Благодетель и убийца

Мне не хотелось ничего ему отвечать, и около минуты мы молчали. Я давился сигаретным дымом, сдерживался, чтобы не закашляться и чувствовал, что меня морозит.

– Лев, как человека тебя прошу. Как единственного друга…

– Пёс с тобой, пойду.

Мы набросали для Люды короткую записку и двинулись. Время близилось к восьми вечера. Волею случая мы оказались в том же кабаке, куда чаще всего захаживал Гуськов, – остальные места были закрыты. По выходным здесь обычно не наливали ничего крепче пива, но тот мог и им набраться, как следует. Зал был полупустой, контингент подобрался не самый приличный – от каждого стола нет-нет, да было слышно матерное слово, свист или хохот. Мы сели ближе к «сцене», где давеча стоял горластый «утомленный солнцем». Пока Жора опрокидывал первую кружку пива, от официанта я разузнал, что сегодня в репертуаре только военные романсы.

Вскоре кто-то один заявил во всеуслышание, что тоскливо совсем сидеть без музыки. Остальные тут же это подхватили и пару мгновений спустя все присутствующие требовали начала представления. Гуськов к тому моменту совсем поник, перед ним стояло две пустые кружки, пока я жевал холодный бутерброд с рыбой.

– Какое уж тут представление, братцы, – тихо причитал он, – тут уже занавес…

Самодельная «сцена» даже не была освещена, но в темноте было видно, как две темные фигуры с трудом и неприятным скрипом тащили что-то тяжелое. Затем появилась третья, меньше предыдущих, фигура, которая осталась на месте. Когда наконец, мигая жёлтым разных оттенков, зажглось несколько ламп, все смогли рассмотреть сцену.

За чёрным маленьким пианино лицом к залу сидела кукла. Вернее, сперва она действительно показалась мне куклой, пока ее глаза, густо подведённые тушью и длинными стрелками, не обратились к нам, посетителям, внимательно оглядывая каждого. Она была одета в красное платье, притом привычного для обывателя кроя, но таким уж ярким оно было, что само могло осветить все заведение. На собранные волосы она нацепила какую-то громоздкую заколку, и стекло, вставленное в неё вместо камней, блекло переливалось в лучах ламп. Образ ее казался аляпистым, совсем не подходящим для военных романсов и инородным для самой девушки. Как раз про таких героинь «Крокодила» всегда шутил Жора. Я испытал раздражение, понимая, что это нелепое создание собиралось петь о великих вещах.

Раз-другой мне случалось видеть ее в этом месте, когда я приходил к Гуськову, но тогда она была лишь белым шумом, не более. Я даже к ней не присматривался. Теперь мне вдруг показалось, что я оглох, потому что зал смолк. Даже среди самых шумных не нашлось того, кто решился бы что-то выкрикнуть. Все сидели, разинув рот и с замиранием сердца ожидая, когда это таинственное создание заиграет и выведет их из транса. Скорее всего, запой она «Мурку», они бы приняли и это с восторгом.

Выжидая, она закусила нижнюю губу, выкрашенную в цвет платья, и, стоило ей взять первые аккорды романса «Нам нужна одна победа», все затаили дыхание – мы ждали слов. А когда девушка запела, не знаю, что случилось, но люди превратились в единый голос. И я, и поникший Жора, и даже проснувшиеся пьяницы – все подхватили песню. В тот же момент мне стало безразлично – хоть даже она вырядилась бы в перья, я знал, что фразу: «Десятый наш десантный батальон» допою до конца. Незнакомка с силой давила на клавиши, брови нахмурились, голосом она твёрдо отделяла каждое слово. Я почувствовал что-то мокрое на щеке и сразу вытер ее ладонью.

Она закончила и встретила заслуженные овации. Изредка улыбаясь, смотрела серьезно и прямо, вновь оглядывая каждого посетителя. Стоило ее взгляду остановиться на мне, я тут же повернул голову в сторону и невольно заерзал на стуле. Когда большая часть романсов, каждый из которых вызывал самую бурную реакцию, была спета, когда все были готовы к тому, что вот-вот это таинственное нечто упорхнёт от них, вдруг медленно и даже робко она начала:

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

Ее хотелось слушать, она пела и играла изумительно. Я не знал, было ли это образование или талант. Но чувство, с которым из-под пальцев ее вырывалась музыка, не могло быть вымуштрованным, нельзя было запросто в такой песне отразить всю боль, все отчаяние и бесконечную любовь, что, верно, копились в ее душе. А, может, я уже и сам потерялся в тот момент в собственных мыслях, идя в них наощупь, полагаясь на самое первое, что приходило в голову. Может, я уже приписал ей те качества, которых не могло и быть. Вдруг я вспомнил, как близко сижу к ней, что совсем легко могу дотянуться, сесть рядом и разделить все то, что болело в моей душе. Но это было равносильно невозможному, и рыдания едва не вырвались из моей груди. Опомнился я от громких хлюпаний Гуськова, которому слёзы застилали глаза.

