Ангелология

Узенькая прихожая, вешалка, располосованные грязносолнечным кружевом плицы порога-электромиксера – всё было погружено в глянец, который прорезала эфемерная дорожка блёклости; в глаза бросилась горка банок энергетических напитков, чёрно-пурпурным пятном выделяющаяся на завалах одежды в стирку, и пара оброненных Стиксом библиотечных книг. Хейден услышала, как громыхают грузовики с окружного шоссе под холмом. Увидела овраг телевизора, над которым леденела свора старинных репродукций, солнечными забальзамированными разводами чернила расползались по их поверхностям. Включён был MTV; кислотный. Корковатый ледяной доспех спящего экрана отсвечивал в глаза, а где-то высоко в воздухе сквозь распахнутые рамы звонко-звонко, протяжно, как перед смертью, выли чайки.

Засуетившись сквозь птичий рёв, окружённый до того проводами на опрокинутом металлической солнечностью полу, кажется, понемногу веселеющий от зноя, Стикс тут же подскочил и бросился на Эллиотта с объятиями, и тяжесть его прыжков отчеканилась раскатами от гарнитуры, и Хейден, щурясь на свету, едва разглядела улыбку у него на лице, а уже потом заметила вместе с паучьими пальцами вытянутую для приветствия руку. Заражающий пространство влагой дезинфектанта Эллиотт не выглядел полным энтузиазма, позволяя сжать себя в хватке локтей, терпя длительность тактильного контакта, а когда тот разомкнулся, Стикс картинно смахнул с себя паутину электричества, словно змеиную шкурку, и, погрустнев, показал Хейден пальцами: «я же просил тебя купить рисовое молоко и тостовый хлеб по дороге», – она не смогла ответить, потому что рассматривала слишком пристально: подвеска из бисерных звёзд, плетёное колье разнообразного бижутерного сплава, бирюзовые шарики на шнурке, многослойные цепочки-струны, такой же, как у Эллиотта, бритвенный струпик, не доползающий сантиметра до солнечного сплетения… при виде непривычных, но уютных элементов нижние рёбра почёсывались.

От шороха, с которым высолнеченный зарницами в самой порожней сердцевине комнаты Эллиотт стал сворачивать моток карты – словно это было наиболее важное дело, которым следовало заняться по возвращении спустя два месяца, – расходились проседями смерчеобразные зефиры.

Неожиданно стало… ужасающе светло с его приходом. Подранный чемодан из кожи нашёл приют возле батареи, – его внутренность Эллиотт давно использовал вместо этажёрки для хранения каких-то стареньких книжек по философии и горшка с полумёртвым (и поразительно живучим) цветком, на столе прорастали банка арахисовой пасты и сломанные стереонаушники цвета кипучего ляписа, покрытые ванильною рябью, которые Хейден так и не нашла сил выбросить. Всё же, совсем удручающий вид приобрела обстановка в отсутствие второго жильца: пара помятых жестянок баночного пива подле ног таяла в отсветах, засвечивала натянутый меж торшера и подоконника постер с рекламой Форда третьего поколения, крапинки амальгам тестом рассыпались по боку коробки с фруктовым пуншем – маниакально-невежественные и порочные, неопровержимые, веские улики неопытности в ведении одиночного существования.

Всё время визуального анализа Эллиотт бродил по кудрявым залежам пледов Стикса, высоко поднимая ноги, подобно осторожному коту, и тащил за собой снопы ясных искр. Трикотажные доспехи, прилегавшие к его телу, поблёскивали, как ловцы снов, при каждом жесте. Хейден пришлось стать свидетельницей того, с каким недоумением, отвыкший от неприбранных помещений, он посмотрел на ангорскую маску для сна, одиноко вышвырнутую на батарею, и на много, много зажигалок, и у неё сильнее зазудела сердечная мышца.

