Благодетель и убийца

– Все в порядке. Я знаю, что кофе на ночь лучше не пить, но не могу отделаться от этой привычки. Считайте, вы спасли себя от нежданного постояльца, иначе я могла бы уснуть прямо на стуле.

– Вы устали, Вера.

– Вы тоже. Хорошо, что мы друг друга понимаем. А ваша простуда… может, организм намекает вам, что нужно сделать передышку. Кстати, вы уверены, что мне стоит здесь сидеть?

– Боитесь заразиться?

– Нисколько – я никогда не болею. Но вы ослаблены, – фраза эта не была брошена из вежливости, скорее, наоборот. В ее взгляде я вдруг увидел заботу, и меня это тронуло.

– Я чувствую себя сносно. Не сомневайтесь, что дам вам знать, если захочу отдохнуть.

Недолго мы посидели в тишине, но никому из нас она не показалась неловкой. Я заметил, что Вера с интересом смотрит на мои книги, а я невзначай поглядывал на неё. Поверх вчерашней блузки она набросила чёрный мешковатый свитер. На контрасте с ним выделялось тонкое ожерелье из маленьких жемчужин.

– Марк Анатольевич, ваш сосед, он кто?

– Профессор философии МГУ.

– Он живет один?

– Один. Его жену репрессировали в тридцать восьмом. Она была главбухом на каком-то заводе, где разрабатывали и производили стратегически важное оружие. Когда произошла утечка засекреченных данных о растрате государственного бюджета, ее тут же объявили виновной и без суда и следствия расстреляли.

– А дети?

– Знаю, что у него есть сын, но они не общаются. Когда люди узнали, что его мать «враг народа», он тут же вылетел из института. После этого винил во всем отца. Да и сам Юрский лишился, пожалуй, всего кроме работы. Некоторое время его допрашивали, но быстро отпустили. Их квартиру тут же опечатали, а все имущество конфисковали. Он поселился здесь ещё задолго до меня.

– Какой ужас…

– Он замечательный человек, преданный своему делу. Порой мне бывает его очень жаль, но я знаю, что он бы не хотел ощутить эту жалость на себе.

– Кажется, вы с ним дружны.

– Он единственный здравомыслящий здесь человек, относится ко мне по-отечески и общение с ним более, чем занятное. Да и, в силу схожести наших историй, мы быстро нашли общий язык.

– Что вы имеете в виду?

Я поздно спохватился, что расслабился и выдал чересчур много. На мгновение в Вере я разглядел черты стража порядка, который только и ждал, когда жертва вывалит всю подноготную. Из ниоткуда вдруг взялась ужасная тревога и страх.

– Не стоит говорить, если вам это даётся с трудом. Я все понимаю.

– Скажу совсем немного, – помедлив, начал я, – ведь вчера вы были со мной весьма откровенны. Вы, наверное, заметили, что я еврей?

– Я не задумывалась над этим.

– Тогда это станет для вас открытием. Вернее, мать моя была еврейкой, отец русским. Он был офицером Красной армии, видным человеком. Мы жили в большой комнате на Малой Пироговке. Когда мне было без малого шестнадцать, его объявили участником в заговоре против власти и арестовали. Вскоре он был расстрелян, но мы узнали об этом с большим опозданием. До сих пор не понимаю, как мать не тронули.

– А что было дальше?

– Дальше… из комнаты нас выселили, где мы потом только ни жили. Хорошо хоть мебель удалось забрать: почти все, что вы здесь видите, раньше стояло в нашем доме. Я поступил в медицинский и, когда началась война, перешел на четвёртый курс. Мы прошли ускоренную программу, и через год я был послан на фронт.

– А ваша мама?

– Ее больше нет. С началом войны она поехала к сестре в Ленинград. Позже поезд, на котором она отбыла обратно в Москву, попал под обстрел.

Вера немного помолчала, прежде чем начать:

– С сорок второго по сорок третий мы с Надей помогали раненым в госпиталях. Я ужасно боялась сперва, но она всегда учила не робеть, ведь им было куда хуже, чем нам. Пока Надя работала с медсёстрами, я пела больным, придумывала сценки, рассказывала сказки. Часто я приходила, и койка того, кто ещё вчера хлопал передо мной в ладоши, была пуста. Однажды один добряк умер у меня на глазах. Его ранили в голову. Мне рассказывали, я не могла упокоиться после этого больше недели.

– Я рад, что вы здесь.

– Я тоже. Но, боюсь, мне надо идти.

