Ангелология

Она остановилась уже перед дверью, немного растерявшись, прежде чем обернуться – сначала огрызок звезды, стоящей запредельно высоко в надире над чернозёмом, ещё не запятнанным рыхлою хмарью, а потом тягуче и неприветливо растворённое под нею пятно, которое был Эллиоттом Адамсом с ампутированным желудком и суицидальной депрессией в анамнезе.

– Ты серьёзно? «Побыть один»?

Силуэт свешивался через ограждение и не улыбался, будто пытался вырваться из сайдинговой обшивки, и голубая гладь зияла над его головою вместо Сатурна, лохматила темечко. Он продолжал курить – зрелище настолько же очаровывающее, насколько жуткое: рукав извилисто-тянучей кисти, утопающая в бронзовых арках наручников венозная кровь (в литраже которой могла потонуть ещё парочка его рук). Воистину аномальная зона, открывающая на предплечье на тон гуще ночных небесных вех, разбавленный детонацией из азалий и пыльцы ликорисов, синяк – бинтовый ошейник огораживал его тугою проволокой.

Он нырнул в шеренгу цементных прямоугольников – отмершее в гипнозе камерное зрение стреляло искрами короткого замыкания ему вослед несколько безумно долгих минут: в углу балкона хорошо были слышны громыхания, характерные для переворачивания трюмо, и сетования вслух, может, это у Хейден от ужаса и восторга бесновались в ушах ночно-огненные воды залива Шипс, – и вынырнул оттуда с самолётиком в руке, который слаженным броском пустил в сторону; песочные бёдра конструкции, пока она маневрировала петлёю Хейден в ладони, золотились в рассыпчатом углероде.

– Цыплёнок, – запыхавшийся Эллиотт возвратился на край балкона, – напиши мне, какие продукты нужно купить. Смотри, я нашёл ручку с вишнёвой гелевой пастой. И с блёстками.

Вишнёвая ручка с блёстками мягко приземлилась на линию жизни.

Эллиотт хронически не пользовался телефоном. Бумажные списки приносили ему успокоение. С каждым скомкано записанным пунктом Хейден безостановочнее затягивало в ураган; корочка льда сизой тени, в эпицентре которой она стояла, с налётом пояса астероидов, пустила процесс распада, перекатываясь из фиалкового в сирень чрез серебристое созвездие – от верхней звезды направо и прямо до рассвета. Нужно было вписать веганские крекеры, которые Эллиотт обожал, каши, что заваривались простым добавлением кипятка, баночку фасоли, много-много аромасвечей. Подробности, которые она откапывала в прояснившемся разуме совершенно случайно, делали безусловным и мучительным масштаб неслучившейся потери: между жалостью к Эллиотту и яростью, в которую приводили его поступки, существовала крепкая связь. В Хейден не было жалости и ярости сильнее, чем эти. Она нелепо, но стараясь изо всех сил, продолжая придерживать под локтём конфеты, сложила листок с написанным по сгибам, а затем запустила обратно – самолётик вычертил зигзаг и повалился, словно пропитанный пшенообразным клеем.

Они синхронно и увлечённо проследили его падение.

– Я буду ждать тебя, – вместе с голосом Эллиотта колыхались застывшие на долгие месяцы эмоции-водоросли, похороненная, жажда вздрагивала на космическом рёберном донышке, завихрениями взмывали вверх кувшинки белой гальки.

Цепочки с лезвиями провожали его руку до самых свай тела. Солнечная энергия, выбросы корональной массы, материя фотосферы, прорывающиеся в отметинах ссадин на чужом теле, могли уничтожить Хейден заживо в рентгеновском костре; но горящий уголёк делал полыхающее тело чистым – и она улыбалась, не сознавая этого. И прошептала «увидимся», потому что ей больше нечего было пообещать.