– Не думаю, что стоит её вешать, – произнёс он, не переставая разглядывать фабричные матовые созвездия, пока разворачивал карточный уголок, – вдруг, или, скорее, раз уж нас выселят в ближайшие месяцы. Каждый раз, как я её вешаю, обстоятельства вынуждают нас съехать. Это какое-то проклятье.

Опал муравчатый тюль, больше не надуваемый с побережья бризом. Смешок Стикса, звучавший моложе его лица, со стрёкотом пронёсся над побитыми холодом тростинами ёмкостей, покрытых следами кофе: он провальсировал до холодильника, чтобы закусить орехово-шоколадным батончиком, дождался, когда на него обратят расщеплённое внимание, и сказал торопливыми и несобранными жестами: «Это оскорбляет человеческий интеллект, то, что наш Эллиотт использует такие слова, как „проклятье“ в своей речи».

Его дёргающиеся попытки перевязать друг с другом проводки, на блоках которых подгнивали наклейки с феями и мухоморами, на фоне одеяла в сливочно-булочную полоску красноватые бегающие глаза – два чёрных малокровных шарика – навели Хейден на мысль о злоупотреблении снотворными.

– Прояви уважение, – проворчал Эллиотт почти безразлично-умоляюще. Перистое дерево, составляющее пол, походящий на фанеру, служило проводником импульсов раздражения. – Четыре самые оскорбляющие интеллект вещи в мире – это избегание фильмов ужасов, кумуляция пестицидов в гедонистических целях, ненависть к стихам и наборы рандомных данных, которые представляют из себя формулы высшей математики.

«Живёт в двадцать первом веке», – Стикс продолжал удерживать взгляд Хейден, – «а до сих пор забавляется чтением Библии». Эллиотт выудил откуда-то резинку и стал аккуратно обвивать ею карту, параллельно расчёсывая ягодный синяк, который выглядывал из-под рукава.

– Между прочим, в Библии не нарушаются никакие законы термодинамики.

«Это, конечно, о многом говорит».

– Это о многом говорит.

Стикс накинулся на Хейден и, зевнув, уставился в её безрисуночную майку злыми, горящими под мощёными ресницами пульверизаторами снизу вверх; вокруг него клубился сквозной аромат макробезнадёжности и пломбира. «А ты знаешь, что Христос родился в третьем году до рождества Христова?». Он сам рассмеялся от своих познаний, а запах с футболки Эллиотта, там, где пронзительный обрыв ключиц, в желобке которых застыла капелька фиалкового мрака, степенно истаивал, кусал слизистые: сорокапроцентный виски, недосып. Больничный аромат. Хейден томилась перед грозным массивным шкафом и следила за перебором бумаг, конвертов, писем и картонок – печёные на заре, они напоминали раскатанные молочные зубы. Синяк, за которым очевидно следовало нестерильное месиво других, облизывало вставшее в смог зенита солнце с восемью концами.

Две замотанные тканью головы, из которых пульсом билась синева – «Влюблённые», Рене Магритт, 1928 г., холст, масло.

Всё казалось таким ирреальным.

Видимо, ощутив наблюдение, Эллиотт вздрогнул, так что бисеринки зашуршали, но не отодвинулся и даже не посмотрел в её сторону. Только выдавил из себя беспомощно:

– Я снова навожу беспорядок.

– Тут и так был беспорядок, – Хейден пожала плечами и придвинулась, тоже рассматривая рукописи, которыми оброс стол; всем, что настырно попадало в поле зрения, оставались чужие руки, бледные, венозные. С таким количеством освещения, что оно крупицам соли забивалось в нос. – Уютно. Без тебя всё было не так. Так ты продолжаешь читать Ветхий Завет?

Странно было само по себе промедление, которое Эллиотт взял перед тем, как поднять на неё зарешётченный патлами взор, он не сразу осёкся, а подрейфовал по спаду её век – капельная спесь-сахарозаменитель – то надавливая, то блаженно отпуская, исследовал роговицу и рецепторы.

