно, он ответил, что Поплавский смылся куда-то со всеми карточными выигрышами и долгами. Зашел в его комнату, а там и правда шаром покати. Ловко он это провернул, конечно. Жаль мне было этого господина, он ушел ни с чем.

– Тогда Гуськов сможет получить вдвое больше денег. Боюсь, скоро и мою комнату заселят новые люди.

– Полно вам! Даже слушать не хочу! – всплеснул руками Юрский, – что же вы так говорите, будто сами сдаваться намерены? Это связано с вашим теперешним состоянием?

– Во многом. Марк Анатольевич, я попрошу вас исполнить мою просьбу, пойдемте за мной.

Мы направились в мою комнату. Из ящика комода я извлек конверт, лежащий у задней его стенки.

– Я долго не хотел верить в это, но сегодня произошло то, что заставило меня взглянуть правде в глаза. Здесь мое письмо Вере и все деньги, что я успел скопить. Думаю, вы понимаете, что я хочу попросить вас сделать.

– Лев…

– Когда меня арестуют… да, Марк Анатольевич, не «если», а именно «когда», я прошу вас передать это Вере. И заставьте ее забыть сюда дорогу, запретите приходить сюда. Защитите ее, пожалуйста.

Чайник уже закипел и свистел на всю квартиру, но никто из нас не шелохнулся. Юрский смотрел то на меня, то на конверт и наконец бережно, обеими руками взял его, не сводя с меня глаз.

– А теперь давайте попьем чаю, я очень устал. Надеюсь, вы расскажете мне что-нибудь интересное про философию Зенона…

Прошел день, другой, а я стал жить в состоянии напряженного ожидания. Ночью я не мог уснуть, готовя себя к тому, что вот-вот к моему дому так же подъедет машина, а в дверь постучат. Лишь под утро, обессиленный, я засыпал на два часа, чтобы провести очередной день, не зная, куда себя деть. В минуты беспокойного сна, я видел израненного Коваленко, связанного по рукам и ногам.

Когда же наступила пятница, я проснулся с ощущением того, что грядущее наступит очень скоро, будто все уже давно за меня решено, и мне остается лишь плыть по течению. Ни один способ отвлечься не помогал мне – не сработала и попытка вернуться к прогулкам. Я был в квартире совсем один, Юрский обещал быть не раньше пяти вечера. Вдруг в дверь позвонили. Звонили долго, настойчиво, и я не решался подойти к двери, пока не понял, что этого не избежать. Напряжение мое было так велико, что я не удержался на ногах и сполз по стене, когда увидел перед собой Веру.

– Ах… это ты… – она сразу бросилась, ко мне поддерживая за руки.

– Что с тобой? Тебе нехорошо? – ее обеспокоенное лицо было так близко, что плыло перед глазами. Она заперла дверь и уложила меня на кровать, не задавая больше вопросов, и подошла к столу, чтобы налить мне воды.

– Почему ты не на занятиях?

– Сегодня ничего важного, я решила уехать после первой пары.

Ее появление не казалось мне чем-то реальным, я даже подумал, что, наверное, сплю.

– Вера, – позвал я, и она замерла, боясь шелохнуться.

– Иди ко мне, я так по тебе соскучился.

Я не выпускал ее из объятий, целуя теплую и мягкую кожу, постоянно прерываясь, чтобы посмотреть в ее глаза. От нее пахло духами «Красная Москва». И в ту минуту мне ничего больше не было нужно – Вера была рядом, и на этом достаточно. Я чувствовал себя защищенным и благодарным за ее существование.

– Ты очень красивая, – сказал я в который раз, когда она принесла в комнату наспех нарезанные бутерброды.

– Тебе тоже нужно оставаться красивым, а для этого ты должен хорошо питаться. С твоей стороны совсем неправильно лишать себя завтрака.

– Я готов пойти на эту хитрость, чтобы получать его только из твоих рук.

– Тогда ты совсем исхудаешь с частотой моих приходов, – засмеялась она, – прости, что пропадала последнее время, загруженность в институте сейчас какая-то сумасшедшая.

– Брось, не извиняйся за это.

– Расскажи мне, что произошло. Александра арестовали? – я кивнул, – так я и думала. Несложно было догадаться. Перемена очень заметна в тебе, Лёва.

