Берегись: я твой

Лена Морозова

Берегись: я твой

Глава 1

Клеймо девятого дома

У нас было мало шансов пересечь пути. Разное воспитание, разное положение, разный досуг. Лизу укладывали спать со сказкой или колыбельной, заботливо подтыкали одеяло и целовали в смуглый лобик. А я засыпал в прокуренной комнате, прислушиваясь к пьяным ссорам на кухне. Утром Лиза ела кашу и пила какао, задумчиво читая книгу. Я наспех выпивал горячий чай, успевал сжевать нехитрый бутерброд – масло на белом ломтике. Я не любил моменты, когда мать просыпалась рано и дожидалась меня на кухне. Она всегда по утрам смотрела мне в глаза виновато. На мать я не злился. Жалел. Но вот этот её взгляд затравленной собаки раздражал.

– Ма, а где мой отец? – спрашивал я иногда.

– Да ведь помер он, Женька. Сто раз тебе говорила!

– Ма, а может, он хотя бы лётчиком был?

– Залётчиком! Ешь.

Шансов мало, но в юности выбираешь сердцем, а не головой.

Из детства я помнил о ней мало – не таким уж важным персонажем эта девчонка была в моей жизни. Мы жили в небольшом провинциальном городе, и она часто бывала с нами в одной компании – мелкая, шумная, дотошная, вечно сующая свой нос в разговоры старших. До этого дня я в принципе не задумывался о её существовании. Горячева и Горячева – дочь какой-то там интеллигенции в десятом поколении.

Помню, как ещё в детстве, скучая от тягомотных летних будней, шёл по улице и увидел, как Лизка моет окно. В пижаме, которая ей была великовата, с заштопанной коленкой, растрёпанная. Весело машет:

– Привет!

– Привет, малявка.

– Ты куда идёшь? Заходи, попьём чай, а то скучно очень.

Помню, что зашёл к Горячевым и впал в ступор. Квартира у них была большая, светлая. На кухонном круглом столе лежала накрахмаленная кружевная скатерть, а на ней серебряные приборы – сахарница, ложки и даже салфетница. Она поразила меня больше остального. В нашей семье я такого отродясь не видел – такого предмета просто не могло быть в моём мире. Мать, если была в настроении, сервировала нам на газетке.

– Ты какой чай любишь? Чёрный, зелёный? Каркаде ещё есть! – Лизка оживлённо открывала кухонные шкафчики. Я и не знал, какой чай люблю. Мне всегда было главное, чтоб не остывший.

– Давай чёрный.

– Слушай, к чаю у нас только варенье и хлеб, сладости мы не покупаем, – Лизка слегка покраснела. Но тут же затараторила дальше: – Но варенье разное – сливовое, вишнёвое и из чёрной смородины. Ты какое любишь? Я – смородиновое, мама делает. Пальчики оближешь!

– Верю, доставай! А почему не покупаете сладкого? – я ехидно думал, что за этими словами стоит какая-то нелепая история, которая была бы уместна в этой, непохожей на нашу, семье. Например, сахар – это белая смерть, а шоколад – яд, и приготовился высмеять глупые Лизкины убеждения.

– Так денег совсем сейчас нет, – просто ответила она. – Мама полгода без зарплаты, отца не печатают. Едим только то, что на огороде вырастили. А я, если честно, с ума по шоколадкам схожу. Мне последний раз месяц назад покупали, так я на неделю растягивала удовольствие.

Лиза поставила передо мной вазочку с вареньем, которую назвала «розеткой»:

– Родители говорят, что шоколадки сейчас роскошь, а варенье – необходимость.

– Зато полезно, – утешил я Лизку.

Она приободрилась:

– Угощайся!

