Берегись: я твой

– Поняла! Заботился о моей добродетели. Как тебе это удаётся?

– Что? – не понял я.

– Играть в проклятое благородство.

– Я клянусь, что каждый день, проведённый не с тобой, думал о тебе.

– Охренеть, какая ценность! – она ядовито усмехнулась. – А мне было семнадцать, я писала любовные письма парню, который сказал мне перед уходом, что мы «просто друзья». В историю про похищение зелёными человечками было бы уверовать легче.

Пока я боролся между желанием объясниться до конца и не рассмеяться от слова «уверовать», Лизавета подытожила:

– Я не знаю, что сказать, Жень. Ты прав – два года большой срок. Я понятия не имею, каким ты стал. Неужели это непонятно?

Наши встречи, на которые Лиза иногда соглашалась, поначалу были полны неловких пауз и колких замечаний с её стороны. Но я и не думал сдаваться, и постепенно лёд начал таять. Где-то через полгода я добился благосклонности. Как ни странно, это было нетрудно – в тот период я был уверен в том, что мы созданы для того, чтоб быть вместе. И в том, что она чувствует то же самое. Всё же армия пошла мне на пользу.

Я любил Лизу так, что мне казалось, моё сердце лопнет от нежности. Когда она забирала волосы в хвост, на её шее были видны голубые жилки. А волосы на висках завивались в лёгкие кудряшки. Сколько бы я ни смотрел на неё, сердце замирало от любви. Я иногда «пробовал на вкус» эти слова – «сердце замирало от любви»! Как пошло звучит, надо же!

Но как ещё обрисовать то ощущение, когда я смотрел на ее бронзовые от загара руки, на её выгоревшие волоски, и моё сердце пропускало удары через раз. Лиза прижимала свою голову к моей груди, моргала, щекоча меня ресницами, а моё сердце ухало куда-то вниз. Как на американских горках. Ни до, ни после я не испытывал ничего подобного.

Все любящие люди говорят об объектах своей привязанности, что они необыкновенные. Я стараюсь быть непредвзятым – Лизка была вся соткана из «необыкновенностей». Ей было ещё меньше двадцати, она носила короткие платьица и красила губы бордовой помадой. При этом усаживалась в метро, расплющивала под ладошкой книгу и погружалась в чтение самого неподходящего для её возраста и вида – «ЦРУ против ГРУ» или ещё того хуже – истории о первой чеченской кампании. Я был одновременно горд и смущён каждый раз, когда проходящие мужчины останавливали на Лизке свой взгляд или оборачивались ей вслед. Постоянно терзался сомнениями – а вот сейчас могу ли я положить ей руку на талию? И каждый раз, когда она не сбрасывала мою руку, а только теснее жалась ко мне своим костлявым бочком, я удивлялся. Неужели вот она, Лиза Горячева, считает себя моей?

Я часто думал, как видят нас окружающие? Понимают ли они, как я счастлив? Видят ли они ответное чувство в Лизкиных глазах? Я и сам любил наблюдать такое. Вот идут люди, держатся за руки, слегка переплетая пальцы. Так, что воздух сочится через их ладони. Вроде, самое обычное явление, но есть в этом какая-то магия, доступная только человеку.

Я замирал от каждого её прикосновения. Как-то в ночи мы ехали по городу в автобусе, Лизавету клонило в сон. Мы стояли, не расцепляя рук, словно боялись оторваться друг от друга. От усталости она прислоняла голову к стеклу, и она начинала дрожать в такт движению. Я положил свою ладонь между окном и её головкой и сходил с ума от нежности. Только бы сохранить этот миг. Только бы он никуда не ушёл из моей памяти.

Матушка моя смотрела на Лизу всегда с каким-то особенным трепетом и лёгкой робостью. Как на солнечного зайчика, по ошибке пробившегося в нашу душную неуютную квартирку, где, казалось, воздух лип к коже. Перед тем, как зайти в квартиру, Лизка делала глубокий вдох – будто ныряльщик перед погружением – и улыбалась. Она возилась там, в этом крошечном пространстве, как энергичный мотылёк в паутине. Вытирала пыль с книжных полок (единственное достойное место в доме). Мать даже проявила несвойственное ей ранее усердие – купила новые кружки и побелила потолок на кухне. Она больше ни разу там не закурила сама, да и всяк входящих с сигаретами отправляла на балкон.

– Ма, а чего ты так расстаралась с этой посудой? – спрашивал я тогда, посмеиваясь.