Мы почти одновременно встали из-за стола и оказались неожиданно близко друг к другу. Она потупила взгляд, а я смотрел на кудрявую макушку, чуть влажную от растаявшего снега, и сам не заметил, как зажал в руках ее тёплую ладонь.

– Вера, пожалуйста, останьтесь. Для меня это очень важно.

– Если сейчас я дам себя поцеловать, вы подумаете обо мне Бог весть что?

– Разумеется, нет. А вы обо мне?

– Нисколько.

И я поцеловал ее. Она растерялась сперва, но не оттолкнула меня, не сопротивлялась, лишь крепче прижалась. Я гладил ее спину, волосы, и мне совсем не хотелось отпускать Веру. Какое-то время мы просто стояли, обнявшись, а потом я почувствовал, что меня обдало болезненным жаром, и она помогла мне лечь.

– Если после всего вы заболеете, я буду очень виноват.

– Не говорите ерунды. Моему здоровью можно позавидовать. Мне действительно пора. – Если потороплюсь, то ещё успею на трамвай.

– Я понимаю.

– Лев, отдыхайте, пожалуйста, и хорошенько лечитесь, – сказала она и ушла.

Глава 7

Неделю я промаялся в постели. Простуда оказалась препротивной, но все же отступила. За это время Вера навещала меня несколько раз. Мы часами разговаривали, и, когда она узнала, что Фурманша в больнице, то много спрашивала о медицине и разных болезнях. Почти полное отсутствие у меня в библиотеке художественных текстов ее озадачила, и в следующий приход она принесла мне книги Ремарка и Джека Лондона. Сама она с блеском в глазах рассказывала про свою учебу, что не могло не радовать.

Я чувствовал себя очень счастливым человеком, когда Вера была рядом, но не мог отделаться от беспокоящего чувства, будто делал что-то неправильное. Вскоре и она это заметила.

– Ты хочешь поговорить?

– Хочу, но пытаюсь подобрать для этого правильные слова.

– Что тебя тревожит?

– Мы. И в то же время это сейчас главная причина моего счастья. Но мне кажется, что я поступил с тобой непорядочно.

– Почему ты так считаешь?

– Между нами разница в десять лет. Я беспокоюсь, как бы ты не поспешила связать себя со мной отношениями, а потом пожалеть об этом.

– Поверь, все это такая мелочь. Или ты пытаешься сказать, что я незрела для тебя?

– Вовсе нет… черт, это трудно сформулировать.

– Лев, я не буду навязываться, если ты не захочешь этого. Может, я и молода, но с этой ситуацией справиться смогу. Тебе не надо давать мне ответ сейчас – ты знаешь, где найти меня. Поэтому мне лучше уйти.

Я постыдился, что за меня, как за ребёнка, приняли решение, но испытал облегчение. Все же события развивались стремительно – это нужно было хорошенько обдумать. Вдобавок завтра я должен был вернуться на работу и разобраться с делами.

Больнице, куда я устроился почти сразу по возвращении с фронта, можно было желать только лучшего, как и другим таким же учреждениям. Чем дальше было от центра, тем печальнее. Один из корпусов так и не восстановили после того, как туда угодил снаряд. Каждую зиму мы мучались от перебоев с водой и отоплением, пациенты мёрзли, и реабилитация от этого затягивалась, не говоря уже о нехватке медикаментов и старом оборудовании. Бывало так, что единственный рентген-аппарат ломался и людей перенаправляли в другую ближайшую больницу. Тем, кому не хватало даже на дорогу, врачи и медсестры вместе собирали деньги.

Гуськов сидел на своём привычном месте, когда я вошёл, но в кабинете было накурено.

– Жора, – закашлялся я, – поимей совесть! Ладно я, но тут же пациенты ещё есть.

– Вот что ты за человек, Якубов, с порога сразу тычешь в погрешность! Хоть бы поздоровался.

– Здравствуй.

– Да и на часы посмотри – без двадцати восемь. Ещё успеет проветриться. Возьми свои истории болезни, – он указал на стопку, лежавшую на столе. Как себя чувствуешь-то?

– Удовлетворительно. Сейчас посмотрим, что ты тут наколдовал… а почему ты до сих пор не выписал Селиванова и Морозова? Они уже почти две недели лежат.

– Молодой ты и неопытный – всему тебя учить надо. Ты что-то про «койко-день» слышал?

– Слышал, разумеется.

– А про то, что от этого государственные выплаты больницам зависят, слышал?