Сунув упаковку драже в рукав, она завалилась обратно в душную тьму гостиной, зафиксировала в сознании одеяло в сливочно-булочную полоску, чемодан с книгами, стопки конвертов, прихватила неизлечимо слепящий свёрток звёздного неба, увидела, как Стикс колдует над кофе, возможно, украшая его суфле стимуляторов, и как на него пестрят ультрафиолетом форточные всполохи. Стало тягостнее дышать, стал слышен гул тишины внутренностей здания. Из проигрывателя совсем слабенько, вытекая, капали на паркет пары «Revolution 0».

Миражи флуоресцентных лампадок клуба крались за ней судорогами – ручные монстры – и влажными животами спадали на силуэты мельниц за плечами и хрипели на линиях электропередач. Хейден носила эти образы с собой, куда бы ни пошла, пускай Кайак утверждала, что то, что происходит в «земле свободы восьмидесятых», остаётся в «земле свободы восьмидесятых». Дом на холме не любил проходимцев из «Каллиопы», безобразных, болезненных, диплосомичных во внутреннем уродстве: по извилинам дорожки вдоль морского обрыва номерных чисел она пересекла прибрежную полосу, потом – по крутым каменистым, бесконечно высоким, как небоскрёбы, ступенькам сквозь мелкий сосновый лес лампочек добралась до утробы холла. Сердце стучало, сквозное в персиковом зареве, бешеное и недопонятое, будто механизм с неисправностями, и, плетённые глициниями фестонов, черствеющие ноги путались в рытвинах-окружностях, изрезывающих скат раздвоенного линолеума вестибюля.

Хейден спускалась, поглощённая раздумьями о резких, бестолковых чаячьих воплях, – они отплывали и доносились уже отдалённо, все в складках-балластах, как те воспоминания о гипервентиляции, не находившей выхода в углах гипсовых стен и сдавленной дождями диафрагме и врезавшейся в закрытые ставни, когда она была ещё в начальной католической школе, приезжей с Большой Земли инопланетянкою в пуховике-ракете, облепленной нестоличным снегом, как спектральными излучениями из энциклопедии. По некой причине все события настоящего заставляли её возвращаться к детству. Изолированные от мегаполисов с аркадными автоматами, в которых на дисплеях высвечивались лица пропащих детей, и галогенной рекламы огрызки суши, дрейфующие в суперпустоте, вызывали в ней не просто боязнь запустелых мест, но идею чего-то большего, фобию созерцания умирающего мира и того, чем он мог бы быть заполнен и населён.

Таким был этот город.

Вот она, через несколько лет жизни здесь, приколоченная к корням кетчиканских пахучих лип и эвкалиптов, что заволочили тормозные пути на объездной дороге: шквал утраченной в молитвах юности, запрессованные обязательства, взятые по собственной воле, свой-чужой дом под солнцем-астеником, в скудных поясах которого не звучит ни один голос.

О, и расчленённый эмоциональный интеллект, закутанный в шкурку карибу. Кайак доконает её таинством несанкционированной резекции.

С уровня первого этажа обводы городских спальных домишек с дымкою на окнах вновь показались насмешливо исполинскими, а не шаткими игрушками, хотя разница была едва ощутима. Прозрачно-призрачные фасады поглощали полуденную пыль. В этих пожранных тьмою фотонах фигурки людей, что маячили у поросших от долетавшей морской влаги и ржи лишайником столбов, мерещились какою-то разжиженной обручально-топазовой массой, среди которой и проявилась Кайак. Она стояла возле крупного дуба. Вдоль аллеи, затемнённой редкими гротами рассыпчатых крон, щипцами-веточками разрастались ели, загребая вальяжно и размашисто скудные ракитники облаков; суррогатная седина волос волною закрыла почти половину сечения ресниц и бровей, оставляя видимым лишь краешек неподвижных, азартно застывших губ.