– А я у тебя, Женька, никогда такого светлого лица не видала. Преображает она тебя своей любовью, так я думаю.

– Мне иногда кажется, что ты Горячеву любишь больше, чем меня, – я притворно обижался, хотя в душе был счастлив, что слышу со стороны подтверждение Лизиной любви.

– Ой дурно-ой, я её люблю, потому что ты любишь! – и мать непривычно ласково дотронулась до моей макушки.

Глядя на эту идиллию, на материн трепет, на Лизкино спокойствие, я до конца не верил, что Горячева любит меня так, как говорит об этом. Хотя говорила часто. Смотрела при этом так, что из её глаз расплёскивалось солнце прямо мне в лицо. Иногда я осторожно, боясь выдать свою неуверенность, спрашивал:

– Лиз, а за что ты меня полюбила?

– Никогда не задумывалась, – смеялась она, – закон природы: солнце встаёт, трава растёт, я тебя люблю. Точка.

– Типа противоположности притягиваются?

– Типа ты достал с этой теорией! Прям в культ возвёл разницу миров. Это же всё декорации, Жень. Главное – ты. У тебя во-от такое сердце, – она широко разводила руки, – знаешь, как это красиво?

В эти минуты я верил, потому что хотел верить. Как только она смещала свой взгляд в сторону, моё сердце заковывалось в тиски и оставалось в напряжении – посмотрит ли ещё раз, вот так же? Лизка верила в свои непреложные истины. Я не мог ликвидировать внутренний надлом. Где-то здесь, между рёбрами. На уровне ДНК – не выскоблишь. Она говорила, что я возмужал. Но Лиза не понимала, что я возмужал вокруг надлома. Как ствол дерева, сросшийся вокруг ржавой арматуры. Выглядит крепким, но только тронь – рухнет. Потому что сердцевина ржавая. А Лизкин свет эту ржавчину обжигал. Заставлял видеть себя настоящего. Армейка научила меня вступать в бой без страха. Одежда давно не с чужого плеча, вон, сидит как влитая. Квартира, хоть и съёмная, но не та, детская, с гарью и криками. Но внутри я оставался всё тем же напуганным пацанёнком, что сжимался под кухонным столом, слушая семейные перебранки. Всё тот же вечно голодный мальчишка, который просящим взглядом смотрел на мать, пытаясь угадать, в каком настроении она вернулась под утро. Я чуял запах сгоревшей каши и раскисших окурков, впитавшихся в меня под кожу. Мне казалось, что Лиза просто делает вид, что не ощущает его. Ждал подвоха, потому что иначе не бывает.

Глава 3

Осколок

Идиллия, которую мы выстраивали с Лизой, напоминала хрустальный шарик – красивый, переливающийся на солнце, но чудовищно хрупкий.

В то лето мы ловили моменты чистой, почти детской радости, когда моё прошлое, настигающее меня время от времени, отступало. Как в тот день в Парке Горького. Солнце палило нещадно, толпа гудела, как улей, пахло варёной кукурузой и сладкой ватой. Лизка тащила меня на «чёртово колесо».

– Ты ж боишься высоты? – припоминал я.

– Я боюсь скуки! – кричала она на весь парк, задирая голову к кабинкам. – Тут тебе и адреналин, и вид на всю Москву за копейки.

Я был тронут её энтузиазмом и позволял тащить себя куда угодно. Лизкина энергия была заразительной. Когда кабинка подскочила вверх, а земля поплыла под ногами, Лиза прижалась лбом к стеклу и замерла, заворожённо глядя на открывшуюся панораму. Глаза – огромные, как у совёнка.

– Красиво же! – тихо сказала она, и её пальцы вцепились в мою ладонь. – Как будто весь мир наш. Хотя бы на минуточку.

И вот она, та самая минуточка. Когда сердце не колотится в тревоге, а поёт. Когда я забываю все свои страхи, а просто смотрю на Лизкин профиль, на губы, которые она облизывает от волнения. Хочется кричать этому проклятому колесу, чтобы оно крутилось вечно.

Мы ели мороженое, смеялись над карикатурами уличного художника. Она стреляла в тире, а я терпеливо стоял рядом, наслаждаясь тем, как азартно она сверкает глазами и задерживает дыхание перед нажатием на спусковой крючок.

Таких дней было множество. Перечислять можно бесконечно и любить их настолько, что за повторение каждого я согласен на что угодно. Даже душу дьяволу продать.