– Продолжаю. Припоминаешь Жаклин из соседней палаты?

– Которая увлекается эзотерикой? – восхитилась она вслух собственным когнитивным притуплениям, хотя кожу губ стянуло кристалликами спирта. – Шунгит, чтобы не барахлила техника, натальные карты, всё в этом духе?

Эллиотт хмыкнул.

– Она сказала, что здание «Каллиопы» раньше было монастырской общагой.

Когда он начал швырять блоки марок на пол и беззлобно упрекать Стикса за переволакивание хлама по помещениям, а с ближней стойки посыпались многокрасочные лепестки медиаторов и недавно купленные таблетки для пищеварения, Хейден для вида поуворачивалась от кип макулатуры и на всякий случай выразительным взглядом обвела потолок гостиной. Столько осадочно-незнакомого в утвари, в атрибутах составленной не для неё, но ею, жизни, что в груди, справа, как второе сердце, заклокотали и заметались гребешки чернил и гематом, которые являла собою ежевичная темнота вниз по чужому позвоночнику. Мыслеформы, от которых пахло ладаном, пожелтевшими листками Евангелия, объятия порочной материи были двумя перекладинками одного из крестов под её глоткой.

– Вроде того, – отозвалась она наконец, понемногу уставая соблюдать учтивость. – Я тоже слышала. Некоторую мебель с тех пор не меняли, и вот, на изголовьях кроватей можно увидеть рубцы, всякие сколы, колышки. Говорят, по ним монахи отсчитывали прожитые дни.

Из поблёскивающей электродами эмульсии образовался Стикс и с фамильярностью приобнял её за плечи, так что шум из динамиков его телефона щекотал под ухом: «Дельфины действительно могут убивать людей», – делился голосовой помощник, Хейден так и не поняла, с ней, с кем-нибудь в мессенджере, с кем-нибудь невидимым или просто в воздух, но сам Стикс действительно посерьёзнел, свёл брови-припухлости к середине – по мере взросления и испарения пастозности из лица он всё меньше становился похожим на эльфа и всё больше на человека, который видит во снах косяки мёртвых мальков и отлично орудует ножом для разделки крабов; задумываться об этом не очень хотелось, – а Эллиотт упорно делал вид, что рассматривать стеклярус и зубчатый герметик увлекательнее, чем начинать очередную перебранку. «Во Флориде, в парке развлечений, дельфин чуть не откусил маленькой девочке руку». Отдельные тусклые лучинки, едва доскальзывающие до сырости дивана и проводов, обнимали щёки коронками, и мягкие черты его, размашистый лоб, плоское переносье кривились, заострялись, пока он разглядывал Хейден – слишком долго, чтобы оставался смысл ждать какой-либо опровергающей речи.

Вот в руках Эллиотта очутились уже не конверты, а тонкие диски с пряничными корешками; в ловком переборе удалось разглядеть пару знакомых изданий, которые во вдохе с примесью шалфея бражили по артериям памятью. То, что они смотрели на первых зимних каникулах после совершеннолетия, то, что смотрели позапрошлым летом во время белых ночей… Схватив нечто из ящика, а потом как-то особенно измождённо дёрнув ручку двери, Эллиотт свернул на балкон – из плеч снова полезли привидения-светлячки, напоровшиеся на вентилятор.

Хейден рванула за ними, потому что обстановка тесного балкона больше располагала к конструктивному диалогу, чем заваленное скотчем и картоном жилище, а Стикс становился подозрительным с каждою новой своею выходкой и перерос её на половину головы, даже если не считать ввязанной в укладку банданы, которую ему наверняка подарил кто-нибудь из компании Чоля.