Музыка кончилась, свет сразу погасили, а после ни создания, ни пианино там не было. Так громко и восторженно на моей памяти люди давно не кричали с просьбой спеть ещё что-нибудь. Однако далее им лишь оставалось развлекать себя самим. Обсуждение музыки быстро поутихло, и вскоре от каждого столика до моего слуха доносились пошлые комментарии о том, какие формы, какие губки, волосы, глаза и прочие части тела были у певицы. Гуськов немного успокоился и даже повеселел. Наконец он спросил:

– Лёв, что мне делать?

– А чего ты хочешь?

– Ты сам знаешь…

– Жора, не советчик я тебе. Поверь, хотел бы что-то путное сказать, да не могу. Но мы оба с тобой знаем, что за руку на аборт ты Люду не отведёшь.

– Так тоскливо, что хоть вешайся.

– Не начинай, мысли рационально – ты все-таки врач. Раз уж такое дело, придётся возиться с тем, что есть. Возьми себе ещё полставки терапевта, Ефросинью и мальчишек привлеки матери на помощь. Там сколько декретный сейчас – восемь недель?

– Верно, восемь.

– Вот, а после в ясли отдадите. Людмила снова на работу выйдет. В крайнем случае соседей подсобить попросите, я тоже в стороне не останусь.

– Складно ты говоришь… а на деле неизвестно ещё, как оно будет. Да я и сам вижу, что другого выхода нет. Во-первых, не хочу, чтобы за спиной у Людки шептались, мол, ребёнка убила, а, во-вторых, не вышло бы и так ничего.

– Ты это к чему?

– Оказывается, все ещё давно случилось, почти три месяца прошло. А она молчала, дурёха, боялась. Теперь уж нечего шашкой махать.

– Справитесь, Жора. Справитесь. Я думаю, нам пора.

Снег усилился, и болезненное мое состояние тоже. Вялость медленно, но уверенно распространялась по всему телу, я боролся с желанием не лечь прямо посреди улицы и не заснуть. Гуськов неожиданно вырвался вперёд, но зашагал в другую от дома сторону, будто что-то заметил. Жестом он поманил меня, указывая в конец улицы. Мне удалось разглядеть компанию из троих мужчин, окруживших девушку.

– Так, может, поцелуемся? – сказал кто-то со смешком.

– С какой это стати?

– А ты что, развалишься что ли?

– Руки уберите!

– Подыграй мне, – шепнул Гуськов и пошёл прямо к ним.

– Любимая, вот куда ты запропастилась! А я уже запереживал. Прямо так и говорят: «Отвернулся на минутку». Пойдём, не будем молодых людей отвлекать, у них ещё полным-полно дел.

– Каких таких дел? Ты вообще кто такой будешь? А это кто? – допытывайся самый крупный и нахрапистый из них, когда я подошёл. Жора уже развернулся к нему спиной, держа девушку под локоть, и обернулся с самым невинным выражением лица.

– Мы-то будем муж и жена. Кольцо видишь или очки нужны? – он выпятил безымянный палец почти в самую морду этому дворняге. Тот только и ждал момента, чтобы вытворить чего похуже.

– А у неё?

– Да смотри, сколько хочешь, – с этими словами он аккуратно захватил девичью ладонь и с нескрываемым удивлением воззрился на неё, – а ты кольцо сняла что ли? Правильно, дорогая, я тебе так давно и говорил – на чистку его нести надо. Все ты верно сделала.

– А этот? – он кивнул в мою сторону.

– Вот я голова дырявая – не представился! Я-то буду участковый уполномоченный милиции отделения номер три по данному району. Рьяно борюсь с безобразием и хулиганством. Вы, кстати, безобразников и хулиганов не встречали? – все трое тупо покачали головами.