– Ты и правда застенчива в нормальной жизни, Хейди, – вылепленная сладким малиновым мёдом официозность полоснула по слуху. Смешок, который Хейден выдавила в ответ, стиснув пальцами свиток ворота, получился максимально неловким. – Эллиотт тебя надолго задержал, уж думала, ты не выйдешь.

– Ты говоришь так, словно меня не знаешь.

Кайак посмотрела на неё очень любопытно.

– А ты себя знаешь, Хейди? – не снимая с тонкой тканевой полосочки губ дуги, вдруг спросила она. – Уверена, что ты не любишь, когда вокруг, грубо говоря, много посторонних. Принцип бритвы Оккама, забыла? Твой Эллиотт такое обожает.

Расстояние в два с обрубком метра её явно не смущало; наоборот – забавило, быть может, до необходимой степени, чтобы проводить жгучую томографию из-под решета щёточек. С густо-красными, как венозная кровь, прожекторами из радужек-бластеров, в моменты таких поединков она становилась копией Лолы, которая почему-то решила, что внутрикомнатная растительность является удовлетворительным дизайнерским решением и рычала на каждого, кто пытался доказать обратное. Даже отрываясь, даже давая себе передышки, всматриваться в то, что трепыхалось в этом расщеплённом свете-усыпальнице напротив, оказалось до бессмысленности трудно, и Хейден отвернулась, нахмурившись; а когда она снова подняла голову, ступая на парковку, Кайак в поле видимости уже не отыскалось.

Хейден села в машину, спустилась с холма и направилась по адресу «Каллиопы».

ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ♱

Тихим мелодичным хлебком вдох – она была в одной из спален, слушала туманномраморный джаз с радиоэфира, пока подводила железы стрелкой-ласточкой: в ликёрном свечении над висками лениво вились клубы дыма с аромапалочек и таяли где-то в узкокаёмчатых прощелинах, из которых по ночах сочилась в комнаты Chanel No. 5. Тропический свет с заоконной стороны Дома лишь слегка осушивал кожицу, а потом коррективы пшеничных кудрей, а потом копну выжатых ломких бретелек, обволакивающих ореол плеч – и фейерверк веснушек, наконец поярчевших с зимы: когда мужчины и женщины вспоминали её – и когда клялись, что она самый прекрасный ангел на севере, которого они видели – а может быть, и во всей Америке – они вспоминали именно это.

Птичьи рассыпные патлы, узелки веснушек на абрикосовых косточках скул. Хейди.

«Хейди, ты готова?»

Радиоволна не прервалась, но с грохотом на мгновение стихла, когда распахнулись зубья двери и заглушили хрип ядерно-костных ритмов с нижнего этажа или наоборот. Музыка разгоралась и разлагалась, похожая на предвкушение по-аппетитному дурного коктейля из дорогих наркотиков, и клевала-проклёвывала плёнку проходов. Коридор-кишка, по которому они с Лолой как по канату двигались в мимозно-выточенную глубь шаг за шагом, сиял электрически голый в ржавчинках под переломанными, коваными дверцами и тем, что раньше было вентиляционными решётками. Парфюм, взрывавший убежища ночами, здесь складывался в геометрические узоры, голографию стремяночных пролётов, каждый из которых становился ртом, голубые звёзды с алыми планетами, колотые подошвою пясти черёмухи – слышался предвещающий болевой шок хруст.

Там, где биты особенно нежно рвали плевру колонок, Лола остановилась и мягко толкнула её в бронхи «Каллиопы»: куда-то в ингаляторный дым перед барной стойкой, загустевшей теменью, как поцелованной последнею декадою зимы. Хейден с ходу приняла от смутно припоминавшейся двуногой свободы тяжёлый кратер – и так же торопливо опрокинула внутрь; «Сон без сновидений», увулу обожгло, но мышцы вспомнили.