Часть балкона заняло инопланетное кресло-грот в венце, ржавом от непреломных солнцепёков, на которое Эллиотт тут же по-хозяйски уселся и стремительно – целеустремлённо – закурил снова: своим мешковатым распринтованным хлопком он сливался с рыжеватостью над столбами, вяз в расплавленном сайдинге. Как только Хейден пристроилась рядом, она заметила, что Эллиотт молчаливо целится в её сторону пачкой шоколадного драже, судя по всему, и вытащенной из ящика, и поймала её. С верхнего этажа ракитою пушились заламинированные фестоны, въевшиеся в гипсокартон. Небо было ядрёно-голубым, каким нечасто бывало весною на Аляске, но каким было каждый день в Вирджинии, разве что разило луговой прохладой. Хейден заметила, что чайки, выделывая кольца, летали почти над крышею дома.

Повсюду стояли кашпо и горшки с цветущей зеленью. Комнатные цветы – их выращивала даже Лола, – производили на Хейден приятное и крепкое впечатление, уже долгое время она на досуге раздумывала о том, что хотела бы поработать в сфере городского озеленение и ландшафтной планировки. И в уголке, где ласточки обычно вили гнёзда, поселился прекрасный плющ, лапки которого длинной длинношёрстною мишурой спускались до самого бетона.

– У тебя тоже есть ощущение, что никто из нанимателей не мыл эти окна со времён сдачи дома, то есть лет двадцать восемь? – усмехнулся Эллиотт с даже почти прежней открытостью, без тех отстранённых и несколько брезгливых интонаций, используемых в укорах Стиксу ранее, и, когда вслед за в прорезями изумрудно-тыквенного реющего света, выходящими из его затылка, вырос диск-апельсин, внезапно завис, обледенел, и глаза его сразу стали острыми и чуждо-взволнованными. Неосознанность и автоматизм остались единственными методиками, помогающими ему не поддаваться тревожности, вместе с которой сознание штурмовали фиксации, навязчивые мысли и стремление контролировать неподконтрольное. Всё, как и говорил доктор Тейлор.

Хейден попыталась засмеяться: губы дрогнули, собственный голос, в котором эйфории-привычки была только четверть, не узнался. К тому времени, как сломались и погасли последние искры смеха, она уже красочно представила, как они с Эллиоттом состарятся, ухаживая за собственной клумбой где-нибудь возле Альпийских гор. Они молчали, и она придвинула клубок своей пшенично-злачной скульптурки, из-за худобы занимающей мало места, ближе к креслу, чтобы снизу вверх было удобнее наблюдать за процессом курения; от аэрозоля – Эллиотт использовал стандартную приевшуюся ягодность, которую сейчас повсюду раскуривали подростки – щипало кусаче по радужке и под жилками, но ловить комья дымки было приятно, как в детстве, как когда она ходила с отцом на набережную по утрам, когда эмаль света, плотная завеса тумана и рассыпанные нарциссы по тротуару, почти раскаянно принимавшие яд… каждый изгиб извести, каждый плакучий гребень, каждый кирпич-ячейка так нереально-явственно проступали за кожей, будто из пространства вне узкоколейного балкона выкачивали кроме чистейшего кислорода все остальные элементы состава.

– Ты не хочешь пересмотреть что-нибудь из своих любимых постановок? – жалобно пробормотала Хейден, заставляя себя глядеть туда, где преломлённый пресноводьем блик разлагался на полноцветный спектр и образовывал радужное гало вокруг солнца. Мерещилось, что можно различить и дневные звёзды, и космические спутники. – «В лес», «Аиду» или что-нибудь из свежего? Что-нибудь из того самого длиннющего списка «на потом»?

– Не знаю, – ответил Эллиотт, избавляя от мучений вспоминания, выражая оглаженными солнечными сливками микрожестами зыбучие пески благодарности, но всё равно так, будто не сразу догадался о ссылке на недавние, ещё заколоченные в четырнадцать дюймов стен палаты, беседы.

– Я помню, ты говорил, что распиаренные бродвейские постановки «отвешивают пощёчину восприятию поп-культуры при каждом прослушивании», но есть много других крутых мюзиклов, разве нет?