– Я бы хотел поменьше тебя этим тревожить.

– Подумай, пожалуйста, о себе в такое-то время.

Я не ответил, собираясь с мыслями. Мне нужно было подобрать верные слова.

– Мне не хочется тянуть тебя в мир иллюзий, не так давно он окончательно рассыпался. – Благодаря Александру я совсем не испытывал страха за себя, за нас, но теперь…

– Вера, я хочу, чтобы ты отдавала себя отчет в том, что я не выйду из этой истории без поражения. Прими это, пожалуйста.

– Почему ты так в этом уверен?

– Я просто это знаю. Я не хочу, чтобы ты тешила себя пустыми надеждами, когда все случится, я хочу, чтобы ты жила. И забудь мое имя, забудь, что когда-то знала меня, не подавай виду – для вашего же блага, для Нади, для матери. Сделай это ради меня, ради них, пожалуйста.

Осознавая мои слова, Вера смотрела куда-то перед собой, опустив голову. Она поняла все без пояснений. На ее хлопковую рубашку упало несколько слезинок, расплывшихся темными пятнами. Она прятала лицо, пытаясь наспех вытереть все руками, но я поднял его за подбородок, и так мы еще долго сидели. Нам нечего было сказать друг другу, все и так было понятно. Потом мы задремали, обнявшись, и по пробуждении продолжили разговор:

– Лев, что бы там ни было, я не хочу, чтобы мы вели себя так, будто на тебя сейчас наденут наручники. Случится это сегодня, завтра или вовсе не случится – мы не знаем, но давай наполним это время чем-то хорошим. Сегодня я выступаю, даже пригласили гитариста. Я хочу, чтобы ты это увидел.

– Это замечательно, правда.

– Мне нужно отлучиться домой, завезти вещи. Ты приходи сразу туда, как обычно, к восьми.

И я пришел. Народу было совсем немного. То ли их не устроил намеченный репертуар, то ли людям было не до развлечений – трудно сказать. Я занял свое привычное место, откуда лучше всего было видно сцену. Выступление началось с небольшим опозданием, на Вере в этот раз было длинное черное платье и странная шляпка с вуалью. Ярким пятном во всем образе была алая помада на губах. Ее аккомпаниатор был худощавый юнец, видимо, студент. Гитара, которую он умело держал, была толще его самого.

Позже в заведение потянулись люди, в зале стало шумно, все требовали «хлеба и зрелищ». Началось все с простых и легких композиций, чтобы каждый мог подпевать. Мне даже удалось заразиться общим весельем и на краткие минуты действительно забыть обо всем. Когда время близилось к десяти, крайняя песня завершилась, и гитара вдруг расстроилась. Пока юнец возился с ней, я вдруг прислушался к звукам, доносившимся с улицы, и что-то в них напомнило мне заглушенную машину. Показалось, подумал я.

Наконец, Вера начала:

Время в настенных часах,

Правда в оборванном сне.

Жизнь на небесах,

Жизнь с крылом на спине

Невыносимо проста,

С вечной тропинкой к себе вдоль крыльев.

Нервно хватает с куста

Слова, словно ягоды, вместе с пылью.

Я никогда раньше не слышал этой песни, и что-то в ней так заворожило меня, что я не заметил, как на стулья по обе стороны от меня присело двое мужчин, хотя много столиков оставались свободными. Мельком посмотрев на обоих, я с ужасом испытал дежавю: один помоложе, другой постарше, с более суровым выражением лица – так же, как и в ту ночь… От них обоих пахло одеколоном за пятнадцать копеек, который все разбрызгивали на себя из автоматов, стоявших по городу.

Горький кофе к утру,

Сносились глаза как подковы,

Не замечаю, как вру

Себе самому про кого-то другого

Такого же, в том же окне,

На тех же словах помешавшись поздно,

Расковыряв в простыне

Небо, а в небе застывшие звезды.

– Хорошая песня, – хриплым голосом сказал тот, что постарше, и с этими словами они незаметно, но крепко сжали оба моих плеча. Я машинально дернулся. Бежать не было смысла.

