Берегись: я твой

Мигом я нарисовал себе картину: моя Лиза и её неудержимые однокашники веселятся, пьют, и наверняка кто-то из них кружит в танце мою девочку. В их институтской компании такое времяпрепровождение было в порядке вещей. Я говорил ей ужасные вещи. О том, что я не зря никогда не доверял ей. Не зря подозревал. Говорил, что она страшно ветреная и непостоянная. Что она как ёлочная игрушка на новогодней ёлке – красивая снаружи и абсолютно пустая внутри.

Лизка на мгновение опешила, но потом отреагировала в совершенно спокойной манере, будто на её пути встретилось незнакомое ей доселе насекомое:

– Метафоры всегда тебе удавались, товарищ старший сержант! Я сейчас даже запишу, очень точно вышло.

Я повесил трубку.

«У меня внутри – выжженное поле», – написал я в своём дневнике тем вечером, страшно ошибаясь. То было только начало – я всё ещё мог позвонить, чтобы услышать голос, написать сообщение, отправить письмо, приехать к её общежитию, в которое она вернулась, чтобы перехватить её между парами и работой. Я мог понемногу отслеживать её жизнь через Саню, нашего общего друга. Именно через него я узнавал отголоски её мыслей.

– Он любит тебя, – вкладывал Лизке в голову верный Саня.

– Враньё! – она устало потягивала тёмное пиво из бокала. – Никого он не любит, кроме себя. Хотя… Он и себя не любит. Боюсь, в этом причина наших неудач. – Она поморщилась, будто от боли. – Мне-то что делать, Саш? Продать душу дьяволу? Стать такой же… изувеченной? Чтоб мы были на равных?

– Лиз, ты слишком категорична, – друг пытался смягчить Лизку. – Я общаюсь с ним каждый день, он же весь чёрный ходит. Сам не свой.

– Ну а от меня ты чего хочешь? – Горячева начинала злиться, разговор ей не нравился. – Он всё разрушил. Ну не умеет человек жить спокойно. Сам человек неустроенный, так ещё и близким жизнь травит. – Лизка сломала в пальцах зубочистку. – Всё, твой дружеский долг выполнен, тебе пора. – И она очертила над головой пальцем окружность и указала Сане на дверь. Мол, «развернулся и ступай себе».

Саня передавал мне эти беседы. Я ждал, когда Лизавета остынет.

– Женёк, она сказала, что устала биться с твоими демонами. И назвала… – Саня немного замялся.

– Ну? – поторопил я.

– Моральным калекой, – осторожно произнёс друг. – Я не понял, о чём она.

– Зато я понял. Слишком умная девочка.

В тот момент я осознал, что Лизка понимает меня больше, чем мне хотелось бы самому. Её слова, переданные Саньком, впились сильнее любого ножа. Потому что они были правдой. Голой и страшной. Всякий раз я ждал, что её любовь прорвётся через моё недоверие. И каждый раз, когда Лизка не сдавалась, меня душил стыд. Нормальному человеку было бы ясно, что её любовь была настоящей. Сильной и упрямой. Но это была любовь человека, выросшего в безопасности, для которого мир подчинялся законам разума и справедливости. Я же просто не способен принять любовь. Как человек, выросший в аду, где доверие – это смертельный приговор. Калека и есть. Всё точно.

Я старался использовать любые возможности, чтобы объясниться, но Лизка ни в какую не поддавалась на просьбы и уговоры. Она не брала трубки, не отвечала ни на одно письмо – я даже не имел понятия, читает она их или молча выбрасывает. Никакой реакции. Железная выдержка. Дни превращались в недели, тишина становилась невыносимой. Долго ждать не хватало моральных сил, потому что я сходил с ума. Свои ошибки я помнил слишком хорошо, и потерять её повторно я не мог. Отчаяние, как чёрная вода, поднималось всё выше.

Я приехал и сделал ей предложение. Оно не было подготовленным, но и не было спонтанным. Для меня это был логичный исход в жизни – Лиза моя, и иначе быть просто не может. Мы поженимся, она родит мне красивых детей, похожих на неё, мы будем жить долго и счастливо. Это казалось мне абсолютно закономерным. Поэтому мне не пришлось подбирать слова, краснеть и бледнеть. Я просто в очередной (тысячный) раз сказал, что люблю её до безумия, до кончиков пальцев, каждой клеточкой своего сердца. Я просил прощения за своё недоверие и давление, за грубость и холодность, которую включал иногда в качестве наказания. Лиза смотрела на меня печально, без высокомерия, но отстранённо. Так смотрят на свою не слишком любимую бабушку, когда она советует глупости, а ты просто из уважения не перебиваешь.

– Так ты ничего не понял, Жень! Дело совсем не в том, что я упёрлась рогом и не хочу принимать извинений. Я не прошу меня уговаривать. Наоборот, меня напугает, если ты продолжишь это делать. Просто есть ситуации, после которых меняется всё. У нас был какой-то волшебный мир, понятный двоим, оберегаемый нами двумя. И вот он разрушился. Это невозможно исправить, неужели ты не чувствуешь того же? Ты же тонкий человек?!