Однажды вечером мы валялись на диване, смотрели какой-то фильм, который Лиза выбрала для фона. Я зарывался носом в её волосы и чувствовал, как её острый локоть упирается мне в бок. Сердце, как обычно, делало свои немые кульбиты.

И вдруг – сквозь тишину, нарушаемую только бестолковыми диалогами с экрана, – из-за стены донёсся сдавленный крик, потом грохот, будто что-то тяжёлое упало, и грубый мужской крик. Женский голос, визгливый от страха или ярости, что-то выкрикивал в ответ. Потом – глухой удар. И снова крик, уже отчаянный и жалобный.

Я замер. Тело окаменело. Во рту пересохло, сердце рванулось куда-то в глотку. Моментально запах дешёвого табака и чего-то кислого вдруг нахлынул из глубин памяти, заполонив ноздри. Я не осознавал, как сильно сжал Лизкино плечо.

– Больно! – она вскрикнула, дёрнулась. – Что с тобой? Ты мне синяк оставишь!

Я отдёрнул руку, как от раскалённого утюга. В глазах стояла пелена. Я видел свою детскую квартиру и мать, которая смывает кровь с губы над заржавленной раковиной. Она чувствует мой взгляд. Обернулась – глаза пустые. Как у дохлой рыбы на рынке. Я старался сбросить этот морок, но перед глазами уже мчался калейдоскоп обрывочных воспоминаний.

Вот очередной сожитель матери не досчитался своих жалких копеек в кармане и сломал мне ребро черенком от швабры. А мать просто тенью стояла в дверном проёме, не произнеся ни звука. А потом, везя меня в душном автобусе в больницу, она заискивающе просила сказать доктору, что я упал с велосипеда.

Нескончаемые вопли на кухне, пока я прячусь за занавеской в своей комнате. Колени прижаты к подбородку, спина вдавлена в холодную стенку. Пол липкий под босыми ногами. Страх, тяжёлый и жидкий, как расплавленный асфальт, заливает горло.

Сколько раз я сбегал во двор, чтобы не слышать таких же глухих ударов и сдавленного хрипа матери. Иногда я завидовал Лёшке из нашего двора – его мать лишили родительских прав, а его отправили в детский дом. В детстве я думал, что это детский сад для детей, у которых нет родителей. Только вечером тебя не забирают домой. В детском саду мне нравилось – там всегда был вкусный суп и горячий кисель на полдник. Иногда нянечка заводила меня в подсобку и «по секрету» выдавала мне пару чёрствых сушек. Она всегда называла меня «бедный ребёнок». Хотя в те моменты я чувствовал себя спокойным. Пока мать не появлялась в дверях под конец дня и не волокла меня домой.

– Жень! – Горячева вернула меня в настоящее. Её голос казался доносящимся издалека. – Что случилось?

– Просто… шумно, – выдохнул я, пытаясь вдохнуть, но воздух не шёл. – Мешают.

Я встал, пошатываясь, будто выпил лишнего, и пошёл на кухню. Не потому что хотел воды – просто нужно было уйти. Спрятаться. Чтоб Лизка не видела.

На кухне я упёрся руками в столешницу, глотая ртом воздух. В ушах звенело. Руки тряслись. Я чувствовал, как по спине ползёт холодный пот.

За спиной раздались лёгкие шаги.

– Жень? – голос был испуганным и осторожным. Она подошла вплотную, обняла меня сзади и прижалась щекой к спине.

Её прикосновение, обычно такое желанное, сейчас обожгло. Лиза ни черта не уловила. Из своего мира, где «боль» – это абстракция из книжек про войну, она не могла понять. И я не уверен, что хотел бы, чтоб она поняла.

– Ты из-за соседей? Или что? – Лиза отступила на пару шагов назад. – Жень?

Я даже не помню, как меня прорвало. Или не хочу помнить. Я вываливал всё – про мать, страх, швабру, оплеухи Витька, про проклятый девятый дом – торопясь, как будто боялся не успеть высказаться. Как будто Лизка могла прервать меня на полуслове. Слова вылетали уже помимо моей воли, как осколки, рвали горло.

Я видел, как её глаза округлились от шока, как она отшатнулась. Замолчал, задыхаясь. Повисла тишина, звенящая после моего крика. Лиза смотрела на меня так, будто видит впервые. Она не бросилась меня обнимать, не заплакала, не стала говорить утешительного бреда. Её взгляд был цепким, анализирующим, как когда она перечитывала лекции по философии. В её глазах я увидел что-то новое. Боль? Пожалуй. Шок? Безусловно. Было и ещё что-то… понимание? Не глубокое, всепроникающее. Скорее, осознание масштаба катастрофы.