– Hypotheses non fingo, – плавно затянувшись, он выдохнул дым резко и снова Хейден на лицо, так, что скрипящие сахарозою клочочки вплелись в размытые абрисы веснушек. – Я бы предпочёл послушать что-нибудь. Я много слушал Бейкер в больнице, особенно «Good News» из её первого альбома. Версию на пианино. Где-то на просторах интернета видел набросок для татуировки по этому треку. Там было два пустых стула – вроде тех, которые можно найти в залах ожидания, – отвёрнутых друг от друга перед пустой стеной. Хорошие новости, или вроде того, да? И я хотел почитать что-нибудь от Дина Буономано, но медсестра сказала, что нельзя просить приносить такие книги… и… Тебе не скучно?.. – вдруг оборвался он, метнув не неё виновато-улыбчивый взгляд, полный, если приглядеться, какого-то задумчивого, дремлющего отчаяния.

От сердца немного отлегло. Утомлённая собственной жадностью, Хейден рассматривала его беспробудными глазами-аэрографами, она призналась, не думая:

– Нет, – и, когда Эллиотт сжался и сделал болезненное белокровное лицо, выпустив новую порцию вишнёвого конденсата только через пару секунд, а за позвонками мелькнул паргелий и горячей зыбью заблестело внизу море с двумя гравитационно линзированными сверхновыми, решилась: – Может, как-нибудь на днях что-нибудь посмотрим… послушаем… поделаем вместе? Если ты хочешь. Устроим… весёлый вечер, – как раньше, да?

Эллиотт наскоро смерил её нечитаемым призмовым сканированием, задержал его, прежде чем снова отверзнуть, принуждая сквозь крепкую табачную вуаль жадно всматриваться в калейдоскоп шифров своих действий. Под взбитым кремом лихорадивших пальцев, за лохмотьями в глиттерной футболке, за вьюком поблёскивающих пластинок-бусин россыпью пудры по ушам показались, уже заходящие на швартовку привыкания, рудименты мелких брусничных шрамов.

В паре их глаза, это подмечали многие пришельцы из других штатов, напоминали асфальт, по которому растеклась спинно-мозговая жидкость. Хейден подумала, что в этом что-то есть. Вода под кормою балкона бурлила в парапетных лентах волнорезов комковатая, творожисто-зальделая, точно олово, и Эллиотт наблюдал, как поперёк взвешенному солнцу хлипкая облачность начинала, вторя выдохам химии, сбираться на лезвии горизонта, на грубой и тусклой синеве, которой так густо и полно залито было западное прибрежье.

– Вроде в нашем торговом центре недавно открылся кинотеатр, – он замер на фоне туманно-лазуревых, ещё по-утреннему зыбких массивов. – Стикса мы туда не вытащим, но вот Чоль наверняка хотел бы провести время вместе. Ты… ты ему не звонила?

Ещё всплеск вдоха – и испарения жалобно задохнулись под фестонами, а Хейден ухватилась голосом за разгорячённую дистанцию:

– Звонила. Он был астрономически зол из-за того, что ты отказался от посещений, накричал на девушку на ресепшене, когда узнал. И да, конечно, он расстроен, что пришлось отменить выступление на день рождения Майки. Но это всё не так важно на самом деле, да? – она почти и не верила самой себе, что говорила о том же человеке, который два месяца беспробудно ходил в бары, на концерты концептуальных и недопонятых андеграунд-групп, гастролирующих по штатам, что также проходили в клубах, часто заваливался к кому-нибудь в апартаменты и там пил, такие нейтральные и слегка хорошие вещи. – Он отлично справляется, и вернулся к преподаванию, и, кажется, уже что-то пишет. Так что всё будет хорошо.

Некоторое время Эллиотт молчал и не оборачивался.

