Что-то пошло не так

Народ ликовал! В голове не укладывалось, что в стране смогли произойти такие перемены! Долгожданная свобода пьянила, как хмельное вино, и хотелось пить, пить и пить эту чашу до самого дна!

А потом так же неожиданно пришло похмелье. Будто холодный душ на горячие головы: пустые прилавки магазинов; вместо денег – ничего не стоящие бумажки; продуктовые талоны и талоны на мыло и трусы… Как-то очень быстро население превратилось в фиговых миллионеров, а отец знакомого, недавно продавший бычка-трехлетку, горько шутил:

– За трехлетнюю скотину я получил стоимость говяжьей котлеты.

Довольно скоро всем стало понятно, что от Европы на Украине, только и славы, что её пуп, а сама она, как и прежде, недосягаемо далека, как говорится, Европа – в Европе, а Украина – в… А Украина – на своем месте, вот только место это не очень благозвучно. Как ни странно, но осознание этого прискорбного факта не лишило людей последней надежды…

– …Во металл покорежило, как ножом изрезало, – услышал он разговор волонтёров и посмотрел в окно.

Вдоль обочины стояли развороченные трупы машин – ржавые, унылые, печальные. Выгоревшие дотла и сброшенные за ненадобностью в кювет, они теперь служили всего лишь тенью недавней жизни. По спине у Богдана пробежал холодок. Он обхватил себя руками, чтобы согреться, и вернулся к далеким девяностым.

Страну беззастенчиво грабили. Делали это нагло, открыто, цинично. Переход госсобственности в частные руки сопровождался криминальными разборками, по большей части – с огнестрелом. В итоге народу разрешили полакомиться ничтожными объедками, выделив на каждую живую душу приватизационный сертификат, так называемый ваучер, обещающий долю в государственном имуществе. Но, то ли душ было больше, чем отвешенного имущества, то ли доля его мизерная – стоил ваучер пузырёк, и ни грамма сверху.

Криминальная пятилетка закончилась так же неожиданно, как и началась. Вокруг Киева выросли коттеджные поселки и частные зоны, закрытые от любопытного глаза трехметровыми бетонными заборами и пропускными пунктами с тяжёлыми шлагбаумами. На страже господского имущества денно и нощно трудились нагло-сытые охранники в новенькой хрустящей форме, с оттягивающей ремень кобурой на бедре, и молчаливо-важные горничные с дипломами о высшем образовании.

В рейтинге «Forbes» появились свежие украинские фамилии, граждане попредприимчивее и позубастее пересели в «лексусы» и депутатские кресла, пожиже и послабее – в областные рады и мэрии, а потом и первые, и вторые, отправив жён и детей в Париж и Куршавель, ломанулись зарабатывать «бабки», язвы и геморрой. Остальная же часть населения поняла, что она в пролёте, и у пролёта этого такие гладкие и скользкие стены, что не за что зацепиться, чтобы остановиться. Вот тогда-то и случился первый исход народа из Украины.

Как ни странно, первыми ушли женщины – стабильная интеллигенция: учителя, врачи, медсестры, те, чьим единственным богатством была медаль после окончания школы, дети – свои и чужие, или пациенты… Ушли те, кто не умел красть и стыдился этому учиться.

Почуяв золотую жилу, турагентства тут же взвинтили цены втрое, развернув бурную деятельность по продаже туристических путёвок и по обеспечению своих клиентов шенгенскими визами. За отдельную плату предлагалась VIP-услуга по оформлению загранпаспорта и помощь в выезде за рубеж в максимально сжатые сроки. Продолжили миграционную цепочку перевозчики, доставляя домработниц с горничными на непосредственное место их работы.

Года три «оттуда» не возвращались. Уезжали, звонили, пересылали или передавали деньги родным, но, чтобы вернуться, или в гости приехать – нет, этого не было. Помнится, в соседнем доме свадьбу играли, так невеста целый день в слезах ходила – мама, единственная родная душа, деньги на свадьбу прислала, а приехать сама не смогла – хозяева не отпустили.

Потом пошли слухи, что стали появляться, правда, опять-таки ненадолго – проведать детей, поменять паспорт и подать на развод, чтобы не кормить спившихся на халявные деньги мужей. Разговоров о том, где живут и работают, усердно избегали, ограничиваясь, как правило, непривычно-чужим словом «компаньонка»…

–…Ты смотри, церковную стену – в щепки, а колокол оставило, – раздалось в салоне машины. Говорил старший, Василий.

– Живой колокол, однако. Эх, накосячили тут наши, крепко накосячили… Натворили беды, прости Господи.

Православный храм у самой дороги, разбитый снарядами, иссечённый осколками, словно внезапно постаревший, напоминал уставшего путника с поникшей головой. Разрушенную стену уже успели кое-как отремонтировать, подрихтовать – дыры зашили досками, в окна вставили новые стекла, но купол ещё не трогали, поэтому казалось, будто он постоянно падает. Вспомнился Цевин: «От безделья мозги сносит…» Можно было поверить, ведь церковь – очень хороший ориентир.