– Неужели это всё про тебя? С тобой? – Лизка недоверчиво покачала головой.

Жгучий и удушливый стыд накрыл меня с головой. Я молчал, не в силах вымолвить ни слова. Вот теперь она увидела. Теперь она уйдёт. Должна уйти.

Но Лиза не ушла. Она сделала шаг вперёд. Потом ещё один. Медленно, осторожно, как к раненому зверьку. Лизка взяла мою ладонь в свою руку.

– Вот откуда этот взгляд, – сказала она отрывисто. – Ты как будто всё время… ждёшь удара. Даже когда смеёшься.

Я всё ещё молчал. Мне казалось, что я уже никогда не захочу заговорить, потому что уже слишком много сказано.

– Я не знала, Жень, – её голос слегка дрогнул. – Я знала, что тебе было тяжело. Что маме было тяжело… Но не знала, что это… вот так. Что оно вот здесь. – и её пальцы скользнули по моей груди и впились через одежду в кожу.

Мне показалось, что она пытается удержать ими что-то разлетающееся на осколки. Я закрыл глаза. Лизкины слова и прикосновения не были похожи на жалость. Это было постижение. Некрасивое и неудобное.

– Ты как Кай из «Снежной королевы». Только у него ледышка была, а у тебя ржавый осколок. – Лизка слабо улыбнулась.

Её сравнение было таким нелепым, что я фыркнул. Хотя стоило признать, что она увидела самую суть.

– Ладно, давай посмотрим, как там устроен твой «проклятый девятый дом». Может, в нём можно… ну, не сказать, что капремонт сделать, но хотя бы форточку открыть.

Она пыталась шутить. Выходило коряво. Но в этом была такая искренняя попытка достучаться, такая бесшабашная упёртость, что у меня снова перехватило дыхание. Не от страха. От чего-то другого – нового и хрупкого.

– Форточку? – я натужно рассмеялся. – Сквозняк будет. Простудишься, Горячева.

– Зато проветрится, – упрямо ответила она, и уголки её губ снова дрогнули в подобии улыбки.

Она отпустила мою руку и крепко-крепко прижалась ко мне всем телом. Я стоял, не в силах пошевелиться, чувствуя, как её пальцы впиваются мне в спину, как её дыхание остаётся горячим пятном на моей футболке. Стыд не ушёл, страх не испарился. Но впервые за всю мою жизнь кто-то увидел мой ад. И не отпрянул, не приукрасил. Просто остался рядом.

Глава 4

Глава 4

Однажды, спустя семь лет после описываемых мною событий, я чистил электронную почту. Я нашёл то, что не искал, потому что мне и в голову не могло прийти искать.

Меня ждали семь нераспечатанных писем. Она так и начинала их: «Пишу и даже не знаю, прочтёшь ли ты когда-нибудь. Но, в конце концов, раз письмо написано, пусть будет когда-то и прочитано».

Сколько в них было нежности, сколько восторженной детской её любви! Никаких высокопарных слов. Лизка умела говорить очень просто, даже когда говорила о сложном. Она писала их, казалось, потому, что ей просто необходимо было выплеснуть свои эмоции и чувства. Хотела отдать хоть капельку больше, чем могла тогда, в реальной жизни. Как волшебник, достающий кроликов из шляпы, я находил и открывал её письма. «Больше всего я боюсь, что тебе станет со мной скучно», – писала мне Лизка. Я читал и хохотал сквозь слёзы. Уж чего-чего, а этого, дорогая, опасаться тебе не следовало. Это без тебя мне не то что скучно – а вообще нежизнеспособно.

У меня была привычка записывать свои мысли. Начиная с того дня, когда я захотел понять, доступно ли мне чувство любви. Везде носил с собой небольшой блокнот в кожаном переплёте – увидел когда-то в юношестве похожий на письменном столе у Лизиного отца. Мне нравилась эта повадка – она будто слегка возвышала меня над самим собой. Я не оставлял свои записи и в армии, цитировал в дневнике Лизкины предложения из писем и просто размышлял. Я всегда так страшился, что забуду что-то важное или просто милое моему сердцу. Боялся, что Лизкин образ может стереться из памяти, если вдруг её не станет в моей жизни. Оказывается, все эти страхи были напрасными – я помнил всё. Все прикосновения, все её слова, сказанные с умыслом или брошенные невзначай. У меня не было никаких материальных подтверждений, что Горячева была в моей жизни, только память. И это удивительно и прекрасно одновременно. Я не видел Лизу годами, не знал даже номера её телефона, но в любой момент, если хотел, мог услышать её голос.