– Здорово, – заключил он, мягко и обжигающе, как луч, очерчивающий не менее терпкую кинетичную улыбку, что тут же переползла в подавленный смех – смех взвился, словно серебряная подвеска-бритва. Хейден оставалось ощущать, как эти скупые знаки оттепели, по которым она так скучала, повисали поперёк глоточных мышц и, словно под щёлочью, вычищали с её внутренностей все примеси, все остаточные клейма вековых фресок, которых она насмотрелась в «Каллиопе», и отделяли от неё всё свинцовое; но в глубине желудка от них тернилась подгнившими шипами гулкая, окровавленная пустота, взятая в ловушку.

Разговаривать оказалось… сложно. По ретрансляционным навыкам небожители, которых она обслуживала, многого не требовали, а в основном просто хотели, чтобы она помалкивала восемьдесят процентов времени, поэтому приручить себя к молчанию удалось неизбежно быстро; а в дни, когда Эллиотт был в хорошем настроении и переставал задаваться вопросами науки, ответы на которые та пока не нашла, внутренние голоса на разные лады просились на волю. Работница из секонд-хенда говорила, что её отец говорил, что Тайлер говорил, что «ты – это не твоя работа». Но он полностью был своей работой, и Хейден полностью была своей работой, хотя никто этого никогда не скажет.

Давно реальность стала такой нереальной?

То зажигающееся, то угасающее светило уже пересекало далёкий отсюда перпендикуляр здания ремонта гидравлики, и его лапища потихоньку тонули в ходящем погребальными от бриллиантовой воды Тонгасс-Нарроуз горами-мидиями-ракушками океаном, что почти целиком лежал у подножия и забивал слив смятым, взломанным прошлым, не переведённым в дискретную информацию.

– Отсюда Ревильяхихедо кажется ещё меньшим, чем есть на самом деле, – тихо сказал Эллиотт. – Если сжать Землю до размеров обручального кольца или кусочка топаза, она превратится в чёрную дыру. Да?

– Словно замкнутое пространство с нулевым радиусом?

– Именно.

Ведомая тактильною лакримозой, подобравшись ближе, чтобы успеть вовремя различить закопанную под центнерами перегноя бомбу, Хейден пожелала, чтобы этот зомби-образ, эта улыбка, и повисшая в буре толстой сдобною кляксой Проксима Центавра в окуляре, и лампадно-рыбьи кости холмов для кемпинга запечатлелись на коже, быстро рвя зрительный контакт – поэтому лишь на периферии видела, как липучка чужих дужек смывалась глубоко в порах на скулах, тускло, с детским, зарубцевавшимся придыханием интереса.

– Я иногда чувствую себя запертой здесь, – она не успела поймать себя за желанием разоткровенничаться. А когда Эллиотт повернул голову, уставилась на электронную сигарету, от приторного дымления которой начинало мелко потряхивать, но уговорила себя попросить: – Можно попробовать?..

Стушевалась под полным вздыбленного удивления взглядом.

– Цыплёнок, – Эллиотт качнулся. – Ты же помнишь, что было в прошлый раз.

– Это было давно. А теперь, может, удастся понять, чем тебе это так нравится.

Не желавший, видимо, углубляться Эллиотт сдался и, поведя плечом, протянул ей руку с электронкой-тотемом; тыльные стороны в стебельках подкожных кровоизлияний, налитых лиловым соком, и цветочных фенечках выглядели до умиления очаровательно, но лишь до тех пор, пока у Хейден не начало нечто муторно трепетать изнутри. Она спокойно взяла сигарету в рот: сугробики кособокого дыма тускнели аккурат над её носоглоткой, избавиться от них показалось уже слабо действительным.

Связка тяжёлых металлов так остро рубанула по стенке горла, что Хейден против воли закашлялась. Хрипы рассеивались в скулеже, гуляющем в морской вентиляции. «Отстой», заключил бы Чоль, которого она почему-то или зачем-то воспроизвела рядом, если бы увидел. И закатил бы глаза, но по сведённым микросудорогами щекам-корешкам стало бы ясно, что он едва сдерживает хохот.