Не говори со мной, как с умалишённым. Я таким не занимаюсь. За то время, что они тут валяются, можно было бы ещё двоих вылечить.

– Хороший ты человек. Одно в тебе плохо – слишком честный.

– А с соседкой моей что?

– С Орлеоновной? Ничего особенного. Прооперировал, скоро, может, выпишу. Нашёл у неё в желудке полипы, представляешь. Но уже назначил лечение. Она, конечно, та ещё язва, но со мной любезна.

– Люде стоит начать ревновать?

– И, кстати, с чувством юмора у тебя отвратительно.

Рабочий день пролетал незаметно. Пациентов у меня было больше, чем у Гуськова, но тот сегодня так бурно реагировал на каждого, что даже забавляло.

– Прописались в этой глухомани и сюда идут. А я принять всех обязан и даже отказать не могу… Я, может, хочу, чтобы ко мне Любовь Орлова пришла лечиться, а не эти бродяги. Никакого выбора, никакой свободы…

– Успокойся, к тебе Любовь Орлова точно лечиться не придёт.

Потом в кабинет попросился какой-то пожилой мужчина. Исхудавший, с землистого цвета лицом, он с трудом ходил, и каждое его движение сопровождалось кашлем.

– Георгий Андреевич, я к вам за подписью. Справку надобно получить, а то моя уже весь мозг проела, говорит, мол, рак да рак. Потому и живот болит.

– Владимир Тимофеевич, какой же у вас рак? Вы необразованных людей поменьше слушайте. Нет у вас никакого рака. А живот болит, потому что желудок нежный, диету надо соблюдать. Езжайте спокойно в свою деревню, я подпишу.

– Постойте, – встрял я, – вы обследовались?

– Георгий Андреевич осмотрел, сказал, что надобности нет.

– И даже анализов не сдавали?

– Нет.

– Все ясно, – я взял со стола Жоры бланк и выписал нужные направления, – сначала это сделайте для пущего успокоения, потом ещё раз приходите.

Владимир Тимофеевич выжидающе смотрел на Гуськова и ушёл, только когда тот одобрительно кивнул.

– Ты что делаешь?

– А ты что творишь? Как ты ему с такими симптомами готов выписать справку?

– Лёва, да ты видел его? Не сегодня-завтра у него что-то выстрелит, а в его глуши даже проверять не будут. А нам сколько мороки, если пациент умрет, или скажешь, я не прав?

– Разумеется, не прав, что за вопросы? – Жора ничего мне не ответил и вышел из кабинета. Несколько дней после этого мы не говорили.

В середине недели Евдоксия Ардалионовна вернулась домой. Я стал замечать, что за все время, которое она провела в больнице Жора частенько захаживал в ее палату и проявлял особое внимание. На все вопросы об этом он отвечал очень уклончиво. Когда на выписку Фурманши в больницу приехал Поплавский, взгляд, с которым они с Гуськовым смотрели друг на друга, граничил с презрением.

После операции старуха стала ещё невыносимее и капризнее. Она легко раздражалась и исходила криком на каждого, кто смел ее тревожить. Тяжелее приходилось Максиму Никифоровичу. Вдруг куда-то подевались его байки и увлекательные рассказы, да и говорил с ней он уже не так любезно. Радио вдвоем они тоже перестали слушать. Каждый вечер через закрытые с обеих сторон двери и коридор я слышал, как она стонала от боли и звала Поплавского. Когда я предложил осмотреть ее и проверить шов, на два голоса они прогнали меня.

Чаще приходил и Жора. Он засиживался в комнате Фурманши, о чем-то долго беседовал с ней, и теперь только на время его приходов она веселела. Однажды Максим Никифорович, сидя со мной на кухне, сказал: «Ваш товарищ – очень непорядочный человек» и ушёл. Шестым чувством я понимал, что происходило что-то странное, но без деталей я не мог никого поймать за руку. Один раз только Жора вышел диалог:

– Кажется, твоё лечение Фурманше не подходит.

– С чего ты взял?

– Ты не слышал, как по ночам она стонет. Все время жалуется на боли.

– Я регулярно осматриваю шов, там все в полном порядке. А что до стонов… думаю, она лишь пытается привлечь внимание. Препарат дает побочный эффект, возможно, пожилой организм к нему более реактивный, но не до такой степени.

– Почему ты не удалил полипы хирургически?

– Я посчитал, что она не перенесёт такую операцию. Что за допрос?

– Для меня странно, что ты вдруг стал слишком обходительным с ней.