Я не представлял, да и не верил, что у Горячевых может не быть денег. Квартира была очень уютная, повсюду была просто прорва книг, даже в нашей городской библиотеке, наверное, меньше. У Лизки в комнате стояли магнитофон и компьютер. Древний, собранный по частям, но всё же. Разве так живут бедные люди? Я с какой-то теплотой отметил на её письменном столе марлю, клей и старый школьный учебник, которому она приготовилась починить корешок. Выходит, и её мир собирается из обломков, но – с любовью.

Моя мать работала почтальоном, а её сожитель иногда ездил на какие-то шабашки. И они всегда в два голоса пели, что денег нет. Ни на зимние ботинки, ни на кроссовки для физкультуры. Но пили исправно каждый вечер, и шоколадки, о которых так мечтает Лизка, всегда приносили. Чтоб меня задобрить. Как будто мне восемь лет.

В моей памяти прочно отложился момент, который я позже считал поворотным. Морозной январской ночкой я возвращался с очередной весёлой гулянки, чуть перебрав с алкоголем. Было поздно, даже редких компаний не встречалось на пути. Но около подъезда сидели двое моих соседей по неблагополучному дому. Они были старше лет на семь, но тогда казались мне очень взрослыми. Старше на целую жизнь. Такая каста неприкасаемых, божки наших трущоб. При их виде мне всегда хотелось сделаться очень незаметным, лишь бы не окликнули. Один из них недавно вышел из тюрьмы, и я буквально кожей чувствовал исходящую от них опасность. Эти двое пили здесь явно давно и, естественно, заскучали в таком похабном обществе. Первым, кого они увидели за несколько часов, был я.

– Э, малой, иди покурим. У нас тут винчик есть, можем налить.

Пришлось подойти, закурили. Вяло следя за каким-то бессмысленным базаром, уже собираясь уходить, я увидел Лизу. Идёт быстрым шагом, что-то ворчит в телефонную трубку. Брови сдвинуты, платок съехал с тёмных волос, снег летит в лицо.

Про неё все говорили – красивая. Всё то, за что в детстве её дразнили, теперь набрало красок и расцвело. Правильные крупные черты лица, яркие губы. И довольно выдающийся нос с горбинкой. Именно он не давал назвать её красоту канонической, внося какое-то противоречие всей красоте её лица. А именно он и притягивал взгляд.

– Оп, смотри, какая тёлочка!

– Малой, это ж твоя подруга – позови, пусть подтягивается, – ухмыльнулся тот, что был пьянее своего товарища.

– Да это ж Лиза, пацаны, чего её звать, пусть идёт себе.

– А мы ж ничего плохого не сделаем, побазарим только, винишком угостим, по-порядочному, всё как у людей.

Как бы плохо я ни знал Лизку, но понимал прекрасно, что «по-порядочному» у неё выглядит несколько иначе.

– Эй, киса, иди к нам! – позвал один из них, не дождавшись действий от соседа.

«Пусть только идёт мимо», – пронеслось в голове. Но Лизка как раз нажала «отбой» на телефоне и остановилась прямо напротив нас, презрительно изогнув бровь. Господи, ну всё как в детстве – обязательно сунет нос куда не надо. Вот чего ради переться сюда, я ведь даже не смогу её защитить?!

– Привет, Лиз! Иди домой, не обращай внимания! – я хотел дать понять, что тут опасно.

– Женя?! Привет! Это твои друзья?

– Соседи. Иди, Лиз.

– Киса, расслабься, чё серьезная такая? Давай вина выпьем, подобреешь? – продолжал приставать тот, кто позвал.

– А ты, малой, чё её спроваживаешь? Боишься, что ли? Так ты не бойся, мы нормальные ребята, – обратился ко мне второй.

Горячева хмыкнула, резко развернулась и зашагала прочь. Тут тот, что постарше и агрессивнее, встал и со всего маху ударил мне по лицу. Боль в голове взорвалась искрами. Я упал от неожиданности.

– Ну и какого хрена девку спугнул, мудак?