– Дружище, да что ты скромничаешь? Уполномоченный высшей категории, протеже самого Георгия Константиновича! И это только первое, что на ум приходит. Вы, кстати, знакомы с Георгием Константиновичем? Он строго бдит, чтобы работа третьего отделения шла как надо…

– … а по вечерам любит ходить по улицам и лично ловить нарушителей. Если хотите, можем его вместе подождать.

– Нам, пожалуй, пора.

Они явно были пьяны, гораздо сильнее того же Гуськова, которого на этот раз пиво особо не взяло. Алкоголь только сильнее выпятил наружу их скудоумие. Бьюсь об заклад, они и половины наших слов не до конца поняли. Мы тут же зашагали в противоположном направлении и не заметили, как прошли почти целый квартал, инстинктивно уходя от опасности. Первой очнулась девушка. Она вывернулась из ослабшей хватки Жоры и испуганно посмотрела на нас.

– Куда вы меня ведёте?

Мы переглянулись и едва сдержались от того, чтобы не расхохотаться. Оба подумали про себя: «неужели мы такие страшные?». Я взял слово.

– Вы нас извините, но надо было отойти на безопасное расстояние.

– Отойти для чего?

– Вы не подумайте, мы вам зла не хотим… постойте, знакомый голос… это вы пели сейчас в пивной?

– Какое это имеет значение?

– Да, я не могу ошибаться – это были вы! Позвольте сделать вам комплимент и разделить восторг всех посетителей – на выступлении поразили. Так ведь, Жора?

Его хватило на пробубнить что-то в знак согласия, видимо, весь запал в нем иссяк. Пора была возвращаться домой.

– Спасибо, конечно. Но зачем весь этот спектакль? Вы что, действительно участковый?

– К счастью или к сожалению, нет. Надо отдать должное моему товарищу, он быстро среагировал, что вам нужна помощь.

– Я бы и сама с ними разобралась.

– Пусть так, но, согласитесь, что вышло довольно забавно.

– Отчасти. Я должна возвращаться домой.

– Погодите, – подал голос Гуськов, – что же вы не поблагодарили нас? Мы, может, своей жизнью рисковали!

– Спасибо. А теперь я пойду.

– Лёва, пойдём и мы домой. Холодно, спать хочется, а там Люда одна. А завтра на работу…

– Вспомнил про Люду, надо же…

Вдалеке вдруг раздался смех той самой компании. Пройдя по лабиринту улиц, они вышли на наше направление. Я не мог разглядеть лица девушки (мы были почти в полное темноте), но почувствовал, что вся она напряглась.

– Мне неудобно просить вас, но проведите меня, пожалуйста. Я не уверена, что они не пристанут ко мне, если буду одна.

– Разумеется. Но сначала доставим моего товарища.

– Что же вы такую работу себе выбрали опасную? – спросил по дороге Гуськов, – как бы выкручивались без нас?

– Поверьте, дорогой муж, что-нибудь придумала бы. Да и такое нечасто происходит, только в такие дни, как сегодня. Стоит этим пьяницам услышать что-то про войну, совсем срывает крышу.

Из квартиры не доносилось никаких звуков, когда мы поднялись на этаж. Я предположил, что и Люда, скорее всего, спала. Мы тихо распрощались с Жорой, он с несвойственной обходительностью пожал руку нашей новой знакомой и удалился. Когда я обернулся и в тусклом свете лампочки рассмотрел девушку, стоявшую позади меня, то обомлел. На меня смотрела та самая «Верочка» с фотографии на прикроватном столике Байраковой, только эта была живой. Тени от плохого освещения карикатурно подчёркивали черты ее худого лица, отчего оно было похоже скорее на шарж.

Она заметила перемену в моем лице и сразу спросила, все ли в порядке.

– Да… вернее… прошу прощения. Вы Вера?

– Откуда вы знаете мое имя?

– Не знаю, помните ли вы меня. Я Лев Якубов. Когда-то ваша сестра оперировалась у меня, а вчера я осматривал Эллу Ив….

– А, так вот, о ком они трещали все это время. Простите, но воспоминания о вас у меня смутные. Я была ещё слишком мала, чтобы хорошо запомнить чужого человека.

– Я понимаю. Как ваша мать себя чувствует?

– Получше. Видимо, она хорошо доверяет вам, если впервые за два дня не пожаловалась на плохое самочувствие.

– Это радует. Что же, теперь мне нужно провести вас.

– В этом уже нет необходимости. Я опоздала на транспорт. По милости вашего товарища, между прочим.

