Гнездо аиста

Следом он попытался угадать, зачем Иван проделал это, но версий оказалось несколько, а Клим хоть написал пьесу и двадцать лет проработал на должности врача-психолога, вовсе не считал себя знатоком человеческих душ, и потому без особого сожаления отказался от попытки найти ответ.

«Чтобы дорисовать образ, – решил он и успокоился. – Просто последний густой мазок…»

– Вот ваши деньги… Я не ошибся? Пересчитайте! – Иван улыбнулся, давая понять, что он тоже должен счесть это шуткой. – И распишитесь вот здесь и здесь… Ну вот, все в порядке. Ах ты, черт! Мы уже выпили… Надо повременить. Роль хоть и крохотная и зритель пьяненький, да надо ж приличия соблюсти! Пьеса-то хорошая, жалко портить… Да, кстати!

Распахнув дверцу шкафа, который достойно смотрелся бы и в кабинете премьер-министра, Иван достал узенький бумажный рулон и ловко вытянул верхний лист. Это оказалась афиша «Лягушки». Клим смотрел как зачарованный на свое имя и, не замечая того, улыбался во весь рот.

– Хороша? – с купеческой интонацией осведомился Иван. – Сейчас я вам надпишу… Такова традиция. Повесите у себя в кабинете, и пусть все таращатся.

Клим замялся:

– Да как же я повешу…

– А что такого? Простенько выглядит? А! Держу пари, вы никому до сих пор не похвастались, что написали пьесу! Ну и нудный вы человек… В нашей среде таких скромников не встретишь. Ну, только моя Занька, пожалуй…

Открыв красный фломастер, он размашисто написал сверху:

«Драматургу, какого я и не чаял обнаружить в нашем городке. Спасибо!»

– Ну что это такое! – расстроенно воскликнул Клим, прочитав. – Вы всю афишу испортили… Какой же я драматург? Я – врач. И мне нравится быть врачом!

– Но пьесу-то вы написали! – поддел Иван. – Вам, Клим, самого себя полечить надо, раз уж вы врач. Вы обросли своими комплексами просто до безобразия! Надо устроить вам большую стрижку, как барану.

Он засмеялся и упал на кожаный диван рядом с Климом.

Внутри что-то жалобно отозвалось, и Клим попытался представить, сколько времени потребовалось ему самому, чтобы осмелиться вот также плюхнуться на подобный диван. Он почувствовал, что Иван смотрит на него как-то особенно пристально, и заставил себя взглянуть ему прямо в глаза – маленькие голубые сгустки смеха. Правда, на этот раз они почти не смеялись, и от этого Климу стало не по себе.

«На что это он так серьезно настроился? – в замешательстве попытался он угадать. – Или просто готовится к спектаклю? Я мешаю, наверное…»

– Я уже говорил вам, как мне понравилась ваша пьеса? – без улыбки спросил Иван, не отводя глаз.

– Да, – растерялся Клим. – Еще в первую нашу встречу… Вспомнили?

– Я все помню.

– Зачем тогда спрашиваете?

– Чтобы сказать еще раз. Клим, мне очень понравилась ваша пьеса.

«Ты ни черта в ней не понял, – с грустью подумал Клим. – Ну да что уж теперь…»

– А моя жена в нее просто влюбилась, – продолжил Таранин, не переставая мучить его цепким взглядом. – У нас дома просто дым коромыслом стоял из-за вашей «Лягушки». Занька доказывала, что играть ее нужно совсем не так. Но я умею настоять на своем.

Встрепенувшись, Клим с надеждой спросил:

– А как ей казалось надо играть?

– Со слезой, – насмешливо отозвался Иван. – Она вбила себе в голову, что это очень печальная штуковина…

– Но вы ее не послушались…

– А кто из нас режиссер?! Если я буду позволять каждому актеру навязывать мне свое мнение… Актер – это ничто, Клим. Это глина, из которой режиссер, как Бог, должен вылепить образы, которые только он и видит. Ну и автор, конечно. Тут я не спорю.