– Товарищ Якубов, это вы зря, – сказал тот, что помоложе, – не стоит привлекать к себе излишнее внимание и портить такое хорошее выступление, вон уже и барышня нервничает, – я тут же бросил взгляд на сцену, и увидел, что Вера все это время поглядывала смотрела в нашу сторону, продолжая широко улыбаться и петь.

Тонкая площадь руки,

В ней сырость трамвайных колец.

Я хотел бы с другой ноги

Пройти этот путь из начала в конец

Прямо по линии жизни

Вдоль серых промокших домов тетрадных,

Чтобы не выдумать лишний

Сомнительный повод вернуться обратно…

Вдруг она замолчала, не сводя с меня глаз. Юнец с гитарой застыл в недоумении, не решаясь без нее продолжить игру, из зала кто-то выкрикнул:

– Ну, чего замолчала!

– Мы пришли песню послушать, а не на тебя посмотреть!

– Действительно, милая девушка, – сказал молодой, и мне захотелось ударить его по морде, – уж очень хочется послушать! Не лишайте нас удовольствия!

Мне показалось, что время замедлилось, и я мысленно молил Веру петь, петь, что есть мочи, не показывая и краешком глаза, что она могла меня знать. Я едва сдерживался от того, чтобы тоже что-то выкрикнуть, а она все смотрела, и, казалось, прошла вечность, прежде чем она, перекрикивая стук моего собственного сердца, продолжила:

Моя дорогая, я не так далеко.

Ты можешь убить меня, не обнимая,

Моя дорогая…

– Это вы еще поездить по городу нас заставили, нет бы дома сидеть. Нехорошо…

– Сейчас встаете, мы за вами. Даже не пытайтесь улизнуть или звать на помощь – уважайте право этих людей на заслуженный отдых, – они разжали мои плечи, и я почувствовал, как кровь прилила к онемевшим рукам.

Мы вышли, а Вера все пела: «Моя дорогая…», и я знал, что она смотрела мне вслед.

Глава 9

Последовавшие за случившимся событиями дни я помнил отчетливо, но возвращаться к ним в течение всей своей жизни никогда не любил. Хотя, что было ожидаемо, они находили меня сами.

Меня и других арестованных держали во внутренней тюрьме на Лубянке. Это было огромное пятиэтажное здание, первые два из которых служили когда-то гостиницей страхового общества «Россия», потом в нем ненадолго обосновался Московский совет профсоюзов, а в тюрьму оно превратилось еще при Дзержинском, когда я только родился.

Оказавшись внутри, я подумал сперва, что большую часть его занимали хитро переплетенные коридоры и ходы, выстланные ковровыми дорожками. Пока меня водили по ним, нам не встретился ни один другой заключенный. Не скажу точно, сколько там было камер, но, очевидно, достаточно, чтобы вместить столько человек. Когда я пригляделся к дверям, то заметил, что нумерация на них была нарочно перепутана, и от скорой потери ориентации в пространстве стало понятно, почему. Наконец возле камеры с номером «30» меня остановили, открыли дверь, и я вошел.

Камера была одиночной, рассчитанная на одного-двоих. Из мебели там стояла лишь железная кровать с тонким матрасиком и серым одеялом, столик-тумбочка, а в углу – бачок, закрытый крышкой. От нечего делать я принялся мерять комнату шагами – пять в длину и четыре в ширину. В самой камере было темно и душно. Единственное окно располагалось слишком высоко, в него были вдавлены тюремные решетки, а сверху на них наставили жестяные ящики. Я попытался, как мог, открыть его, но все, чего мне удалось добиться, – узкая щель. Зато смог увидеть кусочек голубого неба.

Помаявшись и послонявшись из угла в угол, я понял, что оставалось лишь ждать, пока, как мне сказали, не вызовут на допрос. Я дремал, как мог, нашептывал себе стихи Есенина, Блока, Маяковского, какие еще мог вспомнить, проговаривал патогенез атеросклероза и стадии воспалительной реакции. Ночью я проснулся от того, что в камеру завели еще одного человека – все лицо его напоминало кровавое месиво, руки были спереди сцеплены наручниками. Он даже не посмотрел в мою сторону, а просто рухнул на пол, как мешок с картошкой, опершись спиной о стену, и уснул. Через малые промежутки его вызывали на допрос, а под утро руки у него уже были сцеплены за спиной. Тогда его увели в последний раз, и больше я никогда с ним не встречался.