Я попытался встать, но второй пнул в солнечное сплетение. Драться я не умел, испугался, стал задыхаться и хрипеть. Лёгкие будто склеились. Радовало одно – Горячева не стала свидетелем моей трусости и слабости. Меня пофутболили ещё немного, прежде чем окно на первом этаже открылось, и бабка начала кричать, что вызвала милицию. Эти двое, матерясь и шатаясь, побежали. К счастью, в противоположную сторону от Лизки.

Я всё ещё не мог дышать, но попробовал подняться. В глазах темнело, и я решил полежать немного и пойти домой, но увидел прямо над собой её лицо. Лиза склонилась, испуганно прижав одну руку к своим губам. А вторую подложила мне под голову.

– Женя!

Говорить я ещё не мог, поэтому просто сжал её пальцы своей рукой – мол, всё хорошо, не поднимай шума.

– Не можешь дышать? В «солнышко» попали?

Я кивнул.

– Садись на лавку. Пытайся дышать, сейчас получится.

Я выдавил из себя экономное «щас» и поднялся. Почему она вообще вернулась, услышав драку? Нормальных девчонок такие вещи должны пугать. По крайней мере, в тех книжках, которые мне доводилось читать, барышни регулярно падали в обморок в изящном полуобороте, едва только кто чихнёт не в ту сторону… И место у нас такое, прямо скажем, не из спокойных – на прошлой неделе пьяный сосед свою жену избил – весь городок наш гудел сплетнями. Меня страшила догадка о том, что она увидела мою трусость ещё до того, как ушла. Может, просто не могла пройти мимо? Это предположение обжигало сильнее прочих: увидела хамство – встряла, увидела меня, расквашенного на земле – подошла. Без расчётов, без взвешивания рисков. Очень наивная смелость для её возраста. Видимо, это какой-то внутренний компас, который указал на «надо», а не на «безопасно». Это не только обескураживало, но и задевало меня – в моём мире выживал тот, кто умеет гнуться и притворяться.

Я почувствовал, как саднит лицо, дотронулся рукой и увидел кровь. Первый слабый вдох прорезал лёгкие.

– Губу разбили, скоты.

Лизка стащила платок с головы и прижала к моему горячему лицу. Я понимал, что должен либо проводить её, либо пригласить зайти. Идти было не слишком близко, и голова кружилась, а позвать в гости – стыдно. Хорошо, хоть у матери давно нет никакого сожителя, да и не пьёт она теперь. Но всё равно – в свою комнату гостью вести – мимо спящей матери красться. На кухню – не убрано и ремонта сто лет не было. Никаких тебе сахарниц с салфетницами. Прислушался к себе – нет, плестись до Лизкиного дома не смогу. Одну её тоже не отпущу. Пока я мучительно раздумывал, она стёрла с моего лица кровь и спросила:

– Испугался за меня, да? Что у тебя общего может быть с такими уродами?

Я обрадовался этому вопросу, потому что весь наш дом и подъезд считались никудышными. И все жильцы как бы заодно с ним. Хотя жили там и нормальные люди, даже учительница из нашей школы. Но всё равно – этот дом был как клеймо. Значит, Лизка не считает, что я с этими гопниками одного розлива.

– Слушай, Горячева, а ты чего ночами по улицам ходишь? Да ещё одна! Тебе лет сколько? – я попытался перевести тему.

– Мне семнадцать. Я замёрзла. Можно мне зайти или мы соседям всё расскажем? – кивнула она на окно.

Сил раздумывать уже не было, и пришлось открыть дверь. Пока умывался, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить мать, Лизка сварила кофе в кастрюле.

– Извини, турки не нашла.

Я махнул рукой. Сомневаюсь, что у матери когда-либо вообще была турка. И обессиленно плюхнулся на диван.

– Давай обработаю? Перекись есть?

– Не надо, Лиз. Я промыл.

– Жень, давай поедим? Я ужасно голодная и перепугалась.