Демонстрируя многоугольники веснушек, она, не моргая, смотрела в самое чрево танцпола: смотрела на одного мужчину, насколько помнилось, из Санта-Моники – в вороньей байкерской кожанке с нашивкою змея на спине, – с которым столкнулась на прошлой неделе и имя которого упустила спустя десять минут после того, как её напоили мерцающим шампанским с примесью порошка. Его глаза сверкали, сверкало его обручальное кольцо, брызги с виниловых пластинок всаживались в кожу его куртки, в кожу Хейден; мысленно она обозвала межштатного кочевника Серафиэлем – потому что он был также волшебен, и потому что его бандана прикрывала мозаичные кусочки лба, как крылья, и его джинсы сковывали ноги, как крылья, и ещё на двух он летал сквозь чахнущий статический дым по залу.

Окольцованная свитою женщин со слишком глубокими для воображения декольте, Лола, с сигариллой, зажатой гранатовым извивом губ, склонилась к пламени протянутой кем-то зажигалки – поймала взгляд Хейден и улыбнулась так, будто у неё нервный тик. Безлицые сотнеглавые муляжи последовали траектории сквозь заражённые веществами шахматные ряды, и Хейден дождалась, когда обернётся серафим в кожаных доспехах – висок в дорожном атласе лазуристых сосудов; в этом что-то было, в умении привлекать, не прикасаясь.

Поцелуи возле запасного выхода, где носился мокрый, застойный запах сливочных карамелек и травки, были маловдохновляющи и сохловаты, покрытые полиэтиленовою тенью, они также суетливо и жадно, не отрываясь друг от друга, окунулись в пасмурное возгорание парковки, – а когда отстранились, и всё вокруг стихло в параличе, и на периферии показалась дверь отпалированного Ленд Ровера, между распаренными губами повисла тоненькая ниточка слюны. Хейден не успела засмотреться, как под напором тёртой ладони-ледореза она исчезла. Чужие руки нашли её бёдра. Серафиэль, приблизившись, в спешке вытащил свою ополовиненную застёжку-молнию сигарет, быстро и взволнованно затягиваясь, и Хейден позволила выдохнуть в свой приоткрытый рот, не задумываясь, а потом, чтобы не раскашляться, перекрыла нервирующую брешь между лицами снова – почувствовала, как ладонь, разграбливая внутреннюю сторону сантиметрами, перебирается к ней на талию, на предплечье, и как давит в безмолвном приказе опуститься коленями на заплёванный асфальт.

Кондиционирование, похоть, которая кусает. Лев Толстой в своих дневниках писал, что есть нечто кощунственное в плотском соединении, такое же страшное, как мёртвое тело; некоторые из сторон этого соединения, как считала Лола, палка о двух концах сексуальности и агрессивности, возможно, не давали ему устанавливать подлинно близкие связи с другими людьми. Хейден вспомнила о том, что Эллиотт говорил о своей внешности, даже в те дни, когда ему удавалось пахнуть лавандой и носить на шее позолоченный кулончик в форме сердца, но что это были за конкретные термины и парафразы – актуализировать не удавалось. Она постоянно думала о посторонних вещах в такие моменты. В гравировке чужого зрения, когда она подняла голову, за звуком расстёгивания ширинки угадывался мазут, и зрачки были высоко над нею, так, будто самой её не существовало, пока не втянулись в плотные голодные точки; этому бесплодному желанию, пантомиме близости, влажному обещанию того, что наступало, необходим был бесцельный штурм.

В Ленд Ровере поверх дурацких вырезок из журналов нулевых, талисманов из ворвани и кислотных граффити налепились иконы: за управление на эмали руля боролись девушка-фотошоп в облегающем латексе и Богоматерь, и с чадной, мигающей огоньками панели лоснилось мерзким розоватым пепелищем. Семя вытекло, постепенно заполняя рот, похожее на кокосовый гель-йогурт для душа или на разжиженный героин, почти без послевкусия, слишком вязкое, чтобы даже в натренированных мускулах не сработал рвотный рефлекс. «Большинство людей, предпринявших суицидальную попытку, в последующем совершают завершённый суицид». В миллиметре от впившихся в твердь коленей шлёпнулась пара купюр. «В частности, вероятность повторной попытки составляет пятьдесят процентов, а третьей в случае неудачи – уже семьдесят». Хейден не видела под завесью сини и вишен-кистей: смоченные слюною губы серафима тронула треснувшая улыбка прежде, чем он растворился в лавровой пряности вне Дома, наверное, навсегда.

