Что-то пошло не так

Сознание возвращается к нему вместе с пониманием, что рядом никого нет. Потом становится ясно, что лежит он уже не в кузове машины, а в помещении, к тому же – на кровати. В комнате остро пахнет лекарствами, хлором и прочей больницей. Запахи эти, как ни странно, не вызывают раздражения, наоборот, успокаивают, но вздохнуть свободнее все равно не получается – по-прежнему сильно болит голова.

Временами ему кажется, что боль живая, что она беспокойно ворочается, крутится, что-то вынюхивает, будто ищет себе место, где бы устроиться поудобнее и остаться там навсегда. А ещё она, эта боль, что-то постоянно бормочет и сердито бухтит, не забывая при этом сверлом вонзаться в мозг.

Ему хочется залезть внутрь головы, в самую её середину, и вырвать уже давно надоевшее болезненное гнездилище с корнями, чтобы закончить, наконец, эту мучительную пытку. Он даже знает, как это сделать, но руки не слушаются его, а вокруг почему-то опять совершенно темно.

«Почему нет света? Где я? Неужели снова лампочка перегорела?» Он силится открыть глаза, но что-то мешает, не дает этого сделать. Тогда он прислушивается к звукам – тихо, только где-то неподалёку продолжает плакать дитя. Сейчас должна прийти мама… Она, без сомнения, поможет ему – включит свет и снимет боль…

Мысли о маме немного успокаивают его, обнадёживают, но, к донимающей ране в голове и окружающей его темноте, присоединяется такая же невыносимая жгучая жажда – ему до безумия хочется пить. Распухший язык уже не помещается во рту. В надежде глотнуть свежего воздуха, он открывает рот и внезапно чувствует на пересохших губах что-то сырое и мягкое. Не раздумывая, со свистом втягивает в себя влагу, потом ещё и ещё…

«Пресвятая Богородице, как же вкусно! Как же невероятно вкусно!» Облизывает губы от удовольствия, затем вновь открывает рот и беззвучно просит: «Ещё! Дайте ещё!» Рядом раздается удивленный шепот:

– Впервые вижу, чтобы вата сухой становилась… Посмотри, она совершенно сухая…

– Может, довольно ему? Доктора надо спросить.

После этих слов смоченная в воде вата пропадает. Он делает попытку найти её, раздраженно вертит головой, пробует встать…

– Держите его, – обращается к кому-то женщина с уже знакомым голосом. – Держите, чтобы он себе не навредил…

И снова появляются чужие руки, хватают его за плечи, прижимают к чему-то твердому, не дают пошевелиться.

– Успокойтесь, молодой человек, – голос мужчины звучит спокойно, но строго.

Богдан ненадолго затихает, но через минуту открывает рот по новой, настырно требуя воды. Мужчина терпеливо объясняет:

– Вам дали норму, больной, больше нельзя, – и тут же поправляется: – Сейчас нельзя, позже дадут, не переживайте. Помяло вас немного, стеной придавило, кирпичом присыпало, как бы внутренних органов не повредило… Лучше перестраховаться. А вы умница, молодцом держитесь, если так и дальше пойдёт, то через день-другой можно будет повязки снимать. Будем надеяться, что операция прошла успешно.

«Какие повязки? Какая операция? Может, доктор говорит не про него, может, что-то путает?» Почувствовав, что руки, удерживающие его, ослабляют хватку, он тут же пытается освободиться от навязчивой опеки, но напрасно.

А доктор продолжает объяснять:

– Левый глаз мы спасли, он меньше пострадал – осколок вскользь прошел, черкнул немного, а вот правый меня беспокоит – глазное яблоко пришлось чуть ли не по кускам собирать, возможно, ещё одну операцию придется делать, так что будьте готовы. Ну, на сегодня все. Отдыхайте.

Слышатся шаги уходящих. Дверь тихонько скрипит, закрываясь. «Так вот почему темно – глаза под повязками». Богдан вытягивает шею, прислушивается. Никого. Слышно только, как гулко стучит его сердце. Он задерживает дыхание, снова прислушивается – в комнате, как и прежде, тихо, значит, точно никого нет. Он поднимает руки, осторожно трогает бинты на лице, нащупывает узлы и пробует развязать их.

– Вам же доктор пообещал, что снимет повязки в самое ближайшее время, зачем спешить? – доносится до него спокойное. – Я тоже прошу вас не торопиться – глаза шуток не любят.

– Где я?