Клим упрямо пробормотал, разглядывая полоски на рукаве:

– А Гайдай, например, требовал, чтобы некоторым актерам просто не мешали играть, как они считают нужным… Разве театр – это не совместное творчество? В отличие от литературы…

– Слушайте, Клим, – он резко поднялся, обдав его горячим запахом, – мы ведь говорим с вами о любительском театре! То, что мы сорвали аплодисменты на фестивале, еще ничего не значит. Думаете, я хоть минуту заблуждался на этот счет? В моем театре нет великих актеров. Поэтому никто не вправе мне диктовать. Я сам выстраиваю весь ход спектакля, сам делаю ваших героев видимыми, сам придумываю костюмы. Потому что мне не на кого здесь положиться. Может быть, если б Зина не была моей женой, тогда… Но этого нельзя позволять! Женщины и так уже везде нас подавили. Остальные же просто гроша ломаного не стоят! Но я тяну их за уши, ведь лучших мне взять негде. И если честно, я уже устал от этой самодеятельщины…

Схватив стул, Иван ловко перевернул его в воздухе и оседлал, усевшись наоборот. В лице его вдруг проступило что-то мальчишеское, восторженное, и Клим физически почувствовал, как того распирает желание поделиться чем-то невероятно важным. Таким кажутся в детстве самим же придуманные карты с помеченным крестиком местом, где зарыт клад. Улыбнувшись с несвойственной ему застенчивостью, Иван почти шепотом проговорил:

– Я собираюсь учиться. Стать профессионалом.

– В режиссуре?

– А в чем же еще? Я ведь только наш институт культуры закончил, театрального образования у меня нет. Думаете, поздно?

– Нет, не думаю, – не зная, что еще сказать, ответил Клим. – А сколько вам?

– Тридцать четыре, – сказал Иван тем тоном, каким говорят о самых неприятных вещах. Потом снова спросил с неожиданной жалобной интонацией: – Это ведь не поздно, правда?

От того, что теперь требовалось его поддержать, Клим сразу почувствовал спокойную уверенность, которую всегда ощущал, работая с детьми. Ему даже удалось выпрямиться и улыбнуться:

– Да конечно не поздно! Главное – решиться! Вот чего нам всем не хватает – решительности.

– Ну, мне-то этого не занимать, – внезапно вернувшись в себя прежнего, снисходительно заметил Иван. – Я не собираюсь всю жизнь прозябать в глуши и безвестности. Я заслуживаю большего, правда?

– Наверное… Я не спорю! Я просто не видел еще ваших… работ.

Дернув на себя спинку стула, Иван приподнял его ножки, будто конь от изумления встал на дыбы.

– Как это – не видели? – с недоверием спросил он. – Вообще ничего? Ни одного спектакля? А… а почему же тогда вы именно мне прислали свою пьесу? Или вы разослали по экземпляру в каждый театр?

Клим испуганно заверил:

– Нет-нет, только вам!

Язвительно усмехнувшись, Иван процедил:

– Да я не сочту это супружеской неверностью… Вы имели право поступить именно так.

– Я узнал о вашем театре от одного мальчика, – терзая полу пиджака, признался Клим. – То есть я и раньше знал, что существует «Шутиха»! Но он отзывался о вас с таким восторгом. И я решил попробовать…

Ему было противно оправдываться, и от этого во рту горчило все больше. Казалось, что запах водки исходит изо всех его пор и ею уже пахнут и волосы, и руки… Но самым мерзким было то, что Клим чувствовал скованность, еще более непреодолимую, чем до того, как выпил.

– Ну правильно, – усмехнулся Иван и погладил спинку стула. – Начинать, так с лучшего.

– А вы считаете ваш театр лучшим? Нет, я не сомневаюсь, – тут же заторопился он. – Просто интересно, как вы к этому относитесь.

