Гнездо аиста

А Клим ничего не отвечал, водя длинным пальцем по высохшему надлому ствола, но и без его объяснений к мальчику пришло неожиданное и совсем взрослое осознание того, что он, оказывается, ничего не понял в этой пьесе, показавшейся ему простой и забавной. И, может быть, остальные тоже не поняли, даже мама, которая играла главную роль. Клим же, в свою очередь, понял: самое важное в его пьесе так и осталось никем не разгаданным. И, наверное, он уже вообще жалеет, что связался с «Шутихой», и думает, будто никто из них просто не способен понять…

– Нужно же было прийти и объяснить нам! – с обидой воскликнул Жоржик, неосознанно испытывая жгучее отчаяние художника, обнаружившего, что, создавая главное творение своей жизни, он намалевал рекламный щит.

Клим посмотрел на него как-то по-другому, чуть качнул головой и мягко спросил:

– А когда ты читаешь книгу, разве ты бегаешь к автору за тем, чтоб он объяснил, что имел в виду? Я свое сделал… Наверное, это просто вышло у меня не очень удачно, раз никто ничего не понял. Так бывает…

– Вы поэтому с нами в Испанию не ездили? – продолжая сердиться на себя, спросил Жоржик.

– На фестиваль? Да нет… Никто меня и не приглашал, между прочим.

– Как? – опешил мальчик. – А… Я… я думал… Но вы же автор!

Махнув рукой, Клим беспечно сказал:

– А, это ерунда! Из той же оперы… Я написал «Лягушку», теперь она живет самостоятельной жизнью. Мы не обязаны ходить с ней под руку.

– Там море знаете какое… И солнце.

– Вижу, – он тепло улыбнулся. – Ты вон как головешка.

– И Петька такой же! И Тоня. Да все наши!

– Погоди, погоди! О Петьке я уже слышал… А кто такая Тоня?

Возликовав оттого, что может хоть в чем-то просветить такого важного человека, Жоржик с достоинством произнес:

– Моя старшая сестра.

– Так вас трое детей?!

Жоржик вытаращил черные глаза и азартно воскликнул, радуясь тому, что разговор перестал быть таким мучительным для обоих:

– Ну да! Папа говорит, что он, как аист – только успевает маме детей приносить.

– И при этом она еще и играет, – как бы про себя проговорил Клим. – С ума сойти…

– Да не, нормально! – весело заверил Жоржик. – Мы же не двоечники какие-нибудь и не хулиганы. А Тонька вообще почти отличница. Она уже последний год будет в школе учиться, хочет после девятого в художественное училище поступить.

И опять, поддавшись сразу же возникшему доверию к Климу, громко прошептал:

– Хочет всем доказать, что на ней природа не отдыхает… Ну, вы же знаете, как говорят!

– Знаю, – серьезно подтвердил Клим. – Только ведь про вас этого никак не скажешь, если все трое на сцене.

С сожалением вздохнув, Жоржик ответил тоном мастера, горюющего о нерадивом ученике:

– Да Тоньку только в массовке выпускают… Папа ее ставит, чтоб она могла с нами на фестивали ездить. Не оставлять же одну! А то ведь знаете как – театр самодеятельный, отдел культуры может вообще денег не дать. Хорошо, что у папы друзья все богатые, помогают.

– Хорошо, конечно, – отозвался Клим таким голосом, что мальчик опять насторожился.

Внезапно он ясно увидел, каким чужим окажется Клим среди молодых и громкоголосых артистов их маленького театра. Ведь он выглядел совсем не молодым, и Жоржику трудно было представить, чтобы этот человек мог что-нибудь выкрикивать и размахивать руками, как частенько делал отец. Мальчика вдруг охватила тревога, от которой сердце опять будто проступило наружу. Отчего-то он уже точно знал, что Клим будет страдать от этой еще не совершившейся встречи не меньше придуманной им лягушки.

«Но он ведь неглупый! – попытался мальчик поспорить с собой. – И даже симпатичный. Наверное… Старый только… Но ведь за это не смеются!»

Он решительно протянул Климу руку:

– Пойдемте, чего мы тут сидим?

Когда тот поднялся, Жоржик сунул чагу под майку и озабоченно огляделся:

– Торчит, как у беременного.

– А ты спрячь ее под дерево, – посоветовал Клим, приняв такой же сосредоточенный вид. – А домой пойдешь и захватишь. Никто и не узнает.

– А вы? – лукаво спросил мальчик и, снова упав на колени, засунул гриб в темную щель. Оттуда таинственно и холодно пахнýло сыростью.