– Ну вот, наконец-то! А то мы уже решили, что, кроме зрения, вы ещё и голос потеряли…

Богдан тревожно заметался на кровати.

– Ой, извините, я не это имела ввиду! Простите меня ради бога, я ведь, ужас, как обрадовалась, когда вы заговорили! Вы же все молчали, молчали… Мы вот и подумали, что вы, возможно, голос потеряли, а тут, оказывается, все в норме, все в порядке! Ну, если с голосом все хорошо, то и со зрением наладится, вот увидите! А давайте, я вам доктора позову! Он все намного лучше объяснит… Вы полежите спокойненько минуточку, хорошо?.. Я быстро! Одну минуту! Уже бегу! Побежала!

Слышно, как открывается и закрывается дверь, легкие шаги быстро отдаляются. «Один, два, три, четыре… – считает он секунды. – …пятьдесят шесть, пятьдесят…» В коридоре звучат голоса. «Ты смотри, не обманула, секунда в секунду», – отмечает добродушно, укладываясь поудобнее.

– И кто тут у нас хулиганит? – нарочито строго спрашивает доктор, но тут же тон его меняется, и уже с нескрываемым удовольствием он отмечает: – Ну и слава Богу, теперь на поправку пойдёт! А повязки вы, больной, не трогайте, придёт время – снимем. Да, чуть не забыл – к нарушителям дисциплины посетителей не пускать!

«Какие посетители? Кому я нужен здесь, на чужой земле?» – думает Богдан, а вслух спрашивает:

– Доктор, я буду видеть?

– Сегодня – точно нет, а завтра – посмотрим! – нескладно шутит доктор, ничего не обещая. – К вам посетитель, больной, прошу любить и жаловать. Встретимся завтра.

«Как посетитель? Кто?» – в недоумении Богдан поднимает голову, вертит ею по сторонам, потом застывает, превращаясь в слух.

– Ну, здравствуй! – слышит он голос. – Не думал, что ещё раз свидеться доведется!

«Ещё раз?»

– Честно сказать, я тебя не узнал, когда ребята из-под завалов вытащили…

«Не узнал? Кто же это? Кто этот мужчина? Что ему от него, Богдана, надо? Голос незнакомый, может…» – руки непроизвольно тянутся к бинтам.

– Больной, не хулиганьте! – медсестра старается копировать строгий тон доктора, но получается это у неё немного по-детски, несолидно, будто понарошку.

– Слышал – не хулигань! Вы, девушка, к нему построже, посуровее, взрослый мальчик как бы, – мужчина смеется. – Да, угораздило же тебя в первый день службы в госпитале очутиться! Лежи теперь, пока не оклемаешься!

«В госпитале? Где он? Кто этот человек?» В ответ на свои мысли он слышит:

– Помнишь женщину, которую после обстрела из подвала засыпанного вытаскивали? Я ещё удивился тогда, что она тебя Мишей назвала, думал, со мной перепутала. А когда в твоих документах фотографию отца увидел, все стало на свои места. Вот ведь как бывает… Длинная история, длиною в жизнь, а если в двух словах, то отец мой когда-то, ещё в молодости, отдыхал во Львове… Там он и встретил маму твою. Понимаешь, жизнь – довольно-таки своенравная и непредсказуемая штука, и так её на поворотах иногда заносит, что мама не горюй. Да что я тебе всё лекции читаю, ты и сам не вчерашний… Хотя, если честно, я тоже не в себе с тех пор, как узнал… как узнал, что такое может случиться. Не понимаю, как это произошло. Поверить не могу… Вот думаю, думаю… Прям, как в книжках библиотечных… Или по телевизору… Один к одному, как по телевизору. И не то, что с отцом произошло, странно, нет… Не хочу никого обижать, но мало ли у кого байстрюки по миру бегают? Тем более, отец молодым был, холостым, никаких тебе обязательств… Вообще-то я не про это, я – про другое, про нас с тобой, что так нечаянно в жизни встретились…

Мужчина говорит заготовками, будто перед этим свою речь репетировал, и теперь спешит – боится что-нибудь забыть, потом прерывает своё повествование, а Богдан не может понять, причём здесь его мама и совершенно чужие, незнакомые люди за добрую тысячу километров от его дома? И, главное, какое отношение эти люди имеют к нему?

