Ружье на динозавра

Мы с Раджей перезарядили ружья и побежали вслед за животным во весь опор. Я споткнулся и упал, но снова вскочил и даже не заметил, что ободрал локоть. Когда мы вырвались из рощи, тираннозавр был уже на дальней стороне поляны. Мы оба сделали по быстрому выстрелу, но, вероятно, промазали, и он исчез из виду прежде, чем мы смогли выстрелить снова.

Мы бежали по следам и пятнам крови, пока не выдохлись и не остановились. Этого тираннозавра мы никогда больше не видели. Их движения только кажутся медленными и тяжеловесными, но с такими огромными ногами им и не нужно шагать слишком часто, чтобы развить значительную скорость.

Отдышавшись, мы поднялись и попробовали выследить тираннозавра, предполагая, что он подыхает и мы на него наткнемся. Однако следы постепенно исчезли, и мы остались ни с чем. Мы ходили кругами, надеясь снова обнаружить след, но не смогли.

Несколько часов спустя мы сдались и отправились обратно к поляне.

* * *

Кортни Джеймс сидел, прислонившись спиной к дереву, держа и свое ружье, и ружье Хольцингера. Его правая рука распухла и посинела там, где он прищемил ее, но оставалась рабочей. Первые его слова были:

– Где вас черти носили?

– Мы были заняты. Покойный мистер Хольцингер. Помните его?

– Вы не должны были уходить и бросать меня; могли же появиться и другие звери. Неужели вам недостаточно потерять одного охотника из-за собственной глупости, чтобы рисковать другим?!

Я готовился задать Джеймсу хорошую взбучку, но его выпад настолько поразил меня, что я смог лишь проблеять:

– Что? Мы потеряли?..

– Конечно, – сказал он. – Вы поставили нас впереди себя, чтобы если кого и съедят, так это нас. Вы послали парня против этих зверей со слабым ружьем. Вы…

– Ты чертова маленькая вонючая свинья! – заорал я. – Если бы ты не был таким ослепительным идиотом, и не разрядил бы оба ствола, и не побежал бы после этого как подлый трус, каким ты и был всегда, этого бы никогда не случилось. Хольцингер умер, пытаясь спасти твою никчемную жизнь. Клянусь Богом, я был бы рад, если бы у него не вышло. Он стоил больше, чем шесть таких тупых, избалованных, упрямых выродков, как ты…

Я продолжал в том же духе. Раджа пытался вторить мне, но быстро израсходовал свой запас английского и довольствовался тем, что проклинал Джеймса на хинди.

По багровому цвету лица Джеймса я понимал, что достиг цели.

– Что? Ты… – Он сделал шаг вперед и вмазал мне по лицу слева.

Это было чувствительно, но я сказал:

– Ну вот что, паренек, я рад, что ты это сделал! Это мой шанс, которого я давно дожидался…

После чего я накинулся на него. Он был крупный мальчик, но мои шестнадцать стоунов веса и его вспухшая правая рука лишили его малейшего шанса. Я несколько раз хорошо приложил ему, и он свалился.

– Вставай! – сказал я. – Буду рад прикончить тебя.

Джеймс приподнялся на локтях. Я приготовился к продолжению драки, хотя мои костяшки были ободраны и уже кровоточили. Джеймс перекатился, схватил свое ружье и с трудом поднялся на ноги, держа на мушке то одного из нас, то другого.

– Никого ты не прикончишь! – выдохнул он распухшими губами. – Так что давай руки вверх! Оба!

– Не будь таким идиотом, – сказал Раджа. – Убери ружье!

– Никому еще не сошло с рук такое обращение со мной.

– Убивать нас нет никакого смысла, – заметил я. – Тебе некуда деваться.

– Почему нет? После такого заряда от вас останется только мокрое место. Я просто скажу, что тираннозавр вас сожрал. Никто ничего не докажет. Нельзя обвинить в убийстве, совершенном восемьдесят пять миллионов лет назад. Срок давности, знаете ли!

– Ты ни за что не вернешься в лагерь живым, дурак! – прокричал я.

– Я рискну… – начал Джеймс, поднимая приклад своего пятисотого калибра к плечу, направляя стволы мне в лицо.