Она подняла и слегка пошуршала деньгами, растерев циферки меж пальцев. В желудочках сердца что-то неприятно – или от омерзительного удовольствия – защипало: если удастся закрыть аренду по плану, то на выручку можно будет съездить с Эллиоттом в то самое караоке недалеко от пляжа с верёвочными качелями, где стены обклеены плакатами с Мэй Уэст и где много винила, композиций Мадонны и модной колы с вишней. Когда они были там в последний раз? Она не помнила дат и возрастов, только помнила, что играло что-то из Led Zeppelin; от их треков всегда хотелось вылетать из умирающего организма.

Небо над глазастыми фонарями уже преодолело точку головокружащего мрака и под силой инерции побежало дальше по некрасивому геоиду Земли, оставляя город, оставляя за собою брезент пыльной промышленной поволоки до самой сетки шоссе; всхолмлённые витиеватым частоколом слякоти и эпителием почерневшего океана, проезжие части создавали отвратное зрелище, отличное от кровоточащей чистотою даже в морозы Вирджиния-Бич с её простреленными вибрацией виселицами-высотками в деловом центре. Возле обглоданной льдинами бахромы тамбура из бежевой древесины, в запахе имбирного глинтвейна, стягивающегося с вывески, в путанице китайского, английского, частично французского, – пряталась от луж бездомная кошка с меланхолией в заплывших глаукомою глазах. Хейден несколько секунд глядела на её трёхцветные промоченные лапы.

Подобно величественному планетарию с обсерваторией или громадному концертному стадиону, сидящая практически в море «Каллиопа» возвышалась над остальною частью дистрикта, словно колонна, уходящая глубоко в землю.

Хейден заметила незнакомца под на четверть сгоревшими постерами турагентств у крыльца и, конечно, заинтересовалась.

В омуте приглушённых язв лица неизвестного угадывалась усталость, не имевшая воплощённых форм, только на донышке трепыхались скорее мазки эмоций, чем их полноценные, индукционные порождения. Архангела, который курил у здания клуба, с неоновыми огрызками вывески заместо крыльев и ручейками прогнившей жидкой почвы вместо глаз звали, чаще прочего, Кайло, и того, что у него в телефоне с побитым экраном были сохранены адреса всех борделей на Аляске, Хейден предпочитала не узнавать.

Оставаясь незамеченной, она обошла крылатого по касательной. В моменте было нечто, напоминавшее лакомство опьянения, оно застало врасплох, и Хейден сделала шаг вперёд, подождав, когда ангел шагнёт назад, если иконописное расстояние между ними покажется ему неприемлемым – если оно напугает, как всегда пугало Эллиотта.

– Это пистолет в вашем кармане или вы просто рады меня видеть?1 – медленно проговорила она с юго-восточным акцентом, следуя интуиции, чтобы привлечь внимание.

В вырезанных, алгебраически-правильных конусах света небесный житель походил на адепта хиппи-культуры больше, чем кто-либо, кого Хейден когда-либо встречала; и улыбнулся он совсем легонько; и так, что безымянность омылась этим незаметным изгибом… Ого. Можно было даже притронуться, хотя продолжая задавать самой себе вопросы, правда, по-прежнему не пытаясь подобрать варианты ответов. Хейден залила ревностную поспешность самой обаятельной и самою плоской улыбкой-апорией, на которую была способна:

– А Вы с Альдебарана или с Сигмы Весов?