– Нет батьки больше, земля ему пухом… Ты не подумай, что от войны… Нет-нет, от сердца помер, давно уже. Ему тогда шестьдесят первый шел. На пенсии уже был, а все работал, не хотел без дела сидеть, говорил, не привык. Проснулся утром, чтобы на смену, и… Соседка наша, Женя, прибежала, укол ему, второй, но все напрасно. В пять минут ушёл, не успели спасти. «Скорая» уже после приехала… Смерть засвидетельствовала…

Богдан хочет сказать, что он не тот, за кого принимает его неожиданный гость, но не успевает.

– Ты похож на него… Я – нет, я в матушку пошел. Ну, может, характером немного, да и то – с большой натяжкой, а так… нет, не похож. У меня только имя его. Мама всю жизнь любила отца, да и он отвечал ей взаимностью, но иногда папа рассказывал о львовской девушке – Ядвиге. Запала в душу она ему. Знаешь, с матушкой они только через год поженились… Через год после его встречи с твоей мамой. Отец о тебе не знал. Думаю, если бы знал, наверное, вернулся бы во Львов…

Рассказчик снова замолкает. В палате воцаряется тишина, а Богдан видит разбитый дом без крыши, открытый люк в полу, вспоминает старую фотографию, как ему раньше казалось, маминого родственника, на деле оказавшимся его… его родственником, а не маминым…

– Да кто его знает – вернулся бы, не вернулся… Одним словом «бы», а имеем, что имеем.

Мужчина немного помолчал, будто замешкался в поисках подходящего слова:

– Может, тебе это покажется странным, но мы с тобой братья. По отцу только, конечно… Но, как говорится, из песни слов не выбросишь… Что ж, давай знакомиться. Михайло.

Он снова сделал паузу:

– Странно как-то получается… Будто передача «Жди меня»… Никогда не поверил бы, что такое возможно… Что такое в жизни случается… Всегда думал, что по телевизору артистов показывают, ан, нет, вот оно как может повернуть! Матушка, когда в себя пришла, рассказала, что к ней во сне отец приходил, опять про Ядвигу свою рассказывал. Я думал, фантазирует, выдает желаемое за действительное. Слабая она уже… Здоровье никудышнее… Да ещё эти стрессы, война… Вот я и не придал её словам значения.

А мама – по новой, ещё раз то же самое повторяет, затем ещё, а потом и ты объявился! Понимаешь, у нас территория небольшая, и когда чужой появляется, его ведут, – и будто извиняясь, мужчина добавляет: – Не обижайся, время такое. Ты же почти целую неделю скитался по нашей земле, все норовил в каждую щель заглянуть, что-то вынюхивал, выискивал, а потом исчез неожиданно…

– Ну да, я на шпиона похож? – обвинения Михаила задели его за живое. – Я часть свою искал, а не шпионил. Вели они!.. Чего тогда не взяли, «ведуны»? Исчез, говоришь… Неожиданно… Испарился, что ли? В пруд нырнул и не вынырнул? Почему же тогда не спасали, коль важен я? Вели они…

– Кто знал, что у тебя в карманах? Пока опасности не представлял, вели, наблюдали… Говорю же, время такое сейчас… Сложное время. Не мы к вам в дом пришли, и вас к себе с оружием не приглашали…

– Мужчина, – голос медсестры превращается в сталь. – Вас доктор предупреждал, что больному нужен покой, что волнения ему противопоказаны? Прошу вас покинуть помещение!

– Ну вот – поговорили… Вообще-то я так много в жизни никогда не говорил, а это… прям, разошёлся весь – самому не верится. Так, ты это… поправляйся, выздоравливай… Я как-нибудь ещё заскочу, тогда и обсудим все. Ах, да, совсем забыл – ребята просили передать, что Рыжик поправляется! Ну, бывай!

Миша почти выскочил из комнаты, подняв дверью ветер. «Нервишки никуда не годятся! Воды бы сейчас, целый стакан!»

– А вы водички попейте, – будто подслушала его мысли медсестра, и он тут же ощутил в руке трубочку. – Только смотрите, не переборщите, доктор просил вам воду понемногу давать. Вы подумайте себе спокойненько, с силами соберитесь, а я тут выйду ненадолго, хорошо? Эк, сколько всего случилось-то! Сколько всего произошло! Такое даже здоровому человеку не всякому под силу, а уж вам – и подавно…

Девушка ушла, а он лежал, не зная что делать. Впервые в жизни ему не думалось. И не потому, что мыслей не было, нет, наоборот, их было слишком много, столько, что сосредоточиться на чем-то одном было очень трудно, практически невозможно. Он вспомнил давний разговор.

«…– Богдан, ты уже взрослый, сынок, все понимаешь – от нас ушёл отец, – мама, как всегда, была немногословной.