– В таком случае предлагаю пересидеть у меня до наступления утра. Метель разыгралась не на шутку – в такое время не надо оставаться на улице, да и я уже чувствую себя неважно. К тому же, мой дом в двух шагах отсюда.

– Спасибо вам. Хотя у меня нет в привычке шляться ночью по гостям у незнакомцев, все когда-то случается впервые.

– Ваши домашние не будут переживать?

– Не будут, – без разъяснений ответила она.

Входные двери я старался открыть, как можно тише, чтобы Фурманша коршуном не выскочила из-за угла и не перебудила весь дом. Пока Вера ждала в моей комнате, я быстро вскипятил чайник. Заодно пригодились подаренные Надей конфеты.

– У вас очень уютно.

– Спасибо, я и сам здесь чувствую себя довольно комфортно.

– А что это у вас за портрет без портрета? – она ткнула пальцем туда, где висел Сталин, – какая-то хитрая задумка?

– Нет. Скорее, молчаливый протест. Повесил его не я – соседка.

– Почему же не уберёте?

– Это моя защита от назойливого ворчания. Пусть уже висит и отпугивает всяких… вы поняли.

Впервые за вечер она улыбнулась. Не язвительно, не игриво и не театрально, а искренне, и Вера стала даже красивее Нади. Она грела руки, обхватив ими чашку, и была совсем не похожа на куклу со сцены.

– Честно говоря, ни за что бы не узнал вас без всех этих ярких одежд.

– На то и расчет.

– Вы не хотите, чтобы вас видел кто-то из знакомых?

– Иначе зачем, думаете, мне выступать так далеко от дома? – вспыхнула Вера. Видимо, я сморозил что-то совсем уж очевидное.

– Не говорите маме, что видели меня. Для неё я ночую у однокурсницы.

– Надя знает?

– Да, и не пытается меня за это осудить. Если бы знала мать… боюсь даже представить. Она и так не забывает напомнить мне, что я не оправдала ее ожиданий, а от такой новости от меня бы мокрого места не оставила.

– Какие ожидания вы должны были оправдать?

– С детства она муштровала нас с сестрой за пианино и обучала искусству драмы, даже когда мы болели. Меня даже отдали в музыкальную школу, но я бросила, став старше. Мать страшно сердилась. Надя поступала в институт на четыре года раньше меня, и она дала ей добро выбрать факультет международных отношений. Но, едва я закончила школу, умер отец. Он всегда был тормозным рычагом для всех безумных идей мамы. Когда этого рычага не стало, она потребовала, чтобы я поступила во ВГИК. Угрожала повеситься, если ослушаюсь. Я проучилась полгода, прежде чем не отважилась забрать документы и самой распоряжаться своей жизнью. Сейчас на втором курсе юридического факультета.

– Как же она вынесла эту новость?

– Не спрашивайте… иногда мне кажется, что теперь я для неё лишь тень. Все надежды она возлагает на Надю. Хотя и эта участь незавидная, ведь мама старательно ищет ей мужа.

Она остановилась, как бы собираясь с мыслями, и отпила чая.

– Знаю, вы говорили, мама боится, она за нас переживает. Я же думаю, что смерть отца добила ее дурной характер. Все плохое, что в ней копится, она не задерживает в себе. Мы говорили с Надей совсем недавно – обе не можем отделаться от чувства вины.

– Поэтому вы пошли работать?

– Думаю, да. Это приносит хоть какие-то деньги.

– Но при этом играете на пианино, – в недоумении продолжил я.

– Я не сказала, что не люблю это. Но эти академики-буквоеды напрочь убивают в любом тягу к музыке. Полученных знаний мне хватило, чтобы дальше заниматься самой.

– Вы большая молодец, Вера. Но мне кажется, что вы очень устали.

– Вы действительно так думаете?

И в этот самый момент Вера посмотрела на меня очень грустными глазами. В них не было ни призыва к помощи или утешению, ни поиска жалости, но мне очень захотелось защитить ее от всех невзгод – я по опыту знал, как тяжело нести навалившееся бремя, когда ты молод. Она вдруг поняла, что взгляд вышел слишком пристальным и, смутившись, снова закусила губу.

– Возможно, вы правы. Но это ничего. Это пройдёт. Я владею ситуацией. Однажды все станет лучше.

– Вы так себя обнимаете – вам холодно?