Подскочив, Жоржик с восторгом заметил:

– Там здорово! Жалко, что мы большие. А то залезли бы туда.

– У тебя есть маленькие человечки?

– Игрушечные? Ой, навалом!

– Хорошо тебе, – с завистью вздохнул Клим. – А когда я был мальчишкой, только громадные игрушки продавались. Их под дерево не засунешь. А ты можешь представить, будто сам залез и видишь все, что видит твой человечек. Ты же артист! Тебе ничего не стоит вообразить себя кем-то.

Мальчик засмеялся:

– Да я так и делаю! В ванной они у меня как будто со скалы прыгают. А пододеяльник – это знаете что?

– Снежное поле, – подсказал Клим.

Потянув его за руку, Жоржик, нетерпеливо подхватил:

– Или пустыня какая-нибудь! Гоби. Или Сахара. Знаете, как в энциклопедии назван раздел о пустынях? «Пустыни атакуют планету». Ужас, правда? Там написано, что люди сами виноваты, что пустыни все наползают и наползают. И все это знают, но почему-то не боятся. А по-моему, тут надо бояться, разве нет? Что хорошего потом будет жить среди песков?

– Ничего хорошего, – согласился Клим. – Вот вырастешь, прочитаешь книжку «Женщина в песках». Один талантливый японец написал.

– Вы странный! – доверчиво заглянув ему в лицо, сообщил Жоржик. – То индусы у вас какие-то, то японец…

Словно споткнувшись у истертых ступеней дворца культуры, Клим удивленно спросил:

– А что здесь странного?

– Не знаю, – слегка стушевался он. – Мой папа говорит, что мы – славяне. И должны свое любить.

Клим беззастенчиво расхохотался. Удержав за плечо обиженно дернувшегося мальчика, он весело произнес:

– Ты что же думаешь, Жоржик – это славянское имя?

– А какое? – растерялся Жоржик.

– Французское. А на фестиваль вы ездили в Испанию… И что? А мебелью твой папа какой торгует? Российской, что ли?

– Ну, импортной, – нехотя подтвердил мальчик. – Это плохо, по-вашему? Она красивая.

Перестав смеяться, Клим невозмутимо подтвердил:

– Ничего плохого. Другое плохо: когда слова с делом расходятся.

«Зачем он это сказал?!» – Жоржику вдруг захотелось вырваться и убежать. Но при этом он почему-то чувствовал вполне осознанную неловкость за отца, а не за Клима. Мириться с этим ему не хотелось, и он грубовато отрезал:

– А это не ваше дело!

– Правильно, – ничуть не рассердившись, согласился Клим. – Не мое. Извини.

Жоржик заставил себя взглянуть в его лицо, в котором все черты были обтекаемыми, сглаженными, и малодушно решил, что, наверное, этот человек не хотел обидеть ни отца, ни его самого. Просто сболтнул не подумав… Такое Жоржик легко мог понять. С ним это тоже не раз случалось.

– Ладно, пойдемте, – опять взяв снисходительный тон, позвал он. – Я с вами буду, не бойтесь.

– Спасибо, – серьезно ответил Клим, сжав его маленькую руку. – А то мне правда как-то страшновато…

Глава 2

Ему вдруг почудилось, что он попал на маскарад. В громадном и холодном от мрамора фойе дворца энергетиков не было ни единого человека в маске, а у Клима озноб пробегал по коже от полной декоративности всего, что он видел. Здесь не было ни одного естественного лица, хотя бы его выражения, ни пряди волос природного цвета.

«Они же артисты, – уныло напомнил он себе. – Для них грим – это вторая кожа».

Но это ничуть не помогло. Не замечая того, Клим тискал вспотевшую ладошку мальчика и потерянно твердил про себя, что выглядит здесь как слон в посудной лавке. Где к тому же торгуют китайским фарфором.

«Вот точное слово – фарфор! – бессмысленно обрадовался он. – Все они великолепны, изящны, но до них страшно дотронуться. Да что там дотронуться! Даже приблизиться… Они – иллюзия. Может быть, их и нет на самом деле? Вот этот мальчишка – он живой. Настоящий».

Опомнившись, он разжал руку и виновато спросил:

– Я тебе пальцы не сломал?

– Я крепкий, – мужественно отозвался Жоржик, но на всякий случай спрятал руку за спину.