– Нелепая война какая-то, ненастоящая… Будто понарошку…

Как и прежде, слова звучали по-домашнему спокойно, словно мужчины обсуждали соседского мальчишку, забравшегося на грядку в огород – побаловал, покуролесил озорник, что с него возьмешь? Но как же так – понарошку? Ведь гибнут люди по-настоящему, ведь снаряды взрываются в домах и храмах по-настоящему, по всей дороге машины сожжённые стоят, предприятия разрушены, шахты… Внезапно сильно разболелась голова. Казалось, там поселился молотобоец.

Защищаясь от боли, Богдан закрыл глаза и почти сразу же услышал детей.

«-…Папа, папа, – громко кричала Ксения. – Ты к нам? Насовсем? Навсегда? Вот здорово! Вот мама обрадуется!

– Ксюша, не ори! Видишь, папа занят, закончит работу и приедет, не торопи…»

– Эй, служивый, уснул, никак? Знаешь, тут такое случилось… Ты это, ты слишком не переживай, хорошо? – было видно, что мужчина хочет сказать что-то важное, что-то касающееся лично его, Богдана, но не решается. Наконец Василий собрался с силами:

– Только что из батальона звонили… Там, понимаешь,.. там кореш твой, Андрюха, на мине подорвался. Разбирал её, что ли, чего-то не учёл, она и шандарахнула… Жаль парня, конечно, толковым мужиком был, царствие ему небесное… Понесла же его нечистая на оружейный склад в мине ковыряться… Никакого тебе соблюдения мер безопасности! Будто дети малые! Там, конечно, того боеприпаса, что кот наплакал, пропили, сволочи, но все равно… Жаль человека…

Волонтер перекрестился и продолжил обсуждать с товарищем смерть бойца добровольческого батальона. Оказалось, на складе произошла детонация, и вместе с Андреем в воздух взлетел весь склад с боеприпасами. Богдан вспомнил последние слова Цевина: «Свою программу я перед Богом выполнил», до боли стиснул зубы – хороший человек ушел, по собственной воле, без принуждения. Голова заныла ещё сильнее, казалось, боль уже не помещается внутри, и что с ней делать, он не знал.

Машина продолжала ехать мимо черной, обожженной лесополосы, мимо опустевших, заброшенных сел. В одном из них она остановилась. Задремавший было Богдан больно ударился лицом, уткнувшись в жесткое сидение спереди, задев при этом голову водителя.

– Совсем про тебя забыл, – будто извиняясь, проговорил тот. – Отдохнем маленько, перекусим, а там и дальше двинем. Туалет – за домом, сейчас покажу.

Он махнул Богдану рукой, приглашая следовать за ним, и быстро пошел по узкой асфальтовой дорожке, накрытой аркой густого, почти осыпавшегося, засохшего без ухода винограда, вглубь двора. Открывшийся перед ними дом, кирпичный, добротный дом, зиял пустыми проемами окон и дверей. От неожиданности мужчина резко остановился, и Богдан, не успев вовремя отреагировать, второй раз за день ткнулся ему в макушку головой.

– Тьфу ты! – волонтер в сердцах сплюнул. – Степан постарался! Ещё в свой прошлый приезд все норовил столярку утащить. Вот гнида – тянет все, за что глазом зацепится! Сюда едет – бросит в кузов для вида кулёк-два негодящего барахла, а домой – еле машина ползет, аж стонет, так нагружена. Здесь много зданий брошенных – дома жилые, дачи, школы, детские сады, вот он и подчищает потихоньку их! Как только его земля святая носит?! А люди вернутся, как жить будут? И так все кругом разбито-разворочено!..

Мужчина нервно ходил по комнатам, ругая нерадивого Степана, поднимал и складывал разбросанное по полу хозяйское добро, распихивал его в ящики, в шкафы, прятал в кладовку… Богдан и себе помогал ему, хотя знал, что все напрасно, что оставленные населением дома, как магнит, будут притягивать подобных «степанов», так что участь их уже решена, и дело только за временем. Где-то через полчаса, кое-как наспех заколотив найденными в сарае досками окна и двери, они присели в тенёчке.

– Старый я уже, Богдан, оттого и сердце болит, когда вижу, как страна на глазах рушится. Молодым не понять – они в Европу намылились, будто мёдом там намазано… А по-мне, так кругом работать надо, никто тебя задаром не станет кормить – ни дома, ни за границей. А там языки надо знать, специальность подходящую иметь, чтобы нужники чужие с высшим образованием не чистить, жильё какое-никакое – на вокзале долго не проживешь… Да и полиция, опять-таки, закон… Нарушишь что – слова не успеешь сказать, как, в лучшем случае, депортируют. Ну, и покушать хоть раз в день человеку надобно, святое дело, без еды быстро ноги протянешь, как и без денежного запаса…

Богдан согласно кивал головой, памятуя о своих недавних «сезонах», даже плечо, ушибленное на одном из них, невольно дернулось. Чтобы семью прокормить, ему и грузчиком в Варшаве на «стадионе» – рынок так назывался, пришлось поработать, и на ягодных плантациях польских панов с утра до ночи спину гнуть, и траншеи рыть для теплотрасс, и подсобником на стройках вкалывать…

Интересно, что и сами паны в это время не сидели, сложа руки, а в той же Европе шабашили, только в Западной, где побогаче, в Германии в основном, да в Великобритании… Правда, и платили им в разы больше за ту же самую работу, что они украинцам, так что вряд ли они захотят поменяться местами.