– Ну, – позволяя мыску туристической фирмы высунуться из затылка, хмыкнул тот неожиданно не тем низким голосом, которого Хейден ожидала, розовый, как клейкий клубничный сок, как рассвет, искажённый светомузыкой оскал то спадал, то вновь цвёл у него на губах. Локоны подлетали. Он говорил на южном диалекте. – Типа. Из Лапландии сразу к вам на первом экспрессе.

Реставрация контакта, полузабытый, родной говор (исключая девушку из секонд-хенда, во всём Доме и на всём острове лишь единицы так разговаривали и только в малодостижимом состоянии интоксикации), азимут, опущенный в потресканный экран, уходящий в космические дали рок-битов и мессенджеров – штрихи созвездия Льва, скалящегося с купола-навеса… Хейден с алчностью скользила по смуглой коже над нею, останавливалась на обтянутой шершавою резинкой галстука шее, на искрящейся звёздочке родинки, замотанной в смазанный тональный крем, лужицах серебра в проколотых раковинках. На вопрос о том, музыкант ли он, ангел ослабил завязку фатинового чокера, что доставал ленточками до впадинки хлипких острых ключиц, как занавеска, и удивился, что по нему это видно, поэтому Хейден кивнула:

– Видно, – благодаря тщётную тусклость освещения за то, что она не позволяла ангелу различить опаску и скольжение неловкости узнавания в веснушках, которые не удалось выставить напоказ, так что тот, очевидно, по незнанию нашёл и то, и другое вполне естественным. – В плане, что-то есть. Особенная эстетика, как будто Вы уроженец Кони-Айленда, человек, отринувший материальные ценности во имя духовного насыщения и творчества. Как Вас зовут? – лишённый сморщенности голос остался подрагивать в разрядке кинестетики. – Вы ведь с юга? И, должно быть, из Флориды или Луизианы? И, наверное, на гитаре играете?

На мгновение смутилась сама, оставив недо-выведанное за скалистою кромкой зубов. Куда она вознамерилась залезть? Беспричинно понадеялась коснуться чего-то, что не было живою плотью, насытиться роскошью чужого имени, чужой истории. Она взглянула на объявления, которые стена распростёрла над их головами: мемориальные таблички пропавших без вести в Буэнос-Айресе, пальмовые рощи Египта, кровяные фермы Индии, лаборатория Теслы в Колорадо-Спрингс, плантации Плимута в Массачусетсе, вызывающее агротехнический ужас озеро Тахо, спрятанное в горах Сьерра-Невада, где квантовым ластиком-пастбищем рос горб нарциссов, а на дне спали полчища самоубийц, которые, наверное, отправлялись потом куда-нибудь на транснептуновый объект 90377 Sedna или в котловину Адливун на Плутоне.

Обезоруженный, архангел замкнулся, только глаза коротило спокойствием, и в их углублениях, в облупленных райках с бражными, едва уловимыми каплями-керосинками, правдиво не видимыми над задымлёнными отходами дебрями автотрасс, пронеслось и осанилось какое-то бешеное удивление, и Хейден открыла рот, чтобы извиниться, но так ничего и не произнесла. Лишь покачала головою. Ангел как будто бы понял всё сам и рассмеялся, верно истолковав её из-под толщи трогательного любопытства замешательство.

– На гитаре я, к величайшему сожалению, не играю, – сказал он, улыбаясь. – Но умею много чего другого.

Рёбра бесшумно раскололись, и сквозь разлом вывёртывалась огромная заноза со стебельком полосатой гвоздики, застрявшая сиплым горячечным смехом в донышке сердца.