– А когда он обратно вернется?

– Не хочу тебе ничего обещать, поживем – увидим.

Папа вернулся в воскресенье. На время. С новым зеленым самосвалом. У самосвала был почти настоящий руль, который крутился, и высокие черные колеса. Потом был день рождения, первое сентября, день Святого Николая…

А потом у отца появилась другая семья. Об этом также ему сообщила мама:

– Ты ведь понимаешь, Богдан, что у взрослых – взрослая жизнь, и очень много дел?»

Он все понял. Понял, что отец ушел, понял, что по каким-то неизвестным ему причинам он не будет с ним даже встречаться, и только сегодня, несколько часов назад, он понял ещё одно – он любит отца. Не этого, Мишиного, которого он никогда в жизни не видел и уже никогда не увидит, а своего, родного, того, что остался во Львове.

Тогда, в детстве, обида на папу заслонила собой эту любовь, перечеркнула все, что связывало их прежде, заставила гнать прочь воспоминания, но сегодня он узнал правду, и эта правда многое объясняла. Он дал себе слово, что по приезде домой обязательно найдет отца, найдет, чтобы сказать, как он любит его, как скучал по нему все эти годы, а ещё, чтобы попросить у него прощения за маму, и за её женскую гордость…

– Просыпаемся! Умываемся! Доброе утро, больной!

Женщина с жутким грохотом отодвинула сон, шторы и открыла окно:

– Ну вот, а я к вам солнышко пригласила! Сегодня оно особенно яркое – первое, никак, сентября! Правда, дети в школу не пойдут. Наши дети…

Богдан не знал, какое сегодня число, не видел ни солнца, ни санитарки, но слышал, как она шумно передвигает с места на место кровати, стулья, громыхает шваброй и приговаривает:

– Их дети пойдут в школы и детские сады, а наши будут сидеть в подвалах… Их пенсионеры будут получать пенсии, а наши – не будут… Их дети пойдут в школы, а наши…

По звуку закрываемой двери палаты он понял, что уборщица вышла в коридор, но и там женщина продолжала бубнить слова президента. Он тоже помнил эти слова, но до сих пор не мог понять их. Он – простой среднестатистический гражданин Украины, «пересичный украинец», как любила повторять власть, не мог понять – радоваться ему или печалиться, оттого что высшее государственное лицо – президент, выразил ему и ещё половине страны своё доверие и уважение, а другой половине – неприязнь и презрение?

Наверное, нужно было радоваться, как радовались многие его соседи и знакомые, и гордиться доверием президента, но что-то мешало, что-то не давало наслаждаться такой сомнительной победой…

Ещё через час Богдана отвезли в перевязочную. Врач долго осматривал его глаза, спрашивал о самочувствии, об ощущениях, проверял реакцию зрачков на свет. Потом на правый глаз снова наложили повязку, а левый оставили свободным, хотя видел он им только туман – густой молочный туман, как в недавнем сне, и в тумане этом плавали расплывчатые тени. Опасаясь, что бинты наложат обратно, жаловаться доктору не стал.

Уже в палате, чтобы никто не заметил, он пытался тренировать зрение: открывал-закрывал глаз, рассматривал руку, приближая и отдаляя её, фокусировался на кончике носа, но резкости по-прежнему не доставало, мало того, прежде светлый, туман заметно потемнел, стал мутновато-серым, а вокруг глаза заплясали огненные искры. Ещё через несколько минут он почувствовал себя, будто выжатый лимон, захотелось спать, и не было ни сил, ни желания сопротивляться этому.

Проснулся он от криков и шума. По коридору, громыхая и повизгивая на поворотах, быстро проносились больничные тележки. Он слышал, как кто-то надрывно командовал, распределяя больных по палатам, как кто-то, то ли от боли, то ли от горя, плакал, как кто-то просил Бога о помощи… Все это продолжалось около часа, потом постепенно успокоилось, затихло.

И только он снова попытался заснуть, как дверь палаты широко распахнулась, пропуская каталку со спящим мужчиной, закрытым до самого подбородка простыней. Вслед за ним, словно на привязи, в комнату просочились медсестры, держащие в руках стойки капельниц. Мужчина не шевелился и, кажется, не дышал. Из бурых бутылок по трубочкам-венам лениво струилась кровь. Не задерживаясь, мрачные змейки неспешно исчезали под белой простыней. Даже не взглянув на Богдана, девушки убежали.