Утром я старательно по сотне раз напоминал себе, какой сегодня должен быть наступить день, и все равно каждый вечер приходил в недоумение и с трудом подсчитывал, сколько уже находился в этом проклятом месте. В какой-то момент мне показалось, что был я не в громадной тюрьме, а в каком-то далеком месте, сооруженном специально для меня, что голубой кусок неба – ткань, что длинные коридоры, по которым меня вели – мираж. Потом паника отступала, рассудок возвращался ко мне, и мысль, что вся эта вынужденная изоляция устроена нарочно, чтобы нас, заключенных, сводить с ума, немного успокаивала меня. Однажды, начав в отчаянии биться затылком о стену, я понял, что внутри стены была полость, и всякий, кто пожелал бы «переговариваться» через постукивание, не преуспел бы в этом. Еда была крайне скудна, но я с удивлением обнаружил, что в суточный паек входили папиросы. Мне, человеку некурящему, пришлось складировать их в тумбочке в надежде, что рано или поздно удастся произвести обмен на что-то более полезное.

На исходе пятого (по моим подсчетам) дня ночью меня резко подняли с кровати и, не соображая, я пассивно поплелся по коридорам, нервирующим больше, чем неизвестность, ожидавшая меня. Преодолев несколько лестничных пролетов, мы оказались перед железной дверью, куда меня с силой втолкнули, что я чуть не рухнул.

Комната была маленькой. В ней ничего не было кроме стола и стула, на который меня тут же усадили. По другую сторону от него сидел следователь в форме. Он посмотрел на меня с каким-то животным превосходством, как смотрит лев на лань, которой вот-вот перекусит сонную артерию. Он направил на мое лицо, ослепляющий резкий желтый свет от лампы с треснувшим плафоном. Она отбрасывала большие и резкие тени на стены. В отдалении стоял еще один маленький стол – за ним сидел человек в форме и с темным лицом (видимо, от нехватки света) и что-то упорно записывал.

Следователь не представился. Он долго смотрел на меня, перебирая пальцами какие-то бумаги, в которые у меня не хватило духу всматриваться, и без предисловий начал:

– Следствию известно, что, будучи враждебно настроены к советской власти, вы установили контакт с еврейской-буржуазной организацией «Джойнт», группировка которой расположилась в скрытой части дома врача невропатолога Александра Сергеевича Коваленко, и вели активную работу в ее пользу. Намерены ли вы показывать об этом правду?

Я растерялся, не зная, как отвечать. Еще попав на Лубянку, я дал себе слово не выдавать Александра, но теперь, когда моя связь с ним была фактически установлена… Мое молчание продлилось достаточно долго, чтобы сидевший поодаль человек встал, приставил мне к уху руки «рупором» и громко закричал:

– Намерены ли вы показать об этом правду?!

В считанные секунды оправившись от боли и шока, я заговорил:

– Заявляю, что у меня нет никакого желания скрывать что-либо от следствия. О причастности к организации «Джойнт» я ничего показать не могу, поскольку дел с ней никогда не имел.

– Напрасно вы пытаетесь отрицать доподлинно установленные факты вашего сотрудничества с Коваленко.

– Заявляю повторно о непричастности к упомянутой организации, а также я не имел понятия о деятельности Коваленко.

– Какими сведениями вы располагаете о нем?

– Я заходил к нему один или два раза, чтобы отдать одолженные книги по просьбе Антона Антоновича Орлова. Из его рассказа узнал, что Коваленко добропорядочный врач, но с ним самим в диалог не вступал.

– А какое отношение вы имели к Орлову? Согласно показаниям свидетелей, вас часто видели в его доме.

– Он главврач больницы, из которой я был вынужден уволиться по причине написанной на меня жалобы. Он пожилой человек и попросил оказать ему услугу, – я юлил, как мог, пытаясь не подставить Орлова, – единожды я посетил его дом по приглашению, а после он несколько раз вызвал меня на подмогу по домашним делам.

– Знаком ли вам Павлов Федор Игнатьевич?