***

В одно мгновение Горячевой не стало в моей жизни. Я предвосхищал, что это рано или поздно произойдёт. Потому что это не случилось «вдруг» – я терял её постепенно. Идиллия треснула. Не разбилась вдребезги, как я боялся той ночью на кухне, но покрылась паутиной тончайших трещин. Часть меня отчаянно хотела верить в то, что Лиза останется рядом. Вторая – более сильная – шептала: «Долго не протянет. Скоро сбежит. Лучше первым».

Внимание Лизы тогда стало более осязаемым, что ли. Её любовь была в незаметных тогда для меня тихих действиях. В бытовых деталях, которые я, оглядываясь, видел с такой ясностью, что хотелось умереть от стыда за собственную слепоту.

Она стала осторожной с прикосновениями. Раньше могла ворваться в комнату и обрушиться на меня сзади, как торнадо. Теперь – я слышал – подходила медленнее, и её рука будто спрашивала разрешения, прежде чем коснуться моего плеча. Я просыпался рано утром и исподтишка любовался, как Лизка отглаживает мою форму, стараясь не нарушить стрелки на брюках. Выходило у неё не ахти как – ткань так и норовила утечь из-под её цепких пальцев. Лизка от усердия закусывала губу и снова пыталась уложить брюки на доску поровнее. Её никто не просил, просто хотела позаботиться. Раньше мы могли говорить часами и наговориться вдоволь не получалось. Лежали до раннего утра без сна и говорили, прерываясь на поцелуи. Ехали в метро по кругу и говорили; шли куда глаза глядят и говорили. А майское солнце жгло нам лопатки. По выходным она умудрялась подскочить раньше меня и нетерпеливо ожидала на кухне с расставленными шашками на доске, требуя немедленно приступить к игре. Я был согласен на всё.

Постепенно всё стало иначе. Разговоры будто нажали на паузу. И даже в молчании настал дискомфорт. Лиза писала мне по утрам милые записки и вкладывала в карман куртки. Меня выводили из себя эти подростковые знаки внимания, потому что моя паранойя уже захватила разум чуть меньше, чем полностью. Я гадал и прикидывал про себя – единственный ли я, кого она удостаивала такими жестами, или это отработанный приём? Ведь жила же она как-то, пока я был в армии? Эти мысли носились по кругу и не могли позволить мне спокойно дышать. Меня стала раздражать её неуклюжесть, с которой она пыталась гладить мою одежду.

– Лучше не трогай, всё равно после тебя переглаживаю каждый раз, – сказал я ей однажды.

Лизка, которую я знал человеком гордым и прямым, вместо того чтобы устроить мне разнос и совершенно справедливо обвинить меня в грубости, просто сказала: «Хорошо». Эта овечья покорность тогда меня слегка отрезвила. Это был не «звоночек», а набат, сообщавший, что всё катится к собачьим чертям.

Вместо того чтобы прислушаться к своей здравой части, расслабиться и наслаждаться, я стал всё чаще задерживаться на работе, ходить в бары со старыми друзьями и едва знакомыми коллегами. Я стал сбрасывать её вопросительно-обвинительные звонки, подводя глаза к потолку. Я считал, что «воспитываю» Лизку. Если уж она говорит о своей, такой огромной любви, то претерпит. Наказывал её, сам не до конца понимая, за что. Хотя и здесь вру. В моей голове была нарисована картинка «идеальной» любви, и всё, что выбивалось из рамок эталона, я воспринимал как подтверждение того, что наша любовь не такая уж и подлинная. Я вспоминал, как она плакала, когда я уходил в армию, как она радостно откликалась на мои редкие письма оттуда, как она злилась на то, что я перестал писать совсем, даже о погоде. Лиза много раз после говорила, что не могла понять, почему я сбежал в армию от зарождавшихся тогда чувств. Она хотела, чтоб я попросил её дождаться меня, а я хотел, чтоб она просто дождалась. Без просьб и намёков. Она должна была почувствовать и доказать преданность. Но Лизка, к большому счастью, живой и неидеальный, по меркам моей больной головы, человек. Она считала, что я её оставил, ничего толком не объяснив; она немного поплакала и продолжила жить дальше свою нескучную жизнь. Её «правда» выглядела логичнее, но не весомее в моих глазах. Меня раздирали противоречия: с одной стороны, я понимал, что она во всём права; с другой – я сожалел, что всё прошло не так, как мне бы хотелось, с каким-то изъяном. Я ревновал к её жизни, которая текла до того, как она всё же откликнулась на мои чувства. Я ревновал её сейчас, когда она уходила на учёбу, когда собиралась с однокурсниками в кафе. Из-за этого я довольно зло высмеивал её компании, подмечая нелепость или глупость отдельных персонажей из её рассказов. Лизка много раз предлагала пойти на такие вечеринки вместе с ней, но я боялся, что окажусь там не к месту. Я не знал, о чём там говорить, как шутить, что надеть, что заказать поесть. Но особенно корёжило сердце то, что Лиза никогда не настаивала на моём присутствии. Она переобувалась из кроссовок в туфли, меняла рюкзак на маленькую сумочку, распускала волнистые волосы и убегала к товарищам, оставив после себя облачко каких-то кисло-сладких духов. У неё была жизнь вне наших отношений, у меня – нет. Меня не тревожили рабочие вопросы, карьера; я был весь погружён в мысли о неидеальности наших отношений. Чем дальше, тем больше я закусывал удила. Мог устроить ей вечер молчания за опоздание на встречу на пару минут. Смотрел презрительным взглядом, если вдруг она доставала из стиральной машины мою футболку, которая полиняла из-за неправильной стирки. Даже здесь мне мерещились неуважение и недостаточная любовь.