– Извини, я как-то забылся…

– Да вы не волнуйтесь, – понимающе шепнул мальчик, приподнявшись на цыпочки. – Они все очень хорошие, вот увидите! Веселые такие… И они вас так ждали! Ну правда! Разве папа не говорил? Все просили, чтоб вы пришли. А чего вы так смотрите?

Еще сильнее вытянув худенькую смуглую шею, Жоржик послал сквозь толпу радостный вопль:

– А вон папа!

Клим нашел глазами знакомый белоснежный кустик волос, который торчал над другими головами, как обледеневшая вершина. «Тоже ненатуральный», – со вздохом отметил он, однако мальчику ничего не сказал. Его и так передергивало от стыда за то, что он позволил себе дать Жоржику повод усомниться в безупречности своего отца.

«Это низко, – подумал Клим еще на улице, переглядываясь с мрачно мерцающими глазками гранитных колонн. – Я не имею права даже заговаривать о том, что знаю только понаслышке. Я-то никогда не был отцом. Да уже и не буду…»

– Пойдемте к папе, – подергиваясь от радостного нетерпения, позвал Жоржик. – Вам ведь с ним хочется поговорить?

«А хочется ли?» – засомневался Клим, испытывая в тот момент лишь одно желание – отступить в незапертый проем двери и броситься бежать прочь от этого дворца, который тоже на самом деле не был дворцом, а люди, его заполнившие, вообще были никем. Потому что в любой момент каждый из них мог без труда превратиться в кого-нибудь другого. Артисты.

– А почему здесь столько народа? – спросил Клим, наклонившись, чтобы никто не расслышал его, кроме мальчика.

Задрав голову, Жоржик понятливо зашептал:

– Вся театральная тусовка собралась. Не каждый же день с международного фестиваля возвращаются! Папины друзья помогли устроить праздник. Угостить же надо…

Воображение Клима с готовностью изобразило солидную череду машин за углом.

– Те, которые прибыли на бал в золоченых каретах?

На секунду Жоржик в замешательстве открыл рот, потом рассмеялся, обнажив сразу все зубы, как делал его отец. Улыбку Ивана Таранина можно было без преувеличения назвать «ослепительной». И он щедро делился ее светом.

– Ну да, они, – подтвердил Жоржик и опять весело завертел головой. – Пойдемте?

– Да, надо идти, – обреченно согласился Клим и вдруг всей кожей ощутил, что надетый на нем костюм – единственный. И совсем не новый. И слишком темный для такого времени года и такого праздника.

«Я смотрюсь среди них как гробовщик на свадьбе», – он попытался развеселить себя, но у него опять ничего не вышло. Оставалось одно: как-нибудь незаметно пробраться к длинному столу и с проворством незваного гостя хватить рюмку-другую. Как принято говорить: «Для храбрости».

Не сумев рассмешить себя, Клим постарался разозлиться, сразу признав, что к столу не поползет: «Черт возьми! Это же моя пьеса получила диплом фестиваля! А я чувствую себя как Золушка, которой даже бального платья раздобыть не удалось…»

Клим уже протискивался за мальчиком к той белой голове, которая была так подвижна, будто Иван Таранин сопровождал речь сурдопереводом. До этого дня они виделись всего несколько раз, и всегда Иван сам приходил к нему, ничуть не боясь того лика обезображенного детства, который так пугал посторонних, случайно оказавшихся в приемнике-распределителе, где Клим работал врачом. Климу же казалось совершенно немыслимым явиться в театр не в роли зрителя.

Он и пьесу-то передал в «Шутиху» через одного мальчишку, которого, к счастью, успели поймать в родном городе. Его родители показались Климу вполне порядочными людьми. По крайней мере они сразу бросились искать своего сына, страдающего тактильными галлюцинациями – его уводил из дома воображаемый двойник, ослушаться которого мальчик не смел. Но затмения бывали у него нечасто, и Клим решился доверить новому пациенту свою рукопись: в разговоре тот упомянул, что мечтает играть в молодежном театре: «Да хоть декорации таскать!»

Тогда Клим не рассчитывал даже на то, что режиссер позвонит. Он так и видел, как его «Лягушка» отправляется в унылого цвета решетчатую корзину для мусора. Но Иван неожиданно явился сам, вызвав настоящее потрясение у Клима, считавшего, что немало повидал на своем веку. Но такого он никак не ожидал…

Это было в конце прошлого лета, когда солнце так и захлебывалось собственными лучами, стараясь взять реванш за два месяца дождей. Стоило Таранину уверенно распахнуть дверь маленького медицинского кабинета, как Клим с изумлением решил, что расторопные милиционеры, наверное, выловили сына или брата неизвестной ему поп-звезды, которая за ним и явилась. Менее броские титулы так и отскакивали от совершенного загорелого тела, почти не прикрытого белой майкой, а в бедрах туго обтянутого голубыми джинсами. Снежного цвета волосы уже тогда весело топорщились надо лбом, отражаясь в улыбке, которая практически не сходила со смуглого лица Ивана. Даже не видя его глаз, скрытых непроницаемыми маленькими очками, Клим подумал, что еще не встречал в реальной жизни человека, который настолько лучился бы шармом.