– Послушай, мне каждый раз, как выхожу от неё, плеваться хочется. Но она прониклась ко мне душой, видимо. Теперь и Люде все время что-то передает: то духи, то масло, то специи и ещё всякую дребедень. Я как почтальон теперь.

– Поплавский явно тому не рад.

– Да пусть катится, куда подальше. Какое мне до него дело? Слушай, не хочу продолжать этот разговор, пойду домой.

– Сегодня даже без пивной? Я удивлён.

– И так у этой карги задержался. Не хочу дома лишний шум поднимать.

Всю неделю Вера не выходила у меня из головы. Я был готов пойти за ней в ту самую минуту, как она ушла, но решил мыслить трезво. Теперь же, когда, возможно, и она уже все обдумала, пора была действовать. Я пошёл по знакомому маршруту.

Сегодня людей было совсем немного – было занято от силы четыре стола. Я заказал кофе и сел подальше от сцены, где был менее приметен. Все повторилось, как и в прошлый раз: из тени в тусклый свет ламп выплыло пианино и вместе с ним кукла, которая была моей Верой. Но и теперь я не узнавал ее. В этот раз на ней было дурацкое розовое платье с рюшами, а волосы она убрала в хитрую высокую прическу. За ярко подведёнными глазами она ловко спряталась и даже для собственной матери осталась бы безликой певичкой.

Она спела парочку проходных романсов, в числе которых была и «Мурка»:

Как-то шли на дело, выпить захотелось,

Мы зашли в шикарный ресторан.

Там сидела Мурка в кожаной тужурке,

А из-под полы торчал наган.

Эх, Мурка, ты мой Муреночек!

Мурка, ты мой котёночек!

Эх, Мурка – Маруся Климова,

Прости любимого!

Стоило отдать должное – и это она пела с душой. Играючи, смеясь. Все в зале орали вместе с ней, совсем не попадая в ноты, и даже я стучал по столу пальцем в такт. Когда Вера закончила, она вдруг посмотрела на то самое место, где сидел я. Мы встретились глазами – все стало ясно. С новой композицией она помедлила, а потом, смотря прямо на меня, заиграла то, чего никто из присутствующих не мог ожидать:

Мы сидели с тобой у заснувшей реки.

С тихой песней проплыли домой рыбаки.

Солнца луч золотой за рекой догорал…

И тебе я тогда ничего не сказал.

И теперь, в эти дни, я, как прежде, один.

Уж не жду ничего от грядущих годин.

В сердце жизненный звук уж давно отзвучал…

Ах, зачем я тебе ничего не сказал!

Эту песню приняли холоднее, и после все закончилось. Я встретил Веру на улице через полчаса и, не договариваясь, мы направились ко мне. Стоило нам войти в квартиру, в коридоре показалась голова Фурманши:

– Что вы шумите? Спать не даёте! А это ещё кто?

– Это дочь моей пациентки, она пришла за рецептом.

– Знаю я, какие у вас рецепты. Не вздумайте развратничать, иначе вызову милицию!

– Она всегда такая? – спросила Вера, когда я закрыл дверь в комнату.

– Сейчас стало хуже, но обычно именно такая. Может, она специально готовилась к твоему приходу, чтобы показаться во всей красе. Хорошо, что я не снимаю у неё комнату, как Поплавский. Ты не замёрзла? Совсем легко оделась сегодня.

– Нет. Кстати, я заранее поняла, что ты придёшь именно сегодня. Но самой себе не верила. А ты пришёл… даже не сразу заметила тебя.

– Знаешь, в песне ты заражаешь настроением. Только не пойму – откуда ты берёшь эти ужасные платья?

– Администратор приносит. Даже не хочу знать, откуда они взялись.

Выражение ее лица стало очень серьезным, и я понял, что тянуть с разговором больше нельзя.

– Лев, скажи мне прямо. Одно слово, и я уйду.

– Я не хочу, чтобы ты уходила. Но боюсь за тебя.

– Почему?

– Посмотри на меня. Возраст тебя не пугает – пускай, но остальное? Мое происхождение, прошлое, моя маленькая комната, неблагодарная работа. Зачем мне тащить тебя за собой, если ты росла в окружении другой жизни? Одно дело – разругаться и разойтись, другое – если ты зачахнешь. Я не прощу себе этого. Ты дорога мне.

– Лев, я взрослый человек. Я не буду молчать, если мне что-то не понравится, я не стану покорно увядать. То, что ты так обеспокоен этим, убеждает меня в обратном. Мне нет дела до того, кто твои родители и каким было прошлое. Я лишь вижу перед собой человека, которого готова полюбить. Поэтому я спрошу: мне уйти?