– Наполовину. Вы меня извините, Лев, может, у вас какой-то особенный чай, но я смущаюсь, когда вы смотрите на меня. Как будто знаете обо мне больше меня самой.

– Вы правы – дело в чае… значит, на вторую половину вы замёрзли?

– Немного. Я одета не по погоде.

И, действительно, под шерстяным пальто на ней была тонкая льняная блузка. Я достал из шкафа самую тёплую шерстяную кофту, которая у меня была. Для тонкой фигурки Веры она была слишком большой и смотрелась забавно. Кисти ее рук потерялись где-то в рукавах, и она держала кружку через ткань. Потом одна кудрявая прядь упала ей на лоб, и Вера принялась дуть на неё, пытаясь убрать. Через время я заметил, что она стала все больше упираться подбородком в ладонь и сонно прикрывать глаза.

– Вам нужно поспать. Ложитесь на кровать.

– А вы?

– Я устроюсь на кресле, оно раскладывается.

Когда я уже готов был пожелать ей спокойной ночи, озноб вновь дал о себе знать, и дрожь пробрала все мое тело. Вера тут же это заметила и стянула с себя кофту.

– Возьмите.

– Не стоит. Пустяк.

– Я совсем не хочу смотреть, как вы дрожите.

– Вера, я прошу вас…

– Будь по-вашему. Тогда сядьте рядом.

– Это ещё зачем?

– Сядьте.

Один край материи она набросила на мое плечо, другой – на своё.

– Вообще-то можно пойти более простым путём и накрыться одеялом.

– А вы накройте нас.

Тепло окружило меня со всех сторон, и я не заметил, как уснул. Перед тем, как я провалился в забытие, я чувствовал на шее тёплое дыхание Веры, которая тоже пыталась согреться.

Глава 6

Я заболел. Ничего безалабернее и придумать было нельзя. Очевидно, заразился от Юрского. Глупо… глупо… столько дел… Больные, операции, двое на консультацию, а что же завтра? Кажется, поднимается температура… А если у того с диафрагмальной грыжей она тоже поднялась? Я не могу их оставить, подвести…

Каждый открытый участок тела болезненно реагировал на соприкосновение с простыней. Я даже подумал, что вся кожа разом с меня слезла. Горло изнутри по ощущениям напоминало наждачку. Потом мне показалось, что в кровати стало слишком просторно. Открыл глаза и обнаружил – Веры рядом не было. Вдруг захотелось скулить от тоски. Мне остро потребовалось, чтобы кто-то в такой момент был рядом со мной. Было начало шестого утра. Куда она пойдёт… ещё слишком рано, да и темно… а если кто-то пристанет?

Я решил измерить температуру и вновь уснул, пока ждал – прошло ещё около часа. Столбец ртути добежал до отметки тридцать восемь градусов. Больших усилий мне стоило доползти до телефона и набрать Жору:

– Заболел? Ну, ты даёшь! А я ещё вчера заметил, что ты был какой-то вялый. Оставайся дома, конечно, нечего заразу по больнице разносить – там своего хватает. Больничный потом откроешь, а сегодня я подстрахую.

– Спасибо тебе, спасибо.

Ещё несколько раз я проваливался в краткий и беспокойный сон. Мне все время казалось, что Поплавский и Фурманша с дикими танцами пляшут вокруг и стучат чем придётся у самого моего уха. Поэтому, когда последняя действительно стала тормошить и звать меня, я лишь поглубже спрятал лицо в подушке.

– Лев Александрович, проснитесь наконец! Лев Александрович!

– Чего вам?

– Совсем мне худо. Живот ночью как прихватило! Я еле утра дождалась – как намучилась! Болит, что сил нет, тошнит и температура поднимается. Вы посмотрите, пожалуйста.

Она совсем не была озабочена тем, что с виду ее сосед напоминал лужу и еле держался на ногах. Я уточнил, с какой стороны болело, и Фурманша указала на правую половину. Но осмотр затянулся – трудно было даже слегка коснуться ее подреберья – она сразу жалобно охала и пыталась оттолкнуть меня.

– Евдоксия Ардалионовна, вы тратите своё же время, – наконец она угомонилась.

– Посмотрела бы я на вас, будь вы на моём месте! Что там со мной?

– Точный диагноз можно поставить только в больнице, но я подозреваю острый холецистит.

– Так сопроводите меня – я больше не вынесу этой боли!

– Как бы мне ни хотелось, не могу. Я заболел и отвратно себя чувствую. Попросите Максима Никифоровича сопроводить вас.