Для меня они выглядели как пара проклятых транспортных туннеля.

Он так внимательно следил за мной, что на секунду потерял Раджу из вида. Мой напарник стоял на одном колене, и его правая рука взметнулась быстрым движением, каким швыряют мяч в крикете, но только с трехфунтовым камнем. Камень угодил в голову Джеймса. Пятисотый калибр выстрелил. Заряд, наверное, сделал пробор в моих волосах, а от грохота у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Джеймс опять повалился.

– Неплохо, старина, – проговорил я, подбирая ружье Джеймса.

– Да, – сказал Раджа задумчиво, взял брошенный им камень и откинул его в сторону. – Он, конечно, не так сбалансирован, как крикетный мяч, но такой же твердый.

– Что нам теперь делать? – спросил я. – Я склонен оставить негодяя невооруженного, и пусть защищает себя сам.

Раджа легонько вздохнул:

– Очень утешительная мысль, Реджи, но мы не можем. Дело не сделано, знаешь ли.

– Полагаю, ты прав, – сказал я. – Что ж, давай его свяжем и отведем обратно в лагерь.

Мы согласились, что не будем в безопасности, если не будем наблюдать за Джеймсом ежеминутно, пока не вернемся домой. Раз уж он попытался убить нас, надо быть полными дураками, чтобы дать ему второй шанс.

Мы привели Джеймса обратно в лагерь и рассказали всей команде, что нас ожидает. Джеймс проклинал всех подряд.

Мы провели три мрачных дня, прочесывая округу в поисках того тираннозавра, но безуспешно. Мы считали, что это было бы не по-охотничьи – не попытаться сделать все, чтобы найти останки Хольцингера. В базовом лагере, когда не было дождя, мы собирали небольших рептилий и мелкие объекты для наших друзей-ученых. Мы с Раджей обсудили, подавать ли на Кортни Джеймса в суд, но решили, что ничего не добьемся.

Когда материализовалась камера перехода, мы бежали в нее наперегонки. Засунули все еще связанного Джеймса в угол и велели оператору крутить педали.

Пока мы были в процессе перехода, Джеймс сказал:

– Вам следовало убить меня там.

– Почему? – спросил я. – Твоя голова не представляет ценности.

Раджа добавил:

– Над камином не смотрелась бы.

– Смейтесь-смейтесь, – пробурчал Джеймс, – но однажды я до вас доберусь и найду способ уйти безнаказанным.

– Дорогой ты мой! – сказал я. – Если бы была хоть малейшая возможность, я бы обвинил тебя в смерти Хольцингера. Оставь это, тебе же лучше будет.

Когда мы появились в настоящем времени, мы отдали ему незаряженное ружье и другое снаряжение, после чего удалились без лишних слов. Когда он ушел, ворвалась девушка Хольцингера, Клэр, вся в слезах:

– Где он? Где Август?

Несмотря на все умения Раджи справляться с такими ситуациями, сцена была душераздирающая.

Мы привели наших людей и зверей в старое лабораторное здание, которое университет оборудовал под постоялый двор для таких экспедиций. Мы расплатились со всеми и поняли, что разорены. Авансы от Хольцингера и Джеймса не покрывали наших расходов, и шансы получить остаток оплаты от обоих были ничтожны.

Кстати, о Джеймсе, знаете, что сделал этот тип? Он отправился домой, взял патроны и вернулся в университет. Он выследил профессора Прохазку и попросил его:

– Профессор, я бы хотел, чтобы вы отправили меня обратно в меловой период для короткой прогулки. Если сможете втиснуть меня в ваш график прямо сейчас, можете назвать практически любую цену. Для начала я предложу пять тысяч. Я хочу отправиться в день двадцать третьего апреля восьмидесятипятимиллионного года до нашей эры.

– Почему вы хотите вернуться туда так скоро? – поинтересовался Прохазка.

– Я потерял свой бумажник в меловом периоде, – сказал Джеймс. – Я подумал, что, если появлюсь за день до того, как я прибыл в прошлый раз, я увижу самого себя во время прибытия и буду следить за собой, пока не увижу, как я потерял бумажник.

– Пять тысяч – это немало за какой-то бумажник.

– В нем есть кое-что, что невозможно заменить, – сказал Джеймс.