У неё слегка дрогнул голос, увлажнились глаза, которые стали казаться просто огромными на её похудевшем лице. Лиза поняла, что не справляется с эмоциями, но я уже перестал быть близким настолько, чтоб она показала мне свою слабость. Поэтому она поднялась из-за столика и молча ушла. Как выяснилось позже, навсегда.

***

Город за окном автобуса проплывал серой, промозглой массой. Дома, люди, огни рекламы – всё казалось плоской декорацией, лишённой смысла. Я ехал, не зная, куда и зачем. К знакомым? К Саньку? Рассказать, как я в очередной раз облажался? Выслушать жалкие утешения? Нет уж. К себе в квартиру? Там всё ещё напоминало о Лизе. Тогда, почти без сознательной команды, ноги понесли меня к железнодорожному вокзалу. Билет на электричку до родного городка. Пожалуй, это не столько решение, сколько бегство. Как там говорится – все дороги ведут в Рим? А у меня – к «девятому дому». И это отнюдь не метафора, а реальность из осыпающегося бетона и облупившейся краски. Туда, где мой провал был вполне предсказуем.

Электричку тряхнуло. Я прижался лбом к холодному стеклу. Я не мог ответить себе, зачем еду к матери. Она не умела утешать. Её жалость была больше похожа на похороны при жизни – тяжёлая и мрачная. Советов я тоже не ждал. Какие советы могут быть у женщины, чья собственная жизнь была учебником по выживанию в безнадёге?

Кроме Сани, мать была единственным свидетелем того счастья, которое я ненадолго успел ухватить. Так что я ехал, скорее, за приговором. Сейчас мне было необходимо услышать правду, которая, как ни парадоксально, могла стать точкой опоры в этом хаосе стыда и отчаяния.

Наконец, электричка довез меня до нужной станции. Ещё десяток минут – и автобус выплюнул меня на знакомую разбитую остановку. Воздух родного города пах сыростью и подгнивающими яблоками, которые падали от собственной тяжести в заросшие травой палисадники. Я зашагал, не глядя по сторонам. Ступеньки в подъезде болезненно ныли – каждая на свой собственный лад.

Я открыл дверь своим ключом. Прошёл на кухню. Тусклая лампочка охватывала только половину небольшого пространства. Мать обернулась. И не удивилась, будто ждала. Я стоял на пороге, не в силах сделать шаг внутрь. Впитывал эту знакомую удушливую атмосферу. Она ни о чём не спрашивала, не говорила «садись». Просто сняла с плиты чайник, молча поставила кружку и кивнула на стул. В этом не было поддержки. Было понимание.

– Каша осталась, – сказала мать наконец. – Ещё тёплая.

***

Наутро я проснулся от запаха жареной картошки и растворимого кофе. На кухне мать сражалась с пригоревшей сковородкой. Скребла методично, как заведённая игрушка.

– Ма, а может, она и не любила меня никогда? – спросил я глухо. – Не могу понять, как можно разлюбить человека в один момент? Поигралась – и ей хватило.

Скребок на секунду замер. Потом работа возобновилась.

– Ослеп ты, Жень, – мать говорила приглушённо, но чётко. – От злобы своей. Сумел прикоснуться к такому дару… а удержать не смог.

– Это Лизка-то дар? – вскинулся я. Злость и боль заглушили вчерашнее смирение. – Она же сбежала! Разве так любят?

– Любят по-разному, – мать смотрела на меня усталыми глазами. – Да ты её в тюрьму посадил! – она вытерла руки от мыльной пены о подол халата. – Ты хоть представляешь, как её оскорблял своим недоверием? Она не сбежала, а отступила. Чтоб не сломаться. Умная девочка, слава Богу!

Мать подошла к столу и смотрела куда-то поверх моей головы.

– И чего хмыкаешь? – она по-прежнему смотрела не на меня, а куда-то в прошлое. – Она и есть дар. Мне такой лишь снился.

Я замер. Снился? Это что-то новое.

– Лизин отец. Николай Горячев… – голос её стал тише, будто она боялась спугнуть воспоминание. – Я его не то что любила… так бывает – я им восхищалась. Со стороны, – взгляд у матери стал отрешённым, почти что нежным. – Как картиной в музее. И даже женой его – умной, спокойной. Она иногда заходила ко мне на почту за газетами для мужа, так я всегда удивлялась, как она так ровно губы красной помадой красит? И всегда вежливая, приветливая, невероятная красавица.

– И что ты делала с этим? – я сидел неподвижно, словно врос в стул.

– Да ничего я не делала! Они из другого мира, Женьк. Смотрела на них – любовалась, мечтала жить так же. А потом и на тебя с Лизой… и дух захватывало. Словно мой мальчик смог дотянуться до этого недостижимого. Прикоснуться к их дочери. – Она смотрела на меня с беспощадной ясностью. – Не сберёг.

Мы молчали, только тиканье часов нарушало тишину. Но мать вдруг резко повернулась к раковине и схватила скребок:

– Так что не смей говорить, что она тебя не любила. Она просто очнулась и ушла. Пока не поздно.