Эллиотт не смотрел на неё, когда Хейден восстановила дыхание: он продолжал, таща внимание по резному трафарету Кетчикана, рассматривать километровые автострады. Он дотронулся ограждения, делающего дом глуховатым, и погладил его, и облупившаяся в хризопазе краска-сажа осела на подушечках его пальцев.

– Прекрасно, – только фыркнул он коротко. – Я стал тем, кого презирал в детстве. Ты читала Мильтона? Я оставил его под подушкой.

Надкостницу забило лесными ягодами, риффами электрогитары, бликоватыми пинами с радугой, поэтому Хейден не ответила.

Дело, судя по всему, было не столько в его поведении, сколько в идее о его поведении. О том, что, по её предположениям, должны были чувствовать и делать люди после неудачной попытки оборвать сердцебиение, о том, что они испытывали, теряя часть тела, о сопровождающих эти гипотезы боязни и серьёзной уверенности в том, что поиск приведёт, в конце концов, к мучительному и бесконечному замерзанию в поясе Каина на девятом кругу Ада.

– В этом и заключается суть познания, – Эллиотт улыбался, похоже, ожидая препятствия в виде непонимания. – Оно не ограничивается только хорошими вещами, иначе это было бы слишком пусто. У нас есть свобода развиваться, но разве что таким образом.

– Познавать и добро, и зло? – глупо спросила Хейден, не зная, что ещё сказать. Эллиот забрал у неё сигарету и тут же сделал глубокую затяжку.

– Познавать добро через зло.

В кармане как раз завибрировал телефон, едва только мыслительный процесс сотворил замкнутый круг и пастью вопроса укусил хвост ответа, схлопнувшись. В уведомлении Кайак напоминала, что ей уже давно следовало быть в Доме. Бессознательно Хейден глянула вниз, на парковочную площадку, покрытую чёрной тенью, по сморози которой расцветал метеоритный дождь припаев, что сочились сквозь кроны; она увидела, что Кайак пряталась за стволом дерева. Солнце разрасталось на ней, кровило на карниз, и тёмные завитушки кудрей сияли под гемотораксом снегом.

– Эллиотт, – Хейден подпрыгнула с бетонированного настила, – мне нужно идти.

– Что, прямо сейчас?

Сомкнув губы вокруг электронки, Эллиотт вспорхнул взглядом куда-то за молочную кислоту горизонта-подсветки: прицельно. Хейден представила свой эмоциональный интеллект, уже, скорее всего, мирно покоящийся под тонною лазурной почвы, собранный по частям, проанализировала синеватую накипь черепицы-купели, перерабатывающуюся в хиггсовское поле, торопливым движением подобрала ноги:

– Прости. Это по поводу работы. И я совсем скоро вернусь.

– Ты всегда так говоришь… говорила, – шепнул Эллиотт, как обычно, оставляя свои слова открытыми для интерпретаций.

– Всё будет хорошо, я действительно…

– Не будет.

– Эллиотт. Ты должен тренировать такой тип мышления, если хочешь выздороветь, хорошо? – слабо доверяя самой себе, проговорила Хейден.

– Хорошо, – смирился тот немного грустно, зато быстро. Они оба медлили, зависнув на местах, но кто-то должен был преодолеть барьер конфронтации и вырваться из вязких объятий водородного излучения, и это была Хейден, потому что это всегда была Хейден, находившая в себе из ниоткуда росшую, до обглоданности откалиброванную храбрость, даже несмотря на то, что все эти два месяца больше всего на свете ей хотелось прижать Эллиотта к себе и держать так долго-долго, и не отпускать. И не выходить из дома. И слушать, как расслабляются под маской для сна мышцы его лица, как раньше. – Попроси Стикса уйти тоже, пожалуйста. Я хочу побыть один.