«Что же случилось? Неужели очередной обстрел?» – спрашивал он себя, с любопытством разглядывая спящего. Темно-русые волосы с седыми висками, высокий лоб, на верхнем веке – темная полоска, будто вырисованная тушью. «Шахтер», – отметил знакомое с детства. Такие следы въевшейся угольной пыли он встречал у своих земляков, в соседнем Червонограде. Там тоже шахты были. Поменьше, конечно, чем в Донбассе, да и качество угля не то, но шахты были. И люди там работали – такие же шахтеры, как и здесь.

В последнее время он часто ловил себя на мысли, что сравнивает две Украины – Восточную и Западную, сравнивает людей, проживающих на этих территориях, их жизнь, уклад, традиции. Для чего ему это – непонятно. Может, для того, чтобы понять, как так произошло, что граждане одной державы воюют друг против друга? А, может, для того, чтобы оправдать эту войну? Или для того, чтобы назначить виновного? Тогда, кто прав, а кто виноват? Казалось, мысли роились в голове, как пчёлы в улье, отчего поселившаяся там тупая зудящая боль становилась практически невыносимой.

Он закрыл глаза, но ни боль, ни вопросы, мучившие его, не исчезали. «Кто прав? Кто виноват? – пульсировала кровь в висках. – А что, если люди, живущие по разные стороны Киева, даже не подозревают, что происходит там, в противоположной части Украины? Ведь не знал же он, пока сам не попал на Донбасс…»

Дверь открылась снова, и, прервав его размышления, в палату вошел доктор. Кивнув Богдану, он поправил простыню, накрывающую только что прибывшего, измерил пульс, потом наклонился над спящим мужчиной. Низко-низко наклонился, так низко, что казалось, будто он его нюхает.

– Дыхание ровное. Спит, – произнес он, обращаясь к подошедшей женщине.

Она тоже наклонилась к больному, коснулась губами его лба.

– Спит. Как он, доктор?

– Все в руках божьих. Сделали все возможное. Будем надеяться…

Богдан не верил своим глазам, он даже привстал от неожиданности – напротив него стояла Татьяна Ильинична. Она тоже заметила недавнего гостя:

– Богдан, сынок, а с тобою что? Что с глазами? Ты куда пропал? Савва приехал расстроенный, говорил, только людей нашел, вызвавшихся Богдану помочь, глянь, а его в машине нет. Что случилось, дорогой? Рассказывай.

– Татьяна Ильинична, я – мобилизованный…

– Да знаю я, знаю! У нас территория небольшая… – замахала руками женщина, будто повторяя слова Михаила. – Ты мне другое скажи, что с глазами твоими? Как ты себя чувствуешь? Сам понимаешь, Володя проснется – не до тебя будет.

После этих слов все остальное, приготовленное Богданом в качестве оправдания, потерялось, оказалось лишенным смысла. Как же так – он ночами не спал, подбирая слова, отвечая на свои же вопросы, и вдруг – ничего этого не надо? Стало обидно, что все просто, что не надо юлить, не надо оправдываться, не надо врать, можно просто сказать правду, и мир от этого не рухнет… Почему так случилось, почему? Почему то, к чему он был готов, перевернулось с ног на голову?

И снова в голове громоздился невообразимый хаос, снова мысли путались, мозги плавились, но понять происходящее он был не в состоянии.

То, что он был этим людям враг, ему стало давно понятно. Как там сказал Михайло: «Не мы к вам в дом пришли, и вас к себе с оружием не приглашали»? И по старой привычке, приготовившись к худшему, к неприятию и непониманию, Богдан был ошарашен, что эта женщина его понимает. Мало того, она относится к нему, как к человеку, просто, как к нормальному человеку…

«Но так нельзя! Нельзя всем поголовно верить, ведь люди разные бывают…» – думал Богдан, в который раз удивляясь доверчивости Татьяны Ильиничны. Он не мог понять, почему эта женщина так доверяет ему? А ещё не мог понять, зачем врачам его спасать? Он многого не мог понять, и от этого становилось ещё хуже. Лишь одно он знал, был в этом твердо уверен: он – враг этим людям, и пришёл к ним не с благими намерениями.

«Враг! Враг!» – стучал в голове молоточек. – Нет! Не может этого быть! Так нельзя!» Внезапно ему показалось, что последние слова он прокричал вслух. Он оглянулся на Татьяну Ильиничну, но та спокойно поправляла постель на кровати мужа.