– Что ж… – протянул Прохазка, размышляя. – Сегодня утром я должен был отправить одну экспедицию, но они позвонили и сообщили, что опаздывают, так что, возможно, я могу отправить вас. Мне всегда было интересно, что может случиться, если кто-то проживет один и тот же отрезок времени дважды.

Так что Джеймс выписал чек, а Прохазка посадил его в камеру и отправил. Идея Джеймса, похоже, была в том, чтобы спрятаться за кустами в нескольких ярдах от места, где появится камера перехода, и ухлопать нас с Раджей, как только мы выйдем.

* * *

Несколькими часами позже мы переоделись в нашу обычную одежду и позвонили женам, чтобы они забрали нас. Мы стояли на бульваре Форсайт, поджидая их, когда услышали громкий треск, будто от взрыва, и увидели вспышку света не дальше пятидесяти ярдов. Взрывная волна опрокинула нас и выбила оконные стекла.

Мы побежали туда и прибыли одновременно с полицейским и еще несколькими горожанами. На бульваре, у самой обочины, лежало тело человека. По крайней мере, оно было человеком до того, как каждая кость в нем обратилась в пыль, а каждый кровеносный сосуд лопнул, так что выглядело это скорее как комок розовой протоплазмы. Одежда была разорвана в клочки, но я разглядел двуствольное ружье H&H пятисотого калибра. Приклад обгорел, а металл оплавился, но, без каких-либо сомнений, это было ружье Кортни Джеймса.

Если опустить детали проведенного расследования и пересуды, случилось вот что. Никто не выстрелил в нас, когда мы появились двадцать четвертого числа, и изменить это было невозможно. По этой причине, как только Джеймс начал делать нечто, что могло бы внести видимые изменения в мир восемьдесят пять миллионов лет назад – даже если бы он просто оставил след на земле, – силы пространства-времени вышвырнули его вперед в настоящее, чтобы предотвратить парадокс. А сила этого перехода практически разорвала его на кусочки.

Теперь, когда мы все это поняли, профессор не будет посылать никого в период меньше чем за пять тысяч лет до того времени, которое уже исследовал другой путешественник. Слишком легко совершить что-нибудь такое – ну, хотя бы срубить дерево или потерять там какой-то долгоживущий артефакт, – что могло бы повлиять на мир после этого момента. За период больше пяти тысяч лет такие изменения выглаживаются и теряются в потоке времени.

Для нас наступили тяжелые деньки из-за дурной славы и всего такого, хотя мы и получили плату из наследства Джеймса. К счастью для нас, появился производитель стали, который захотел получить голову мастодонта для своего логова.

Теперь я тоже лучше понимаю такие вещи. Катастрофа не была полностью виной Джеймса. Я не должен был брать его с собой, если уже знал, что он избалованный и неустойчивый человек. Также, если бы Хольцингер мог использовать настоящее мощное ружье, он бы, вероятно, свалил тираннозавра, даже если бы не убил его, и дал бы возможность остальным прикончить его.

Так что, мистер Селигман, вот вам причина, почему я не могу вас взять на охоту в тот период. Есть множество других эпох, и, если вы посмотрите на них, я уверен, что найдете что-то подходящее для себя. Но только не юрский и не меловой периоды. Вы просто недостаточно большой, чтобы управиться с ружьем на динозавра.

Аристотель и пистолет

Откуда:

Шерман Уивер, библиотекарь

Дворец

Пауманок, Сьюанаки

Сашимат Делаваров

Цветочной Луны 3, 3097

Куда:

Мессиру Маркосу Кукидасу

Консульство Балканского содружества

Катаапа, Федерация Маскоги

Мой дорогой консул!

Вы, без сомнения, слышали о нашей славной победе при Птаксите, где наш благородный сашим разгромил тяжелую кавалерию ирокезов, блистательно применив копейщиков и лучников. (Я предлагал ему это много лет назад, но дело прошлое.) Вождь Сагоевата и бóльшая часть его людей из племени сенеков пали, а ирокезы племени онейда дрогнули еще до нашего контрудара. Посланники от Великого консула Лонг Хауса прибывают завтра для мирного пау-вау. Дороги на юг снова открыты, поэтому я шлю вам давно обещанный отчет о событиях, которые привели меня из моего собственного мира в этот.