– Влюбленно! – отрезал Иван, потом смягчился и добавил совсем другим тоном: – Это, Клим, как с женщиной… Если твоя жена не кажется тебе лучшей изо всех, какого черта с ней жить?!

«Иногда просто потому, что уйти невозможно», – подумал Клим о том, о чем никогда никому не рассказывал. Он заставил себя вернуться к предмету разговора и, прекрасно осознавая, что допускает бестактность, напомнил:

– Но ведь вы только что называли это все самодеятельщиной…

– Ну правильно, – невозмутимо согласился Иван. – Я же не считаю, что лучше моей жены и вправду в мире нет! Но мне так кажется, понимаете?

– Нет, – признался Клим. – Боюсь, то, о чем вы говорите, слишком условно. Считать, казаться – в этом нет принципиальной разницы. Это синонимы.

Скорчив недовольную гримасу, Иван лихо застучал ножками стула и небрежно откликнулся:

– Может, для вас это и синонимы, вы у нас мастер слова! А для меня разница очевидна… Ну что, Клим, пойдемте к гостям? Я все же хозяин. Да спрячьте же вы свои деньги! Как будто брезгуете взять… Наша интеллигенция именно поэтому никогда и не выберется из нищеты – брезглива слишком.

Клим невольно зацепился взглядом за все ту же цепь, и ему показалось, что она поблескивает вызывающе, выглядывая из-под не застегнутой на груди рубахи, которая стоила, наверное, целую зарплату врача. И с мгновенно возникшей брезгливостью отметил, что этому человеку нищета не грозит, сколько бы высших образований он ни получил.

«Ну и хорошо, – пристыдил он себя. – Наверное, так и надо. Все уметь – и мебелью торговать, и спектакли ставить. Сухово-Кобылин тоже был фабрикантом… Будь тот же Чехов чуточку побогаче, жил бы еще да жил! Почему же мне так противно думать о деньгах, хотя ведь никуда не денешься от невозможности прожить без них? Значит, к их добыванию нужно относиться как… Как к отправлению естественных надобностей. Процесс отвратительный, но необходимый. Это я понимаю… Вот только как бы еще смириться с этой мыслью?»

Глава 3

Он чувствовал, что пьян уже больше положенного, и точно знал – выпивает то с одним, то с другим для того, чтобы приблизиться к ним. Не опуститься, нет! Так Клим не думал. Ему просто хотелось преодолеть некий барьер, который находился не вовне, а внутри него, но сломать его никак не удавалось даже тем потоком водки, который Клим уже влил в себя за этот вечер.

Время от времени он приходил в себя и ужасался: «Что происходит? Зачем я пью? Ведь будут показывать „Лягушку“… Я так хотел посмотреть… Когда еще решусь прийти? И вообще, стыдно. Все ведь уже знают, что я – автор».

Одно из таких просветлений застало его рядом с открытой дверью, и Клим недолго думая шагнул в ждавший за ней полумрак. Для верности уперевшись ладонью в стену, он посмотрел назад. В зале возбужденно колыхалось разноцветное марево одежд и волос, из которого Климу удалось вынырнуть.

«Все крашеные! – он тихонько рассмеялся, еще понимая, что не стоит привлекать к себе внимания. – Может, мне тоже… Как этот Иван… Почему я в тридцать четыре казался себе слишком старым для этого? Черт, я должен умыться…»

Он побрел в один конец коридора, но нашел там лишь запертые двери. Повернул назад, поднялся по лестнице, но на повороте едва не споткнулся о сидевшую на ступеньке женщину.

– Ой! – вырвалось у него, и Клим сам засмеялся над этим восклицанием. – Простите…

И вдруг сказал с несвойственной ему дерзостью:

– Неужели у вас волосы не крашенные? Или так удачно цвет подобрали? Как настоящий… Пепельный…

Будто удивившись этому вместе с ним, она приподняла одну косу, похожую на долгую струйку дыма, и улыбнулась:

– Пока вроде не требуется.