Я стоял, смотрел на Веру и не мог поверить, что это происходило со мной. Она была удивительна, а сказанные слова возвели это качество в превосходную степень. О вопросах, которые казались мне трудными, она говорила спокойно и без страха. Говорила со мной, мной, которого готова была полюбить.

– Это твой ответ? – Вере не терпелось услышать от меня хоть слово, и волнение, казалось, захватило ее.

– «Ах, зачем я тебе ничего не сказал!».

Я притянул ее к себе и больше не отпускал. Она осталась со мной.

Глава 8

Прошло немногим меньше месяца, близился конец декабря. Жизнь моя преобразилась – стала полнее и в то же время безмятежнее. Я был спокоен, не ощущал обремененности и радовался простым мелочам. Вера была рядом.

Вскоре Евдоксия Ардалионовна совсем перестала показываться из своей комнаты. Когда однажды я увидел ее в дверном проеме, то не узнал. Она ослабела, исхудала, стала похожа на тень, и весь уход за ней взял на себя Поплавский. В доме стало непривычно тихо. Визиты Гуськова стали реже. Неделю назад (тогда и Фурманша впервые за долгое время вышла на улицу) он появился, сияя ярче кремлевской елки, живо интересовался моими делами и даже с охотой рассказывал про Люду.

А сегодня вечером, прийдя с работы, я заметил, что случился переполох. Из комнаты Фурманши доносился тоскливый плач, а Поплавский ходил по коридору взад-вперёд, как тигр в клетке. Сперва он даже не заметил меня.

– Что случилось?

– Не спрашивайте.

– Скажите, в чем дело. Ей нужна помощь?

– Никакой помощи не надо. Уже не надо. Сегодня диагностировали рак. Эти опухоли распространились почти по всем внутренностям. Сказали, что оперировать нет смысла, только пилюлями всякими пичкать, чтобы замедлить болезнь.

– Что за пилюли?

– Без понятия. Она мне никаких бумажек не показала, не говорит ничего. Только стонет да плачет. Сказала, пить ничего не будет, мол, это врачи-душегубы ее скорее со свету хотят сжить.

– А Гуськов что?

– Его одного не трогает. А он ничего, руками только разводит, мол, не его профиль.

– Понятно… я пройду к ней.

– Вам туда нельзя.

– Пропустите, я окажу помощь.

– Нельзя, говорю. Хотя… все равно ведь не отцепитесь. Идите, все равно выгонит вас.

Евдоксия Ардалионовна лежала под тремя одеялами, и с каждым вдохом плач ее становился громче. На потемневшем лице была глубокая печать скорби о собственной жизни. Тонкие полупрозрачные веки были натянуты на глаза, из которых катились слёзы, рот сжат. Стоило мне приблизиться, она открыла их широко-широко и посмотрела почти безумно.

– Евдоксия Ардалионовна, это я, не пугайтесь. Как ваше самочувствие?

– Самочувствие…? Ты о самочувствии моем спрашиваешь?! Позор медицины!

– Наверняка заметил у меня этот рак проклятущий ещё тогда и специально не сказал Георгию Андреевичу, не предупредил его. Он мне только добра желал, беспокоился, а по твоей милости оплошал. И меня скоро не станет по твоей милости!

– Пожалуйста, не нервничайте. Где заключение, выписка с препаратами, что назначил врач?

– Не нужна мне твоя выписка! Не верю я больше никому, не верю! Только и хотят, чтобы я умерла поскорее! Сама себя лечить буду, никого не подпущу больше кроме Георгия Андреевича. Он один моя опора… убирайся! Убирайся!

С каждым словом Фурманша все больше и больше приподнималась на кровати, с жаром крича. Она выпалила ещё несколько оскорблений, пока силы не покинули ее, и вернулась в прежнее положение. Тогда я понял, что оставалось вызывать Гуськова.

– Я не буду сейчас разбираться, как ты мог не заметить метастазы, с этим потом. Иди сейчас к ней и вдолби в ее голову, что надо начинать лечение, и тогда ещё будет не поздно.

При своей нелюбви к этой старухе, я все равно сочувствовал ей. Противная, злобная, лицемерная, она все равно была человеком. Я понял, что не успокоился бы, не сделав все от себя зависящее. Жора вернулся нескоро. Плач поутих, и вскоре из комнаты Фурманши не доносилось ни звука.