Если бы вы могли остаться подольше во время последнего визита, мне кажется, я смог бы прояснить эти обстоятельства, несмотря на сложность языка и мою тугоухость. Но, возможно, если я представлю вам простое повествование о событиях в том порядке, как они случились со мной, правда все же откроется перед вами.

Знайте же, что я был рожден в мире, который выглядит на карте как этот, но очень отличается от него в том, что касается дел человеческих. Я пытался рассказать вам о некоторых триумфальных достижениях наших натурфилософов, о наших машинах и открытиях. Без сомнения, вы посчитали меня отъявленным лжецом, хотя и были слишком вежливы, чтобы сказать это.

Тем не менее повесть моя правдива, хотя по причинам, которые будут ясны позже, я не могу подтвердить ее. Я был одним из этих натурфилософов и командовал группой философов помоложе, вовлеченных в то, что мы называли проектом, в центре обучения под названием Брукхэйвен, на южном берегу Сьюанаки, в двадцати фарсангах от Пауманока. Сам Пауманок был известен как Бруклин и составлял часть еще бóльшего города под названием Нью-Йорк.

Мой проект имел дело с исследованиями пространства-времени. (Не думайте о том, что это может значить, а просто продолжайте читать.) В этом центре мы научились получать большое количество энергии из морской воды в процессе, который мы называли фьюжн. Благодаря ему мы достигали такой концентрации энергии в небольшом объеме, что могли бы свернуть сущность под названием «пространство-время» и перемещаться во времени, путешествуя в нем подобно тому, как наши другие машины путешествовали в пространстве.

Когда наши вычисления показали, что мы могли бы, теоретически, забросить объект в прошлое, мы начали строить машину для проверки этой гипотезы. Сначала мы построили маленькую пилотную модель. В ней мы посылали небольшие объекты в прошлое на короткие промежутки времени.

Начали мы с неодушевленных предметов. Затем мы обнаружили, что кролика или крысу тоже можно отправить в прошлое, не причинив им вреда. Переход во времени не был постоянным; он скорее действовал как один из тех мячиков на резинке, которыми играют гесперийцы. Объект оставался в желаемом периоде на промежуток времени, определенный энергией, использованной для его перемещения, и его собственной массой, а затем спонтанно возвращался во время и пространство, из которых стартовал.

Мы регулярно докладывали о наших успехах, но мой шеф был занят другими делами и много месяцев не читал наших отчетов. Однако, когда он получил известие, что мы заканчиваем машину, способную отправлять человека в прошлое, он осознал, что происходит, прочитал все наши предыдущие отчеты и вызвал меня.

– Шерм, – сказал он. – Я обсуждал этот проект с Вашингтоном и боюсь, что они смотрят на него скептически.

– Почему? – спросил я в изумлении.

– По двум причинам. Для начала, они думают, что ты вышел за пределы оговоренного. Они гораздо больше заинтересованы в проекте освоения Антарктики и хотят сосредоточить все наши ассигнования и мыслительные ресурсы на нем. Другая причина в том, что они откровенно напуганы этой твоей машиной времени. Предположим, ты отправился в прошлое, скажем, во времена Александра Великого и застрелил его прежде, чем он возвысился. Это бы изменило всю последующую историю, и мы погасли бы как свечи.

– Какая нелепость, – сказал я.

– Но что, что бы тогда случилось?

– Наши вычисления не окончательны, но предполагается несколько возможностей. Как вы увидите, прочитав отчет № 9, все зависит от того, какова кривизна пространства-времени в этой точке – положительная или отрицательная. Если положительная, то любые возмущения в прошлом будут скорее сглаживаться в последующей истории, так что порядок вещей останется почти идентичным по сравнению с тем, каким бы он был в любом случае. Если отрицательная, то события будут все больше и больше расходиться с их исходным сценарием во времени. Так вот, как я указал в этом отчете, подавляющие шансы в пользу положительной кривизны. Однако мы намерены принять все предосторожности и проводить наши первые испытания в течение коротких периодов, с минимальным…

– Довольно, – сказал мой начальник, подняв руку. – Это очень интересно, но решение уже принято.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что проект А–257 закрывается и заключительный отчет должен быть представлен немедленно. Машины следует демонтировать, а группу перевести на другой проект.