В первую же минуту ему стало понятно, что для Ивана не имеет значения, на кого распространять этот шарм. Он был как цветок, который источает аромат постоянно, а не только завидев пчелу. И Клим вполне мог бы попасть под это естественное очарование, если б не толстая золотая цепь на шее Ивана. Очень молодой и стройной шее…

Цепь резанула Климу по глазам прежде, чем он разглядел простодушную улыбку и скульптурные плечи. И разочарование успело возникнуть раньше радости.

Правда, уже следующий миг впечатался в память Клима назидательным изречением: не суди по одежке. Едва поздоровавшись, Иван вдруг замер, как пес, почуявший добычу, и взволнованно прислушался, отчего шея его еще выросла. Потом так нежно улыбнулся, что у Клима зародились некоторые опасения. Но Иван сказал: «Люблю Грига». Клим даже не сразу понял, к чему это было сказано, и только постепенно различил фортепианные звуки, тихонько струившиеся из приемника.

«А для меня это был только фон, я даже не слышал, – упрекнул он себя и с удивлением подумал: – Минуту назад я ни в какую не поверил бы, что человек с такой цепью может знать хотя бы имя Грига…»

Он и сейчас первым делом разглядел ту самую цепь, хотя на этот раз Иван был в рубашке. Макушка тяжелого креста, едва высовываясь из хлопковой прорези, с любопытством поглядывала на мирские забавы.

«На что мне сдалась эта цепь?! – сердился на себя Клим, но и в этом случае ничего не мог с собой поделать. – Может, он ее носит, чтобы только не обидеть друга… Кто виноват, что тот сделал такой пошлый подарок? И с чего я взял, что Таранин – жлоб? Разве жлобы слушают музыку и создают театры?»

Его ничуть не тянуло отправиться за ответом в историю театрального искусства, которую он не очень хорошо знал. Но подозревал, что парочку-другую жлобов отыскал бы там без труда. Только ему совсем не хотелось злорадствовать по этому поводу, хотя театр никогда не являлся тайной и пламенной страстью Клима, что, впрочем, было бы естественно для человека, написавшего пьесу.

Но Клим никаких честолюбивых планов с юности не вынашивал. Просто однажды он ощутил до боли в груди мучительную потребность выплеснуть на бумагу то, что копилось в нем долгие годы. Это же Клим рекомендовал детям, попадавшим к ним в распределитель: переносить свои негативные эмоции на неодушевленные предметы – рисовать, писать, лепить. И неважно, насколько мастерски это получается.

Однако на себе самом такой способ спасения души и рассудка он применил впервые и потом долго прислушивался – полегчало ли? Его жена, «лягушка», уже спала, когда Клим перечитал написанное. Он вслушался в тишину и, морщась от нежелания признавать это, сказал себе, что должен быть благодарен Маше за одно ее существование, измучившее его до такой степени, что он взялся за перо.

Клим очень старался внушить себе это, но ни отзвука благодарности, ни желанной легкости так в себе и не обнаружил. Его тяжесть была при нем, как у других – лишние килограммы, от которых уже невозможно избавиться без хирургического вмешательства.

Он очнулся, услышав счастливый возглас Жоржика, и с удивлением понял, что забылся на полминуты, не больше.

– Папа, смотри, кого я привел!

Иван умело, будто спичкой чиркнул, зажег ликование во всем своем существе – от голубых глаз до белых ботинок.

– А, Клим! Ну наконец-то! Я уж хотел ехать за вами. Если б вы не пришли и сегодня, я лично четвертовал бы вас на главной площади. Друзья мои, познакомьтесь же наконец…

«Я сейчас прожгу этот мертвый мрамор», – с отчаянием подумал Клим, не зная, куда спрятать глаза. Он никогда не был душой компании и не желал этого. Естественно Клим чувствовал себя только в своем кабинете с глазу на глаз с пациентом. Ивану так ни разу и не удалось заманить его в «Шутиху» на репетицию, а сейчас Клим решился прийти только потому, что убоялся: вдруг Таранин и вправду иначе с ним не расплатится, как пригрозил. А деньги были нужны, ведь зарплату опять задерживали, а лекарства жене требуются не время от времени.