Мы ели бутерброд на двоих, и Лизка рассказывала, что неплохо закончила школу, поступила в университет, куда и собиралась. Ей нравится, вот сдала сессию и приехала проведать семью и подружек. Дверь скрипнула. На пороге замерла мать. В привычном выцветшем халате и с волосами, собранными в реденький пучок. Глаза, привыкшие к полутьме, щурились от света лампочки под потолком.

– Женька? – голос хриплый спросонья. Взгляд скользнул по моему лицу с разбитой губой и уткнулся в Лизу.

Та обернулась. В руке – чашка с отбитой ручкой. Она не смутилась, улыбнулась. Слишком широко для нашей задымлённой кухни. Слишком ярко.

– Здравствуйте, Людмила Михайловна! – голос звонкий, как удар стекла о кафель в этой тишине. – Извините, что разбудили.

Я с лёгким смешком наблюдал, как мать открыла рот. Закрыла. Снова открыла. Похоже на рыбу, выброшенную на берег. Взгляд снова метнулся от моего помятого лица к Лизке.

– Лизочка? Ты как здесь? – Она сделала шаг вперёд, но будто споткнулась о порог, стесняясь себя и своего вида.

Лиза, не теряя дурацкой улыбки, сделала шаг навстречу и протянула матери кружку с кофе.

– Вы не переживайте, Людмила Михайловна! – она тараторила с преувеличенной бодростью, но я увидел, что Лиза мгновенно оценила ситуацию. – Женя поскользнулся – гололёд же там. Прямо эпидемия падений! – она нервозно хихикнула. – Я как раз мимо шла, помогла подняться, уже ухожу.

Мать посмотрела на меня так, что пришлось отвести глаза. Кровь на губе, ссадина – всё кричало о драке.

– Поскользнулся… – повторила она глухо. Она, конечно, всё поняла. И про драку, и про Лизкину глупую ложь, которой она постаралась меня прикрыть.

– А я… я думала, грабители… – пробормотала она.

Мы все трое переглянулись и облегчённо засмеялись. Мать, пробормотав «не буду мешать», удалилась. Лиза потёрла пальцем переносицу, прогоняя усталость. Я почувствовал себя вполне сносно для того, чтобы проводить её до дома. Из детства я помнил, что ходила она всегда по-разному. То плавно и аккуратно, словно кошка. То резко и быстро, в такт только ею слышимой музыке.

Сейчас мы шли прогулочным шагом, а она задавала обычные для людей вопросы вроде того, какую музыку я люблю слушать по утрам и чем занимаюсь вечерами. Я старался отвечать шутливо, но казался себе пошляком – так внимательно она меня слушала. С той зимней ночи я ясно запомнил одно – пальчики у Лизы всегда холодные, сколько ни грей, а губы, которыми она прикоснулась к моей щеке, горячие.

Утром на кухне не ощущалось привычного спёртого запаха, оставался какой-то едва уловимый шлейф духов ночной гостьи. Мать копошилась у плиты и беззвучно шевелила губами. Вдруг обернулась ко мне с округлёнными глазами:

– Женьк, а она меня… как, а? Слышал?

– Кто? Горячева?

– Ага. По имени-отчеству, ты гляди-ка. Как учительницу какую.

И мать поправила выбившуюся прядь неестественно-грациозным жестом. Я хмыкнул:

– Так это и есть твоё имя, чего ты так удивляешься?

– Да меня ведь все «тётя Люся», «Людка», а тут… бац! – «Людмила Михайловна».

– Старалась быть вежливой, наверное.

– Да нет, Женьк, – она вдруг серьёзно посмотрела на меня, – она просто так видит. Не «тётю Люсю» из девятого дома, не «почтальоншу», а человека. С именем, отчеством. Диковина.

Мать снова повернулась к плите, заковыряла ложкой в каше. Но плечи её распрямились. А когда она потянулась за солью, это было не привычное шарканье, а почти царственный жест.

– Ма, раз человеком себя почувствовала, может, соль в кашу добавишь, а не пепел?