– А глаза тоже свои? – продолжал хамить Клим, уже усевшись с ней рядом. – Такие темные… Почти черные!

– Вообще-то карие, просто здесь темно, – весело отозвалась она. – Хотите угадаю, что вы тут делаете? Вы разыскивали туалет, чтобы умыться, правильно? Давайте провожу!

От смущения он сразу пришел в себя:

– Да я сам…

– Еще заблудитесь.

– А вы все тут знаете? Вы здесь работаете? Кем? – Клим торопился увести ее от неловкой темы, и она не противилась.

– Я выросла в этом дворце…

– Звучит, как в сказке!

– Это и есть сказка. Вся моя жизнь.

– Да? А так бывает? А почему сказка? У вас все так безоблачно?

Клим изо всех сил заставлял себя протрезветь, чтобы не показаться идиотом и не переспрашивать обо всем подряд. Внезапно погрустнев, женщина обмахнула подбородок кончиком косы и серьезно сказала:

– Сказка потому, что люди так не живут, сударь. Все вокруг только о проблемах и говорят, а я с самого детства была счастлива. Почти всегда… Разве в обычной жизни бывает, чтобы все доставляло радость?

– По-моему, я знаю еще одного такого человека, – пробормотал Клим, рассматривая белые штрихи на ее узкой юбке.

– Это вы о себе? – заинтересовалась она.

Клим протрезвел еще больше:

– О себе? Да что вы… У меня все наоборот.

Приглядевшись, она сказала:

– Это заметно. У вас не очень-то счастливый вид… Да, вы же хотели умыться!

– Ладно… Это потом. Да я вроде уже продышался. Вы знаете, что с вами легко дышится?

Она только засмеялась, и Клим снова приступил к допросу:

– Вы так и не сказали, кем работаете.

– Я играю в «Шутихе».

– О нет! – вырвалось у него.

Чуть отстранившись от Клима, она прижалась спиной к толстым балясинам и обиженно нахмурилась:

– Вы что-то имеете против актрис? И вы здесь? Почему же тогда?

Теперь пришлось признаваться ему:

– Меня зовут Клим Жильцов.

Она так вскрикнула, что Клим в испуге схватил ее за обе руки, вообразив, что ей как-то удалось проскользнуть в узкую щель. Тут же поняв, как это нелепо, он разжал пальцы и скованно усмехнулся.

– Вы – Клим Жильцов? О господи, – теперь она крепко вцепилась в его неподобающе темный пиджак. – Правда? Это вы?!

– Я, я, – заверил он, испытывая неизведанную до сих пор смесь неловкости и удовольствия. Ему еще никогда не кричали: «Это вы?!» А в этот день Клим слышал такое уже во второй раз.

– Я же играю вашу лягушку!

– Вы?! – поразился он не меньше. – Так вы и есть Зина… Зинаида Таранина?

Она радостно засмеялась, подтверждая его слова, в которые Клим и сам до конца не мог поверить, ведь в его сознании уже прижился глянцевый образ звездной красавицы. А сидевшая рядом женщина выглядела совсем земной. И в том, как она сиротливо притулилась в уголке лестницы, даже проглядывало что-то жалкое, отчего хотелось взять ее за руку и сказать еще никем не придуманные добрые слова. Клим невольно опустил взгляд на ее руку, лежавшую на полотне юбки. Кисти у нее были узкими и длинными, а пальцы вытянутыми, как…

«Как перья аиста, – вспомнилось ему сравнение, найденное Иваном для себя. – Они – пара красивых птиц, которые преданы друг другу до самой смерти. Хотя нет… До самой смерти – это лебеди».