Что уж сказать, Горячева проявила недюжинное терпение в свои девятнадцать. Прошла все стадии – от предупредительных разговоров до битья тарелок. Но понял я, что всё кончилось, когда Лиза наутро после нашей очередной ссоры подошла ко мне белее самой смерти. Под глазами залегли синие круги. Она смотрела на меня снизу вверх и слегка подрагивала от беззвучного плача. С отвращением к себе вспоминаю, что я тогда стоял и смотрел свысока. В душе я упивался тем, что заставляю её, Лизу, перед которой я преклонялся, так переживать. Потому что это означало, что ей не наплевать, что я ей дорог, что она боится меня разочаровать. Я хотел получить ещё одно подтверждение её чувств.

– Случилось страшное, – сказала Лиза с нервной улыбкой. – Я совсем перестала уважать себя.

Я ожидал тогда услышать что угодно, но не это. На меня навалился целый ком эмоций, с которыми я не умел справляться – от презрения к себе до жалости к этой хрупкой и стойкой девочке. Помню, что я обнял её, заскользил вниз, опустился на пол, обхватив её ноги. Я просил остановиться, я просил меня простить. Я хотел только одного – чтоб она замолчала.

– Я больше не могу. Мне кажется, я умру, если это продолжится. Я уже не понимаю, в чём я постоянно виновата и за что оправдываюсь перед тобой. Я даже сомневаюсь, – Лиза чуть откашлялась и продолжила говорить увереннее, – Может ли это быть любовью?

– Лиз, пожалуйста… – я чувствовал, что слёзы застревают где-то в горле.

– Я знаю, что это звучит высокопарно и по-дурацки, как в дешёвых сериалах. Но я правда больше не могу. Я заберу вещи и уеду, Жень. У меня вообще ничего не осталось внутри – ни счастья, ни обиды. Как будто душу высосали, – снова дрожащая улыбка.

– Ты просто разлюбила? Или никогда и не любила! – выдавил я из себя. Получилось зло.

– Я не знаю, как любить того, кто не верит в саму возможность быть любимым.

Меня сковал ужас, потому что я понял – Лиза не подошла выяснить отношения, как она делала раньше. Могла срывать голос до хрипоты, отстаивая свою правоту. Сейчас она приняла решение. Лиза протянула узкую ладошку и погладила меня по волосам. Я даже не помнил, как она ушла. И не знаю, сколько я так просидел.

Глава 5

Глава 5

Вы не поверите, да я и сам не верю, когда вспоминаю: я молчал месяц. Я писал Лизе письма, которые не отправлял. Я репетировал речи, которые торжественно ей произнесу. Я страдал, в конце концов. Когда я набрал её номер, сдерживая на кончике языка все признания и клятвы, готовые вырваться наружу, Лизка подняла трубку и спросила:

– Кто это?

«В своём репертуаре», – подумал я и задохнулся от радости, что просто слышу её голос. Через несколько секунд я понял, что Лизка – либо великая актриса, либо действительно не понимает, кого она слышит. На заднем плане угадывались звуки веселья. Лизкин голос был расслаблен.