– Что?! – закричал я. – Но вы не можете остановить нас как раз в тот момент, когда мы на пороге…

– Извини, Шерман, но я могу. Это решил AEC на вчерашнем заседании. Это не было объявлено официально, но они дали мне ясные указания прихлопнуть проект, как только я сюда вернусь.

– Все эти паршивые, невежественные самодуры…

– Я понимаю, что ты чувствуешь, но у меня нет выбора.

Я не сдержался и начал возражать ему, угрожая продолжить проект в любом случае. Это было нелепо, потому что он мог легко сместить меня за неподчинение. Но я знал, что он ценил мои способности, и рассчитывал на его желание меня удержать. Однако он был достаточно умен и мог съесть свой пирог два раза.

– Если ты так к этому относишься, – сказал он, – подразделение ликвидируется здесь и сейчас. Твоя группа будет поделена между другими проектами. Тебя сохранят с твоим нынешним рейтингом и должностью консультанта. Когда ты одумаешься, возможно, мы подыщем тебе подходящую работу.

Я вылетел из его офиса и отправился домой, чтобы лелеять свою обиду. Тут я должен рассказать вам кое-что о себе. Я достаточно стар и, надеюсь, могу быть объективным. Поскольку лет мне осталось немного, нет смысла притворяться.

Я всегда был одиноким мизантропом. Меня очень мало интересовали и еще меньше нравились мои ближние, которые, естественно, платили мне тем же. Я был неловок и чувствовал себя чужим в любой компании. То и дело говорил что-то не вовремя и выставлял себя дураком.

Я никогда не понимал людей. Даже тщательно контролируя и планируя свои поступки, я никогда не мог угадать, как другие на них отреагируют. Для меня люди были и остаются непредсказуемыми, иррациональными и опасными безволосыми обезьянами. Хотя мне удавалось избежать худших промахов, скрывая свое мнение и следя за каждым сказанным словом, это им тоже не нравилось. Они считали меня холодным, чопорным, недружелюбным типом, в то время как я просто пытался быть вежливым и старался не оскорблять их.

Я никогда не был женат. Во времена, о которых идет речь, я почти достиг среднего возраста без единого близкого друга и с минимальным количеством знакомых, которого требовала моя работа.

За пределами работы меня интересовало только мое хобби – история науки. В отличие от большинства моих коллег-философов, я обладал историческим складом ума, с неплохими зачатками классического образования. Я входил в Общество истории науки и писал статьи для их периодического издания «Исида».

Я вернулся в мой арендованный домик, чувствуя себя Галилеем. В моем мире он был ученым, которого религиозные власти преследовали за его астрономические теории за несколько столетий до моего времени, так же как Джорджа Швартцхорна несколько лет назад в Европе этого мира.

Мне казалось, что я родился слишком рано. В мире, где наука продвинулась дальше, мой талант оценили бы, и решились бы мои личные проблемы.

Отчего же, думал я, наука так не развита? Я представил себе исторический период ее возникновения. Почему мои соотечественники, вступив в научную эру две – две с половиной тысячи лет назад, оставались на том же уровне, пока наконец наука не стала саморазвивающейся и самообеспечивающей себя областью? Я имею в виду – в моем мире.

Я знал ответы, к которым пришли историки науки. Один из них ссылался на влияние рабства, которое сделало труд бесчестьем для свободного человека; эксперименты и открытия никого не привлекали, поскольку выглядели как работа. Другой ответ указывал на примитивное состояние механических ремесел, таких как изготовление прозрачного стекла и точных измерительных приборов. Кроме того, эллины обожали наворачивать космические теории без достаточного количества фактов, в результате чего большинство этих теорий были безумно неверными.

Так что, думал я, может ли человек отправиться в этот период и, создав стимул в правильное время и в правильном месте, дать необходимый толчок всему развитию в правильном направлении?

Люди сочиняли фантастические истории о человеке, который отправился в прошлое и поразил аборигенов демонстрацией открытий будущего. Такой путешествующий во времени герой обычно плохо заканчивал. Люди древних времен убивали его как колдуна, или с ним происходил несчастный случай, или что-то еще не давало ему изменить историю. Но ведь, зная об этих опасностях, я мог бы избежать их, тщательно все спланировав.