– Завтра Поплавский отвезёт ее на повторный приём. Отреагировала спокойно. Ты можешь идти отдыхать.

– Жора, этот разговор не закончен.

– Послушай, уже поздно, я устал, как пёс. Все обсудим завтра.

– Хорошо.

Возможно, это было правильнее. Я подумал, что смог бы ещё раз прокрутить все в голове. В коридоре хлопнула входная дверь, верно, Гуськов отправился домой. Пролежав на кровати, я понял, что сон не идёт, и взялся за принесённого Верой «Мартина Идена». Отойти от строгого стиля и точных данных медицинских книг оказалось для меня почти таким же непривычным, как ходить задом наперёд. Однако текст быстро увлёк, воображение уносило меня в богатые залы, рисовало в моей голове образ юной Руфь, и за чтением время пролетело очень быстро.

Стоило мне ощутить сонливость, как в коридоре послышались шаги и приглушённый шёпот. Кто бы там ни был, он был не один. На цыпочках я подошёл ближе к двери, стараясь случайно хрустнуть суставами или не закашляться.

– …просто свинство, Гуськов! – шипел Поплавский.

– Да что ты опять свою шарманку заводишь?

– Мало того, что из-за тебя я лишился комнаты, так и эта карга меня больше в себе не подпускает. Знаешь, как с ней тяжело?

– Ты сознательно пошёл на это.

– Я?! – воскликнул он достаточно громко, чтобы Гуськов цыкнул на него.

– Не вопи, идиот. Хочешь весь дом перебудить?

– О каком выборе ты говоришь, если сам меня к стенке приставил?

– Да потому что тебе, аферюге, ни один нотариус не одобрил бы дарственную по таким документам. А со мной ты под прикрытием. В любом случае, дело сделано, документы она переоформила на меня. С тобой, как договаривались – семьдесят на тридцать.

– Шестьдесят на сорок!

– Губу закатай. Всю работу сделал я. Документов сколько обойти, лапшу ей на уши повесить – ты бы до такого не додумался.

– А если раскроют?

– Не раскроют. Нигде в диагнозе рак не упомянут до настоящего дня. Симптоматика не была выражена, жалоб не поступало, лечение я назначил соответственно заболеванию. А были метастазы на момент операции или нет – кто проверять полезет? Завтра ещё раз повезёшь в больницу, я подойду, проявлю обеспокоенность.

– Ну, ты и заварил кашу.

– Все продумано. У меня для этого котелок варит. Все, пойду я. И ты не шуми особо.

Глава 9

– Это немыслимо! Как я мог быть таким дураком? Как не раскусил это сразу? Два и два не сложил.

– Главврач должен об этом знать, – сказала Вера, – я встретил ее после учебы на следующий день, и мы шли по парку. Она просунула руку в большой карман моего пальто и так грелась.

– Само собой. Я обязательно пойду к нему, но сначала поговорю с Жорой.

– Что это даст? Не думаю, что он раскаивается.

– Хочу посмотреть ему в глаза.

– Как знаешь… главное – не опоздать.

– Это верно.

– К слову, знаю, что говорю это не очень вовремя, но все же. Надя хотела пригласить тебя на ужин в эту субботу.

– По какому поводу?

– Просто так.

– Она о чем-то догадывается?

– Мы не говорили на эту тему, но что только ни происходит в ее голове, поэтому все возможно.

– А Элла Ивановна?

– Не сомневайся – будет рада тебе. Мы пришли, – вдруг Вера обняла меня, зарываясь в мой шарф, но быстро отпрянула, засмущавшись прохожих.

– Хотелось бы проводить с тобой времени больше, чем прогулка через парк до трамвайной остановки.

– Когда сессия закончится, станет полегче. У тебя есть планы на Новый год?

– Нет, я всегда встречал его один. Но в этот раз я хотел пригласить тебя, если домашние не будут возражать.

– Мама не особо любит этот праздник, шумиха ее раздражает. Надя всегда отмечает с друзьями. Так что я смогу прийти.

– Это замечательно.

Трамвай приехал гораздо быстрее, чем хотелось бы. Поцеловав ее на прощание, я двинулся в сторону дома, внутренне настраиваясь на вечер. Поговорить… поговорить… в то время, как чреве его жены зреет новая жизнь, по его вине умирает человек. Умирает беспомощно, сам доселе того не зная. Умирает бесславно, беспричинно и без огласки. Насколько полной и счастливой была жизнь для Фурманши? Выбрала бы она распрощаться с ней сейчас?