Он попытался угадать: алкоголь ему мешает или от Зины действительно даже духами не пахнет? «Ну уж, этого никак не может быть! – зачем-то принялся доказывать себе Клим. – Она же актриса. Они всегда окутаны целым облаком… Духами и туманами. А уж „звезды“ тем более. Вот только она ничем не напоминает звезду…»

– Совсем на нее не похожа, – не замечая того, продолжил он вслух. – Такое милое лицо… И эти косы…

– На кого не похожа? – с интересом спросила Зина.

Клим испуганно отрекся:

– Ни на кого вы не похожи!

– Это хорошо, – спокойно улыбнулась она. – Что может быть ужасней для актрисы, чем оказаться похожей на другую? Я, наверное, сразу ушла бы, если б такое обнаружилось…

Уговаривая себя промолчать, он все же сказал:

– Но вы же не можете играть мою лягушку… Вы совсем не такая.

– Вы еще не видели меня в этой роли, – напомнила Зина, сразу как-то вытянувшись.

– Вы умеете перевоплощаться, конечно… Это понятно. Но настолько?!

Приблизив к нему лицо, отчего Климу внезапно стало жарко, она шепотом спросила:

– А какая она на самом деле?

И добавила совсем как ее сын:

– Я никому не скажу! Это только для меня. Понимаете… У меня до сих пор такое досадное ощущение, что я не так ее играю. То есть я увидела ее совсем другой…

Не скрывая горечи, Клим тихо спросил:

– Почему же вы не настояли на своем? Если чувствовали, что правы.

– Настоять на своем? Да что вы! С Иваном такой номер не пройдет… Он никому не позволяет иметь свое мнение, потому что у него уже заранее определился собственный взгляд на то, каким должен быть спектакль. И никакой совместный поиск его не интересует. Он думает за всех нас… Так проще, конечно…

Клим перевел взгляд на опадающие застывшим потоком прожилки мраморной стены и сдержанно спросил:

– Так вы это считаете сказкой? Боюсь, что я назвал бы это диктатурой.

– Это спорно, – настороженно отозвалась Зина. – Вам претит такой подход?

– Я привык сам решать, как мне выполнять свою работу. Никто не диктует мне, как вести беседы с теми ребятишками, что попадают в наш приемник-распределитель. И как писать пьесу, мне тоже никто не указывал.

Зина жалобно, протяжно вздохнула:

– Это немножко другое… Артист – это зависимая профессия. Если ты остаешься вне театра, то просто умираешь.

– Почему? – не согласился Клим. – Если мы говорим о зарабатывании денег, то конечно… А если о самореализациии… Я ведь даже не надеялся что-нибудь получить за свою пьесу. Я вообще об этом не думал, честное слово! Мне просто хотелось ее написать. А если актеру хочется дарить радость людям, кто может ему помешать? В его власти выйти на улицу и устроить представление. Разве не в этом смысл вашей профессии?

Ошеломленно заморгав, она медленно переспросила:

– Как? Просто на улицу? Иван убьет за такое. Он не разрешает нам выступать бесплатно.

– А почему? Вы-то на него бесплатно работаете! У вас же любительский театр.

– Мы не на него! Мы сами хотим работать.

– Ну ладно, мы ведь не про него сейчас говорим, – с досадой напомнил Клим. – Я пытаюсь сказать, что я думаю о самовыражении артиста… У меня плохо это получается… Я вообще с трудом соображаю… Может, еще и потому, что я никак не могу понять: почему вы даже не попытались доказать своему мужу, что лягушка должна быть другой?

Покосившись на него, Зина хмуро сказала:

– Вы знаете, он меня переубедил. Уболтал, как он говорит. Иван считает, что я изначально была не права. Что сейчас людям, как никогда, нужны веселые вещи.

– Боюсь, как раз он и прав, – с неохотой согласился Клим. Его и самого одолевали сомнения по поводу необходимости таких пьес, как «Лягушка», в дни, когда каждый чувствует себя подобным маленьким, бессильным существом.