– Иди ты, Женька. Иди… Людмила Михайловна разберётся!

Н-даа…

Та ночная встреча с Лизой совершенно сбила меня с толку. Я не очень-то верил в любовь – её в моей жизни было слишком мало. Даже к матери я испытывал снисходительную жалость. Я стыдился её вида. Меня коробила её выцветшая внешность. Лицо – карта прожитых тягот: глубокие складки у рта, синеватые тени под глазами, которые не скрывал даже толстый слой пудры, нанесённый кое-как. Наверное, она меня любила, но тоже какой-то жалеючей, виноватой любовью. Когда я был мальчишкой, она, стараясь смягчить меня после ночных гуляний, частенько приносила мне из библиотеки книги, за что я всегда был ей благодарен. Читать я очень любил. В юношеском возрасте, конечно, пробегал глазами классическую литературу про любовь. Но тогда я считал, что авторы намеренно напускают пафоса и тумана, ради красного словца. Все эти «горящие сердца» да «пламенные речи» вызывали снисходительную усмешку. С девушками было всё понятнее и проще, как мне тогда казалось. Что может двигать мужскими поступками и помыслами? Ответ у меня был: желание. Самая обычная физическая потребность и мало-мальская симпатия. Мне было понятно желание нравиться, понятно желание поцеловать девушку. Но чтобы сидеть и просто слушать знакомую девчонку из детства?! И делать это с удовольствием?

Всю следующую неделю я думал о Лизе. Я страшно злился на себя оттого, что не понимаю, что со мной происходит. У меня были догадки, но я отметал их, боясь впустить эту мысль в своё сознание. И всё же я прислушивался к себе, нарочно вызывая воспоминания. Вот она кладёт ладошку мне на предплечье, чуть сжимая. Поднимается на цыпочки, чтобы поцеловать меня в щеку на прощание, а я чувствую запах её сладких духов. Удивительно – никаких похотливых мыслей. Только очень хочется снова идти с ней рядом, разговаривать обо всякой ерунде, что приходит на ум. И поглядывать украдкой.

Моё врождённое любопытство не давало покоя, хотелось непременно увидеть Лизку ещё раз в более благодушной атмосфере и при иных обстоятельствах. Проторенной дорожкой подошёл к её квартире, из которой доносились звуки русского рока. Открыла дверь, стоя с книжкой в руке:

– Вот, читаю душеполезную литературу, – и это вместо приветствия.

– Что там у тебя?

– Учебник по тактике выживания в тоталитарных системах с элементами магического мышления.

– Ч-чего?

– «Гарри Поттер и Дары Смерти».

– Одобряю! – рассмеялся я.

– Тогда входи, – и улыбается. – Я как раз собиралась выпить вина.

Я рассматривал её комнату, она осталась почти такой же, какой я её помнил из детства. Сплошные полки с книгами и почти ничего девчачьего. Лиза принесла фрукты, орешки и начала зажигать свечи.

– Если б знал, что иду на свидание, принёс бы цветы, – пошутил я.

– Ничего, подаришь в следующий раз.

Тем вечером Лизка уснула, доверчиво уткнувшись носом мне в плечо. Я смотрел, как на её шее бьётся голубая жилка, и не верил, что это та самая надоедливая девчонка из детства, которую десять лет назад приходилось с досадой провожать до дома, потому что она боялась то ли темноты, то ли собак. Я сидел и не смел шелохнуться, чтобы не потревожить сон. Неужели вот это и называется любовью?!

Глава 2

Неудобная драгоценность

Я написал ей, и она согласилась встретиться. Москва, какое-то кафе. Шум приглушённый, но назойливый. Лизавета пьёт кофе и сверлит меня взглядом. Недовольна и рассержена, словно кошка, которую потревожили во время сна. Я счастлив, что вижу ее и, наверное, даже смогу дотронуться до Лизкиной руки, если она станет чуть более умиротворённой. Я настолько рад моменту, что люди, снующие около нас и задевающие мой стул, вызывают лютую злость за то, что мне приходится отрывать взгляд от её лица.