Вряд ли было бы полезно взять в прошлое какие-то главные изобретения вроде печатного пресса или автомобиля и передать их предкам в надежде внедрить эти вещи в тогдашнюю культуру. Я не смог бы за разумное время научить предков обращаться с ними; или, если бы эти машины сломались или закончились расходные материалы, не было бы ни единого способа заставить их работать снова.

Что я должен сделать – так это найти ведущий разум эпохи и посеять в нем уважение к надежным научным методам. Это должен быть кто-то, и так уже известный в то время, иначе нельзя рассчитывать на его далеко и широко идущее влияние.

После изучения работ Мэй Сартон и других историков науки я выбрал Аристотеля. Вы слышали о нем, не правда ли? Он существовал в вашем мире, как и в моем. На самом деле вплоть до времен Аристотеля наши миры – это один и тот же мир.

Аристотель был одним из величайших умов человечества. В моем мире он был первым энциклопедистом; первый человек, кто пытался познать все, все записать и все объяснить. Еще он выполнил много хороших оригинальных научных работ, по большей части в области биологии.

Однако Аристотель пытался охватить такой объем и принял столько басен за факты, что принес науке не меньше вреда, чем пользы. Потому что, когда человек такого колоссального интеллекта ошибается, он увлекает за собой целые поколения умов послабее, которые цитируют его как безупречный авторитет. Подобно своим коллегам, Аристотель никогда не признавал необходимость обязательной проверки фактов. Так, хотя он и был два раза женат, он утверждал, что у мужчин больше зубов, чем у женщин. Ему и в голову не приходило попросить одну из своих жен открыть рот и посчитать у нее зубы. Он так и не понял, в чем необходимость изобретения и эксперимента.

Так вот, если бы я мог поймать Аристотеля в правильный период его карьеры, возможно, я бы смог дать ему толчок в правильном направлении.

Какой период подойдет? Обычно считается, что надо застать человека молодым. Но Аристотель всю свою молодость – с семнадцати до тридцати семи лет – провел в Афинах, где слушал лекции Платона. Я не хотел конкурировать с Платоном, личностью настолько подавляющей, что он мог веревки вить из любого, кто с ним поспорит. Его точка зрения была мистической и антинаучной, как раз то самое, от чего я хотел увести Аристотеля. Многие из интеллектуальных грехов Аристотеля можно отследить как влияние Платона.

Я подумал, что не стоит появляться в Афинах во время раннего периода жизни Аристотеля, когда он был студентом Платона, или позже, когда он возглавлял свою собственную школу. Я бы не смог выдать себя за эллина, а тогда эллины презирали всех неэллинов, которых называли «варварами». Аристотель в этом отношении был самым яростным ругателем. Конечно, это универсальный человеческий недостаток, но он был особенно распространен среди афинских интеллектуалов. В его позднем же афинском периоде идеи Аристотеля уже слишком укоренились, чтобы пытаться их изменить.

Я пришел к выводу, что лучше всего мне встретиться с Аристотелем в то время, когда он учил молодого Александра Великого при дворе Филиппа Второго Македонского. Он, должно быть, воспринимал Македонию как отсталую страну, хотя ее двор и говорил на античном греческом. Возможно, ему было скучно с надутыми македонскими вельможами и их оленьей охотой в отсутствие интеллектуальной компании. Поскольку он наверняка считал, что македонцы недалеко ушли от варваров, еще один варвар не будет так выделяться, как в Афинах.

Конечно, чего бы я ни достиг с Аристотелем, результаты будут зависеть от кривизны пространства-времени. Я не был до конца откровенен с моим начальником. Хотя уравнения скорее подтверждали гипотезу о положительной кривизне, вероятность ее не была подавляющей, как я заявлял. Возможно, мои действия мало повлияют на историю, а возможно, наоборот, последствия разойдутся, как круги по воде. В последнем случае существующий мир, как выразился мой начальник, погаснет, как свеча.

Что ж, в этот момент я ненавидел существующий мир и пальцем бы не пошевелил, чтобы сохранить его. Я собирался создать гораздо лучший мир и вернуться из античных времен, чтобы насладиться им.