– Вот и полагайся после этого на врачей! – почти кричала разъяренная женщина, – Ваш прямой долг беспокоиться о моем благополучии!

На ее крик прибежал Поплавский, за ним в комнату вошёл Юрский.

– Что происходит?

– Евдоксии Ардалионовне надо в больницу. Максим Никифорович, берите такси и поезжайте с ней. Я свяжусь с Георгием Гуськовым и попрошу, чтобы тот срочно вас принял.

– Вы думаете, у меня денег полно? Конечно, вы-то, взяточник, сами наверняка только на такси и разъезжаете!

– Прикуси язык, язва, – прошипел я ему, отведя в сторону, – будь добр насобирать из своего загашника полрубля. Ты что думаешь, скупердяй несчастный, я не догадываюсь, что ты со своих карт с десяток рублей за день заработать можешь? Если метишь на ее жилплощадь, так и раскошеливайся. А то я быстро найду дорогу до милиции и припомню, что ты аферист и по фальшивым документам здесь проживаешь.

– Вот ты контра еврейская…

– Лев, все в порядке? – подошёл Юрский.

– В полном. Максим Никифорович, в больнице представитесь внуком. Сейчас вернусь.

Жора удивился, когда я снова набрал его. Услышав про Фурманшу, он совсем не возмущался и довольно спокойно согласился принять ее. Но даже эта странность мне была уже безразлична – я хотел, чтобы меня оставили в покое. Вскоре я смог вернуться в свою комнату и насладиться тишиной, но там обнаружил Марка Анатольевича.

– Вы молодцы, что даже с такими людьми не теряете самообладания. Я бы давно вышвырнул эту наглую морду.

– Это моя работа.

– Вы еле стоите. Простите, это я вас заразил. Не стоило возиться со мной. Лягте скорее, что же вы?

– Извините за мой вид…

– Бросьте это. Давайте вот как сделаем: сейчас заварю вам чай с мёдом и сбегаю в аптеку.

– Не стоит, вы и половины пузырька микстуры не израсходовали, да и таблеток хватит. Аптечка под столом. Я, наверное, задерживаю вас.

– Нисколько. У меня сегодня только одна лекция третьей парой.

Юрский ещё немного посидел со мной, пока я не уснул. Он не донимал меня расспросами, а читал какую-то свою книгу вплоть до того момента, пока не пришла пора уходить. К вечеру, хоть температура не опускалась ниже тридцати семи, мне стало несколько легче. В то же время вернулся из университета Марк Анатольевич, а еще позже Поплавский и заявил, что Гуськов благополучно прооперировал Евдоксию Ардалионовну, хотя вид у него был чересчур озабоченный. Около восьми вечера в дверь позвонили. Из коридора я услышал знакомый голос.

– …он дома?

– Дома, но неважно себя чувствует. Вы в гости или по делу?

– Я забыла вернуть его вещь. Вы могли бы передать ему?

– Разумеется.

– Спасибо. Тогда… пойду, пожалуй.

Я спешно вышел из комнаты и застал Юрского со свёртком в руках и Веру, уже наполовину высунувшуюся за пределы квартиры.

– Лев, стало быть, это ваше.

– Да, спасибо, – я принял от него кофту, – добрый вечер, Вера.

– Добрый. Простите за это, я слишком поздно спохватилась, а потом возвращаться было неудобно. Поэтому заехала сейчас, после учебы.

– Не извиняйтесь, я даже не заметил. Может, выпьете чаю? Кажется, вы совсем продрогли, – ее голова была припорошена снегом, и даже в помещении она держала руки в карманах, пытаясь согреть.

– Не откажусь от кофе.

– Марк Анатольевич, присоединитесь?

– Нет-нет, у меня с этими студентами совсем не хватает времени. Примусь-ка я за работу. Рад был знакомству, Вера.

– Взаимно, – она улыбнулась ему так же, как и вчера ночью. Через пару минут мы уже сидели у меня.

– Ваш сосед сказал, что вы заболели.

– Вы не боитесь, что кофе на ночь неполезен?

– Вы не ответили на мой вопрос.

– А вы – на мой.

Она явно не ожидала такого выпада с моей стороны и удивленно посмотрела на меня.

– Извините. Да, я заболел и раздражён. Терпеть не могу это беспомощное состояние. – – Тем более, в больнице дел невпроворот, а все это выбило меня из колеи.