– Два года… Я думал, ты не придёшь.

– Таки пришла. А ты какой-то напряжённый.

– Просто многое хочется сказать.

Хмыкает в ответ. Я не могу перестать улыбаться. Радость от встречи распирает меня изнутри настолько, что хочется кричать об этом с вершины самой высокой горы.

– Давай пообедаем? Я заказал пасту.

– Ну давай. А то непонятно – молча глядеть на тебя, что ли.

– Ладно, не злись, – я примирительно и осторожно дотрагиваюсь до её запястья.

Бровь у Лизки вопросительно поднимается, но руку не убирает. Значит, возмущение больше напускное, нежели истинное.

– Я имею право злиться, – она говорит это весьма безразличным тоном.

– Я тебя понимаю. Я тебе так рад, Лиз, – я даже не пытаюсь скрыть вырывающиеся наружу эмоции.

– Да я вижу. Как будто даже немножечко треснул от счастья.

– Ладно, Лиз, я правда всё понимаю. Твоя ирония весьма уместна.

– Ну, друзьям и не такое прощается, слышала я, – смотрит на меня испытующе, наматывая спагетти на вилку.

Я по-прежнему оценивал обстановку – Горячева не выглядела как женщина, собирающаяся на свидание. Волосы собраны в хвост, никакой косметики. Интересно, это специально или она и правда забежала сюда «между делом»? Весь мир сузился до её лица. В голове проносились воспоминания о всяких незначительных мелочах, которые нас связывали. Я не заметил, как начал улыбаться ещё шире.

– Ну и что тебя так веселит?

– Вспомнил, как ты батюшке в православном лагере соль за утренней трапезой в чай подсыпала.

Лизка секунду смотрела недоверчиво, а потом громко засмеялась. Как всегда, с набитым ртом:

– Прекрати, я сейчас умру!

– Делай, что хочешь, но, умоляю, сохрани съеденные макароны в животе!

Рассмеялась ещё громче и запила вином. Но почти сразу лицо вновь стало серьёзным. Всегда умиляло меня то, как быстро она способна переключиться в эмоциях – вот только свирепствовала, а через пару минут смеётся до слёз. Я таким талантом не обладал – обиды помнил долго и тяжело прощал любое зло, даже незначительное.

В детстве меня частенько подкарауливал соседский мальчишка, Витёк, чтобы вытрясти из моих карманов скудную мелочь. Называл он меня всегда по-разному, но всегда неприятно – чмо, недоносок, дрищ. Звучало непонятно и потому обиднее, чем мой «придурок», звучащий в его адрес. Когда Витёк расширил свой лексикон и обозвал меня гнидой, я не выдержал и бросился в драку. Мы катались по пыльной дороге возле помойки, грязь забивалась в нос, а он, старший и более сытый, лупил меня по голове, приговаривая: «Гнида чмошная!» Я не плакал. Только злость, густая и липкая, как смола, заливала всё внутри. Мать, узнав, только тяжко вздохнула и плеснула водки мне на ссадины.

– Терпи, Женька, – говорила она. – Нашему брату только терпеть и остаётся.

Я старался терпеть, но обида жила во мне, я чувствовал её животом. Позже врачи объясняли матери, что у меня дисфункция желчевыводящих путей. Но я точно знал – это злость, вырывающаяся наружу желчью.

– Раз уж сегодня день воспоминаний, тогда рассказывай, – Горячева выдернула меня из воспоминаний. – Почему ты пропал? Нет, я понимаю – ушёл в армию, захотел изменить свою жизнь. А я что же? – её щёки порозовели, а ладошка подпёрла подбородок.

– А тебе правда это всё было нужно, дорогая? – я старался сохранять спокойный тон и не высказать назойливого интереса.