Женщина не слышала, или он не кричал? Временами ему казалось, что он сходит с ума. Полуявь-полусон на шаткой грани с реальностью, полумрак в глазах и полуобморок в голове переплелись в вязкий живой клубок, растущий на глазах, увеличивающийся с каждой минутой, и с каждой минутой впитывающий в себя чувство вины и гнева, досады, раздражения и ещё чего-то не высказанного, тяжелым камнем лежащего на сердце и не дающего жить дальше… Этот клубок заменил ему на время жизнь.

Так больше не могло продолжаться. Изъеденные нервы могли не выдержать и лопнуть, как струна. Что делать? Как ему жить? Подсознанием он чувствовал, что разгадка где-то рядом, где-то на поверхности, на видном месте, и нужен только толчок, чтобы её найти. А ещё ему хотелось говорить. Хотелось рассказать о себе, о своей семье… Что-нибудь рассказать… Просто так… Рассказать, чтобы эти люди знали, какой он человек, чтобы понимали, что он не представляет для них опасности, что он никому из них не желает зла, что никому намеренно не причинит боли…

Не выдержав напряжения, он заговорил:

– В детстве мне нравилось ходить в гости к бабушке. Она за городом жила, в частном доме. Рядом с домом лес, озеро… Гуляй – не хочу! Я все лето только тем и занимался, что играл с друзьями, ходил в походы на другой конец леса, к ручью, и купался в озере… Беззаботная жизнь, не правда ли? Но была в доме бабушки тайна, которая мучила меня, не давала покоя.

Эта тайна жила в маленькой, всегда запертой на ключ, комнате, куда входить имела право только бабушка, остальным домашним вход был строго воспрещён. Понятно, я не мог смириться с данным положением вещей. Шло время, я подрастал, и вместе со мной росло желание попасть в тайну, а со временем это желание превратилось в дело чести, в «идею фикс».

Для начала я тщательно обследовал окно, но, к моему глубокому сожалению, оно оказалось закрытым наглухо, а само помещение надёжно спрятано от посторонних глаз тяжелыми плотными шторами.

Потом пришла очередь чердака, но, кроме больших деревянных сундуков со старыми газетами и журналами, там тоже ничего интересного не было. Тогда я решил взять неприступную крепость осадой.

Набрав с чердака недавно найденных журналов, я устроился в коридоре, да так, чтобы одним глазом видеть заветную дверь. Время от времени я покидал свой пост, делая вид, что у меня есть другие, более важные занятия – гулял с друзьями, играл с ними в футбол, ходил в кино, но каждый раз я возвращался обратно на свой насест, переживая, не пропустил ли самого главного.

И вот однажды, когда я целиком и полностью отчаялся увидеть человека, чьё присутствие в доме так тщательно охранялось, дверь открылась, и из комнаты донеслось:

– Заходи, Богдан, нечего под дверью ошиваться. Познакомься с Настей, дорогой.

Три шага, разделяющие меня и тайну, дались мне нелегко – меня бросало то в жар, то в холод, а сердце отчаянно вырывалось из груди, не давая дышать. Еле справившись с эмоциями, я переступил порог. Не знаю, что я ожидал увидеть – сказочного рыцаря, златовласую красавицу или сокровища Али-Бабы, но явно не то, что увидел – то, к чему я так безумно стремился, ради чего безвозвратно потратил массу драгоценного времени, на деле оказалось обычной, с изъеденным оспой лицом, закутанной в тёплый платок старой женщиной. Ничего худшего я не мог себе представить…

Богдан прервал свой рассказ, вспоминая детскую горечь от рассыпанных в пыль иллюзий. Даже сейчас, спустя несколько десятков лет, он помнил своё глубокое разочарование, граничащее с шоком.

Это был крах! Это был конец света! Он не знал, что делать. Не знал, как рассказать друзьям, что в доме бабушки живет ещё одна бабушка, к тому же, не самая здоровая… И все! Больше ничего! Никакой тайны на самом деле нет.

А ещё он боялся, что ребята засмеют его, затюкают. В тот день он потерял не только свою мечту, но и веру в чудо. Друзьям решил о случившемся не говорить, будто бы ничего и не произошло, все по-старому – комната закрыта, а ключ у бабули. И лишь спустя несколько лет он узнал, кто такая эта женщина, годами не выходившая из дома.

Однажды им позвонила взволнованная бабушка. Выслушав её, мама оделась в костюм, тот, что в нем в церковь ходила, и уехала, приказав Богдану запереть дверь и учить уроки. Не было мамы весь день, а вечером, после возвращения домой, она усадила его напротив себя и рассказала о Настасье.