Однако Зина услышала в его словах сомнение:

– Но вы думаете по-другому, правда? И я тоже… Может, я тоже ошибаюсь, не такая уж я умная, но, по-моему, сейчас все сосредоточены на собственных неприятностях. Каждый создал вокруг себя этакий непробиваемый колпак из своих переживаний и до чужих ему и дела нет. Даже до близких людей дела нет!

– Но у вас-то все не так…

Наспех подтвердив это, она продолжила с той же болезненной горячностью:

– И чтобы пробить этот колпак, нужно заставить его заплакать над такой вот лягушкой… Вот это важно! Ведь таких, как она, – миллионы! Но нужно научиться сострадать не этим абстрактным миллионам, а одному-единственному человеку, который с тобой рядом. А рядом с другим окажется кто-то другой.

– Это моя жена, – внезапно сказал Клим.

У нее испуганно расширились глаза:

– Нет!

– Я не говорю: увы! – гордо заметил он, чтобы Зина не вздумала на нем опробовать свою теорию всеобщего сострадания.

– Я… – Она неловко кашлянула, подыскивая слова, и боязливо взглянула Климу в глаза. – Я не хотела сказать, что миллионы таких, как ваша жена. Я имела в виду только образ… Я просто неправильно выразилась.

– Да ничего. Таких, как она, тоже много. Это я как врач знаю.

– Почему как врач? – не поняла Зина. Когда она удивлялась, темные глаза становились совсем круглыми.

Клим вынудил себя расковырять рану до предела, раз уж начал.

– У моей жены вялотекущая шизофрения. Когда-то она казалась совсем здоровой…

– Я даже не знаю, что сказать, – покусывая губы, призналась Зина. – Ведь сочувствие в такой ситуации неуместно, правда?

– Правда, – подтвердил Клим с неохотой.

Неожиданно для себя он обнаружил, как же ему хочется, чтобы кто-нибудь просто сказал ему: «Слушай, старик, мне так жаль тебя!» Необязательно эта женщина, а вообще хоть кто-нибудь. Незнакомец. Первый встречный. Случайный попутчик. Клим подумал, что было бы интересно выяснить: спас ли кого-нибудь от последнего шага откровенный разговор в поезде? Тот, кто слушает, воспринимает его, как правило, только ушами, не пуская в свою душу. А тот, кто рассказывает?

«Этот разговор на лестнице как раз сродни такому – в поезде, в междугородном автобусе, в больничной палате… Сейчас я посмотрю их спектакль и отправлюсь назад. В свой карболочно-микстурный мир, в котором никто ни во что не играет. Где все по-настоящему. Сюда мне уже незачем возвращаться… Деньги свои я получил, а замыслов других у меня нет. Я – автор одной пьесы о своей жизни. Так бывает…»

– А какой она была раньше? – вдруг спросила Зина, так сильно наморщив лоб, что Климу захотелось разгладить его ладонью. Он был не закрыт волосами, но легкая дымка, словно сплетенная из вьющейся паутинки, набрасывала на верхнюю часть лба прозрачную вуальку.

Не прикидываясь и не уточняя, о ком она спрашивает, Клим недовольно буркнул:

– Вам-то это зачем?

– Я же ее играю! Правда, я не люблю слово «играю» …Я не играю. Ну да ладно, это долго объяснять. Просто вдруг, если вы что-то расскажете, это поможет мне почувствовать ее по-другому.

– Но вы ведь уже играете ее! То есть… А как еще сказать, если не «играете»?

– Роль может меняться. Развиваться.

– Правда?

– Вы так мало знаете о театре, – заметила Зина с какой-то очень явной завистью.