– А кто письма тебе писал, сердечки на конвертах рисовал? – Лизка снова разозлилась и зашипела. – Целый год, между прочим.

В армии дни тянулись, как промокшая вата – тяжело и бесформенно. Первые пару месяцев ушли на то, чтобы пообвыкнуть, обзавестись товарищами, усвоить устав. А потом мысли, от которых бежал, настигли меня. Думать о Горячевой было невыносимо, не думать – невозможно. Это стало навязчивым ритуалом, как чистка берцев до блеска, только бесполезнее. Каждое её письмо, помимо радости, приносило новый виток пытки. Лизка, со свойственным ей упрямством, поначалу писала каждую неделю: сдала летнюю сессию, съездила в Питер, нашла подработку, сходила в кино на пустяшный фильм, заглянула проведать мою матушку. Я заставлял себя отвечать – там гораздо приятнее получать письма, нежели писать – о строевой, о сержантах, о погоде, в конце концов. Ужасно боялся выдать свою тоску, свою ненасытную потребность в подтверждении, что я ей всё ещё нужен. Боялся, что моё отчаяние её спугнёт. Как когда-то спугнуло мать, когда я, маленький, цеплялся за её брюки, умоляя не уходить «гулять».

Я ловил себя на том, что искал признаки забвения в её письмах, которые приходили всё реже. Разбирал каждую фразу, как сапёр мину: «Устала, завал» – от чего? «Долго не писала – уезжала, прости» – куда? С кем? «Скучно» – а где подробности? Где смешные наблюдения? Раньше писала больше. Меня будто постепенно стирали из её жизни, как рисунок ластиком с бумаги. Неспешно, но методично.

Постоянно я задавал себе вопрос – то, что чувствую я, это любовь? Не привычка, не страх одиночества? Нет, не он. Его я знал с детства. Это другое. Мне просто был важен факт её существования в мире, к которому я имею, пусть и призрачное, отношение. Без этого факта всё превращалось в тягучую, бессмысленную муть. Даже сама тоска по Лизе теряла краски и становилась плоской.

– Там, знаешь, всё просто: бежишь, стоишь, спишь – всё по приказу. Всё решено за тебя, только подчиняйся. Мне очень важно было разобраться в себе, – я всё кружил вокруг да около, никак не нащупывая суть, – Я боялся допустить мысль, что люблю кого-то. Я боялся последствий.

– Первый раз вижу, с каким смирением человек признаётся в своей трусости, – Горячева не без удовольствия кивнула, скрестив руки на груди.

– Можешь понять, что ты тогда втиснулась в мой мир, как неудобная драгоценность в тесный шкаф. Да ещё делала вид, что ей там просторно. Это было слишком…странно, что ли.

– Да ты поэт, товарищ старший сержант! – она насмешливо подняла бровь.

– Я хотел издали всё оценить, отдышаться и решить для себя…

– А, понимаю. Сейчас настал момент истины, – Лиза допила вино и с жалобным «дзыньканьем» вернула бокал на стол. – Ты понял, что любишь, и теперь мы можем быть вместе – ура. Так, да? – узнаю дорогой взгляд исподлобья.

– Из твоих уст сейчас это звучит по-дурацки, – я напряжённо теребил под столом край скатерти, пытаясь унять волнение.

– О милый, из твоих ещё хуже, поверь. Нет, погоди, ты это всерьёз?

Объявиться через пару лет и сказать мне всё это? И что ты хочешь услышать? – Лизка вперила в меня требовательный вгляд.

Я сделал могучее глотательное движение, чтобы дать себе роздыху перед ответом.

– Год я получал твои письма, и это держало меня на плаву. А второй год придавало сил только то, что у меня была возможность их перечитать. Я понимал их посыл, но слал в ответ отчёты о погоде. Избавлял себя от того, чтобы отвечать на незаданные вопросы. Два года – большой срок, и я не хотел тебя привязывать, не будучи уверенным в том, что чувствую.