Неловко подергивая головой от того, что понятия не имел, уместно ли будет кланяться или же это просто смешно, Клим смотрел только на ноги и все больше убеждался: кроме него, никому не пришло в голову надеть в жару черные ботинки.

«Они смеются надо мной, – думал он в ужасе, не решаясь взглянуть ни на одно лицо. – То, что они аплодируют, еще ничего не значит… Половина из них и не видела моей пьесы… А те, кто видел, наверное, потешаются: „Да у него уже плешь пробивается, а он только первую пьесу выродил?!“ Зачем я вообще ввязался во все это? Какой из меня драматург… Курам на смех. Сидел бы уж в своем кабинете да занимался тем, что хорошо получается…» С трудом подняв на Ивана умоляющие глаза, он негромко выдавил:

– Мы можем все… решить прямо сейчас? У меня очень мало времени.

Тот весело подмигнул:

– Беспризорники плачут? Клим, нельзя же так! Оторвитесь вы от своего фонендоскопа! Сейчас вы не врач, так и запомните. Вы…

– Пожалуйста, – простонал Клим, чувствуя, как рубашка под пиджаком уже размокла от волнения и стыда за это самое волнение.

– Да идемте! – обиженно отозвался Иван. – Не желаете с нами пообщаться – ваше дело. Мы неволить не собираемся… Может, хоть по рюмашке пропустим? Что вам сердце оперировать, что ли? Давайте, Клим! Мне будет жутко приятно с вами выпить!

«Жутко приятно», – повторил про себя Клим и почувствовал: от усмешки, которая даже по губам-то не проскользнула, полегчало.

– Давайте, – поспешно согласился он, боясь упустить эту долгожданную легкость.

– Я взял шофера, так что могу надираться до чертиков, – сообщил Иван ликующим тоном, который должен был без слов дать понять Климу, какое удовольствие тому доставило одно его согласие.

«Как в настоящем дворце», – насмешливо отметил Клим, разглядев, что водка разлита в хрустальные графинчики, а каждое фарфоровое блюдо украшено розовеющим или зеленеющим веером закусок.

– А я по-простому – огурчиками, – поделился Иван, протянув ему узкую наполненную рюмку, почему-то напомнившую сказку о лисице и журавле. – У нас тут вообще все по-простому, так что расслабьтесь и наслаждайтесь. Ну посмотрите хотя бы на этих женщин… Да посмотрите же, говорю! Видите, каждая при ноге…

Прислушиваясь, как тепло слабеют его собственные ноги, Клим поинтересовался:

– А которая тут ваша жена? Она ведь лягушку играла?

– Не вижу, – пробежав взглядом по лицам, сказал Таранин. – Но я вас познакомлю, не сумлевайтесь! Только не паникуйте раньше времени, когда ее увидите. На сцене она превращается в настоящую лягушку.

– Смотря какой вы ее представляете, – уклончиво заметил Клим, и желая, и боясь начать серьезный разговор.

Иван указал пальцем на его рюмку, затем на край стола, и когда Клим поставил ее, снова налил водки.

– Я еще ни с кем не пил сегодня, так что сразу уж по второй… Знаете, что я вам скажу, Клим… Вы, конечно, отец этой лягушки, и все такое…

«Я ее муж», – мрачно поправил Клим про себя.

– …но только в свет ее вывел я. И буду выводить, пока мне не надоест. И она будет такой, какой я ее наряжу и покажу. Вот так-то, мой милый автор! А вы тут уже ни при чем. Кстати, ваш текст даже нигде не напечатан…

Он заливисто захохотал, заметив, как содрогнулся Клим, и размашисто хлопнул его по плечу:

– Эй, да вы что?! Держу пари, вы подумали, что я собираюсь оттяпать у вас авторские права! Да нет, не волнуйтесь… Я на вас еще виды имею. Вдруг вы еще какую-нибудь крокодилицу выродите? Давайте-ка выпьем за ваших будущих детенышей, которых вы продадите мне в рабство…

Сделав один большой глоток, Иван закинул в рот маленький огурчик, следом пару маслин и, сплюнув на блюдце, вдруг озабоченно спросил:

– А почему я ничего о вас не знаю? Какой-то замкнутый вы человек… Ведь чуть ли не год общаемся. У вас настоящие-то дети есть?