Хейден сидела в его машине под счётчиками и фиксировала скорость, с которой вздыхали слившиеся древесиною платформы Крик-Стрит, старые окраинные палевые домики-кубы, преемники краснофонарной аллеи, дорожки перед зданием федерального суда, что обильно усеялись талыми камушками со взморья. Потихоньку сливаясь со скудными потоками пляжного ветра, скопившегося в паромном сцеплении, коченеющего, разметающего волчьи следы, ведущие к океану. Зачем-то старалась отыскать фигуру Эллиотта глазами у терминалов, близкораставленных стволов и автобусных остановок; никого толком не было видно.

В мотеле, морщась улыбкой, она застыла на пороге, – ожидание приглашающе раскрытой ладони, галантности, после которой её раскрошат тисками касаний и прополощенным психомоторным возбуждением скальпелем-языком.

Кайло тащил её мимо порталов в иные измерения – старомодные выцветшие обои, подкорка сточного блеска, плеск воды в осклизлых раковинах, вьюнок вниз, молочным шоколадом паркет. У него было паршивое чувство юмора, но он не прекращал шутить над внутренними органами здания, потому что говорить больше было не о чем, и немного напоминал Эллиотта: «Разве мне одному кажется, что именно сюда должны попадать все черти после смерти?» – скорее постановлял тот, россыпью крошек ссадин на подбородке встретив взгляд Хейден, но из принципа не смотрел – даже аляписто-колюче, как умел – в ответ, когда они впервые шагнули за порог этого бетонного левиафана.

«Поле сенокоса. Хей-хей, Хеди, Денни», – дразняще переключался Кайло, по-прежнему капельно-равнодушно и задушенно, слегка напористо, усугубляя анти-интимность мгновения, пока не стал извергаться жёлтопрессной клеветою на местный «Rod & Gun», полагая, что «это ясно, как день, что директора Энон мог завалить только какой-нибудь силач-психопат»; Хейден замучилась отключать внимание. Ей хватало подобных сумбурных речей и негодования по поводу новостей и от Чоля. Почему-то она вспомнила, как отец, уводя её по утрам к Санфидлер-роуд, выглядел так же, сгибался и разгибался по нескольку раз, что-то рассказывал, много хохотал, в одной руке придерживая сигарету, в другой – стеклянную бутыль или телефон. Расположение рук иногда менялось. Стеклянные бутылки иногда замещались банками-жестянками: это было не так важно. Клиновидные картинные рамы, пульсируя, разворачивались за спиною, словно угроза, растущая в направлении лифта: это костный мозг здания смотрел во всю плеяду стеклянных глазков, моргал лампочками между тяжёлых от усталости шпилей на прощание, только они церемонно нырнули в одну из комнат.

Испускающий вены трещин аквариум номера был на что-то похож, что-то ветошно-немощное, неуловимое в широкополых окошках, с CD-дисками, исковерканными чёрным перманентным маркером в малообещающих посланиях, керамика дробилась мебелью, как инжирными лозами созревала охотничьими чучелами на гвоздях.

Кайло не стал снимать с неё майку, стянул джинсы, а носки оставил, – заботливо подрубил коленные чашечки – замыленное стекло сопротивлялось по сценичности его лица сгоревшими в вольтметре бутонами поцелуев, Хейден с рваными выдохами пересчитывала толчки, выхватывала черты: мороженые зрачки уже в экстазе, ровная монотонная циновка раздражённых капилляров на щеках, – на них то догорали, то воскресали распятые лучики, может, поэтому ей вспомнилось островное кладбище, статуи анирнисиаков, обуглившиеся и разбитые временем. Она не чувствовала ни нанометра кожи, но чувствовала, как вихри в желудке поездами несутся мимо рельсов, готовые разбиться. Чувствовала взрывоопасную сукровицу-бисквит там, где никто не смог бы достать. Искала спасения в процессе умирания контрастов и перепадов апреля на плинтусе, удлиняющем громадный крест-каноэ над изголовьем и лампочный потолок гостиницы. Наклонившись, подсвеченный разорвавшимися сосудами, Кайло исцарапал ей лоб щетиною и вылил в ротовую полость две десятых литра слюны с деревянными занозами.