– Боюсь, что практически ничего…

Он подумал, что ему должно быть неловко за такое невежество, непростительное для человека, покусившегося на сопричастность с театральной жизнью. Но никакого стыда Клим в себе не обнаруживал. Хотя неудобство за себя испытывал постоянно, стоило ему только ступить за порог своего кабинета. Он воспринимал себя как врача до мозга костей и не находил в этом ничего зазорного. Даже то, что ему вдруг вздумалось написать пьесу и она вроде бы даже получилась, только подтверждало его профессионализм – он всего лишь нашел новый способ самотерапии. Вот только никак не мог разобраться, помогла ли она…

– У нее были самые голубые глаза изо всех, какие я встречал, – пересилив себя, заговорил Клим и вдруг ощутил, что горло у него отпустило. – Мне ведь все время приходится смотреть людям в глаза… Мы с ней встретились на какой-то студенческой вечеринке. Правда, мы их так не называли… Мы тогда просто с ума все сходили от желания создать настоящую рок-группу. Боюсь, вы этого уже не застали… Вы не поверите, что мы придумывали!

Он сам рассмеялся, вспомнив себя двадцатилетней давности, а Зина с радостным ожиданием улыбнулась в ответ. Хоть губы ее не разжались, Климу почудилось, что на лестнице стало светлее.

– Никаких электрических инструментов тогда ведь не было! Мы подсовывали маленькие микрофоны под струны обычных гитар и пускали через приемник. И ничего, вполне электрический звук получался… А ударник! Это вообще неподражаемо… Мы обтягивали целлофаном кухонные кастрюли. А что оставалось делать? Вот на этом я и стучал. Теперь даже не верится… А какой успех у нас был! Мы там все медики собрались и группу назвали знаете как? «Аппендикс».

– Грандиозно! – беззвучно рассмеялась Зина. – Почему не «Толстая кишка»?

Вспомнив, к чему начал рассказывать все это, Клим более сдержанно продолжил:

– Она… Маша принесла нам свои стихи. Чтоб мы попытались сделать из этого песни. Стихи были совсем невнятными, какой-то водоворот символов, и ничего больше. Но в то время это казалось нам таким глубоким! Многозначительным… Я не один месяц с ней прожил, прежде чем до меня дошло, что у нее вообще сумбур в голове. Не только в стихах… Психиатр называется… Меня только то оправдывает, что я больше слушал, как она смеется, а не что говорит. Я смех услышал еще до того, как увидел ее саму. В той квартире, где мы собирались, черт-те что творилось… Ну, вы, наверное, можете представить…

– Могу, – уверенно подтвердила Зина.

– Дым коромыслом стоял, а ее смех пронизал его, как… Как луч, что ли… И я тогда сразу подумал: «Мне бы научиться так весело смеяться…»

– А вы не умеете? – рассматривая кончики лежавших на коленях кос, тихо спросила Зина.

Он с сожалением улыбнулся:

– Нет. Вот так – отрекшись от всего – не умею.

– Я так и подумала, – не удивившись, сказала она, потом, немного помолчав, размеренным голосом добавила: – А теперь ее пугает собственный смех.

– Да, в тексте есть ремарка, – без удовольствия вспомнил Клим.

– Отчего это случилось?

«Почему я ей все рассказываю? – только теперь спохватился он. – Ведь она может передать разговор своему мужу… Да наверняка передаст! А он еще кому-нибудь, за ним не станет… И вскоре… Нет! – протестующе вскрикнул кто-то в нем. – Она никому ничего не расскажет. Я это знаю».

Поборов неуверенность, он сдержанно сказал:

– Это уже было, когда мы встретились. Только тогда я еще слишком мало знал… Меня даже в восхищение приводило, что у нее все время бывали вещие сны. Стоило нам зайти куда-нибудь или случайно встретиться на улице, как она хватала меня за руку и принималась шептать, что ей как раз сегодня снилось, как мы оказываемся именно в этом месте… Ну и так далее. Мол, все детали совпадают. Я тогда думал: «Какая необыкновенная девушка!» Это потом я понял, что она выдумывает эти сны. Уже после какого-то события.