«Это по простоте душевной, – сам себя предупредил Клим. – Он не собирался бить по-больному. Просто у него цепь оттягивает часть мозга».

– Нет у меня детей, – сухо ответил он. – Но я женат, если вас и это интересует.

Словно не ощутив его холодности, Иван расплылся в счастливой улыбке:

– А у меня трое! И все при театре. С ума сойти, какие у меня дети получаются! Еще лучше, чем спектакли… Я собираюсь еще парочкой обзавестись, пока жена в состоянии. Обожаю, когда вокруг шум и гам! А вот вы терпеть не можете, угадал?

– У нас не поэтому нет детей…

– Ну, всякое бывает, – согласился Иван. – Да вам и на работе возни с ними хватает, верно? Так что, опрокинем по третьей?

– А давайте! – внезапно решился Клим. – А вы играть-то сможете? Я так понял, что вы хотите показать здесь мою «Лягушку»?

Он не собирался расставлять акценты, но Иван услышал это и беззлобно рассмеялся:

– Вашу, вашу! Правильно вы поняли. Будет «Лягушка». Только у меня роль там – с гулькин нос. Все на Заньке держится. На Зинаиде то есть…

Клим почему-то удивился:

– Ее зовут Зинаидой?

– А вы и этого не знали? Ну вы даете, драматург! Своих актеров даже в глаза не видели…

Откровенно сконфузившись, Клим пробормотал:

– Какие же вы мои? Вы сами по себе, а я сам по себе. По-моему, так и должно быть.

– А Чехов не брезговал, между прочим, – сплюнув очередную косточку, без обиды заметил Иван и зорким взглядом обвел стол. – О, кстати! Вот совпадение… Он ведь тоже врачом был.

– Я женат не на актрисе, – поспешил вставить Клим и невольно засмотрелся, как Таранин ловко втянул на свой язык ломтик говяжьего. И как вкусно пережевал.

«Вот человек, который получает от жизни радость, – подумал он, не пытаясь скрыть перед собой зависти. – Мне бы так… Да только никогда не получится».

– Ну, пойдемте, решим проклятые денежные дела, чтоб они вас не беспокоили, а то, я гляжу, вы как на иголках. Только тогда уж не напивайтесь, а то посеете где-нибудь ваши золотые монетки… Держу пари, в нашей стране из них ни черта не вырастет!

Беззаботно рассмеявшись, будто его самого такие проблемы никак не касались, Иван поманил его несколькими мелкими кивками и снова так лучезарно улыбнулся, что Климу подумалось: «Такой улыбкой можно совратить и донну Анну…»

В нем самом никогда не было такой завораживающей легкости, которая местами граничит с пустотой, коварной, как воздушная яма. «Иван-царевич тоже не отличался душевной тонкостью, только в каждой сказке ему все равно доставалась царевна. А я вот женился на лягушке», – он подумал об этом спокойно, ведь это давно перестало быть откровением.

Ему даже не особенно хотелось увидеть эту самую царевну: обложки журналов уже растиражировали ее собирательный образ до того предела, за которым наступает отвращение. Но спорить с тем, что актер должен блистать, Климу и в голову не приходило. Для него это не подлежало обсуждению.

«И как она согласилась играть лягушку? – он с недоумением разглядывал одуванчиковую макушку человека, подвигшего ее на такой шаг. – Наверное, она хорошая актриса, раз не побоялась выглядеть некрасивой… Ведь если судить по ее мужу, эта Зинаида должна быть просто, как говорится, чертовски хороша!»

Ему представились жгучие локоны и сверкающий демонический взгляд… «Пойду-ка я лучше к своей Маше, – сразу затосковал Клим. – От этих писаных красавиц меня в дрожь бросает».

– Это ваш кабинет? – вежливо поинтересовался он, входя следом за Иваном. – Красивая мебель.

– Из моего салона, – небрежно пояснил тот. – Садитесь, где удобно… Впрочем, здесь везде удобно. Мне нужна будет парочка ваших автографов. Кто бы знал, как я ненавижу заниматься делами.

Он воздел загорелые руки, и Клим получил возможность убедиться, что и они совершенной формы. Уже безо всякой зависти, а только с некоторым удивлением он сказал себе: «Бывает же такое», но тут же отвлекся от этой мысли, потому что Иван беззастенчиво раскрыл сейф. Климу показалось, будто кто-то бестелесный включил телевизор и он рассматривает застывший кадр из очередного сериала про мафию. А где еще можно разом увидеть столько денег?!