–…Скоро Новосветловка, – сообщил водитель. – Там «Айдар» стоит…

После этих слов он ещё что-то неразборчиво пробормотал и сплюнул в окошко. Машина в это время неожиданно подпрыгнула на ухабе, надрывно заревела, и окончания предложения Богдан не расслышал.

Добровольческие батальоны в последнее время росли, как грибы после дождя: «Азов», «Днепр», «Полесье», «Винница», «Киевщина», «Сечь», тот же «Айдар»… Вся география Украины налицо.

Говаривали, что к их созданию приложили руку олигархи, что батальоны эти вроде их личных армий, но людям все равно, о чем языками трепать, а вот про Новосветловку он слышал – недавно по телевизору показывали. Показывали, как военные поселок от боевиков-сепаратистов освобождали. Вот молодцы ребята – до сих пор плацдарм держат!..

Машина сбавила обороты, объезжая разбитую военную технику по обе стороны асфальта. Черные от копоти танки с раскуроченными гусеницами и сорванными башнями, перевернутые машины с минометными установками и застывшие БТРы с неестественно вывернутыми обугленными колесами ещё хранили запах боя.

Волонтёры удивленно переглядывались между собой, не понимая, что случилось. Разрушенные дома вдоль дороги, в большинстве своём без окон и дверей, со снесенной крышей, ничем не отличались от машин. Казалось, над посёлком пролетел огненный смерч, уничтожив все живое на пути.

– Здесь у них техникум… был, – обронил старший, показывая рукой в направлении разнесенного снарядами двухэтажного комплекса. – А там… А там – больница районная…

Остатки техникума и больницы, густо помеченные осколками снарядов, ещё дымились.

– Матерь Божья! – простонал Богдан. – Да что же это такое?

– Война.

Словно в подтверждение этих слов где-то спереди прогремел взрыв, за ним – второй, намного ближе…

Они свернули в просёлок. Ехать стало ещё хуже – дорогу на каждом шагу перегораживали поваленные деревья и перебитые напополам электрические столбы, чтобы проехать, приходилось отодвигать их в сторону или переносить на обочину. Через полчаса, когда уже порядком надоело таскать тяжелые бревна и ветки, и Богдан хотел предложить возвращаться назад, на трассу, машина остановилась.

Не теряя времени, водитель выскочил из салона и торопливо бросился к руинам ближайшего строения. Скорее всего, снаряд попал «в яблочко» – от дома осталась одна коробка, все остальное, включая крышу, лежало внутри обрушенных почти до основания стен. По-соседству стояли такие же разбитые постройки – дома и гаражи, чудом сохранился только небольшой деревянный сарай, расположенный поодаль от дома.

Василий метался возле развалин, звал кого-то, пробовал разбирать обугленные кирпичи, потом побежал к соседям.

– Баба Варя! Баба Варя, вы здесь? Баба Варя!..

Из сарая, кутаясь в тёплый пуховый платок, вышла нарядно одетая старая женщина. Казалось, будто она собралась идти в гости.

– Пошто кричишь, Василий? Не глухая я, слышу. Успокойся, твои неделю, как уехали… Успели, хвала Господу. Вчера, как началось, как началось, думала, небо на землю ложится, так трясло и грохотало. Хату мою, – старуха повела глазами в сторону разрушенного дома, – ещё раньше положило, в первый раз, когда ребята наши отступали. Так я в сарай жить перешла. Сергей с собою звал – отказалась я, дома помирать хочу, не хочу быть кому-то обузой. Вот нарядилась, лежу, смерти жду…

Баба Варя привычно смахнула кулаком слезу, катившуюся по иссохшей морщинистой щеке:

– А ведь зря жду, сказывается, погрохотала-погремела она вокруг, смерть-то моя, а меня не тронула. Видать, у неё плана на меня ещё нема. На Сашку, соседского мальца, был план, и на Софию, мать его, тоже был, а на меня – не было… Вот и лежу, плана на себя жду… Да и куда мне ехать? И зачем? Я здесь родилась, здесь жизнь прожила, здесь и помирать буду.

Она рассказала Василию, куда собирался Сергей увозить от войны жену с детьми, как бесчинствовали в селе «гайдарцы», как народ в церкви держали, «будто полицаи при немце», а сами «по хатам шастали», как потом добро награбленное на машины грузили…

– И ко мне приходили, да шо с меня возьмешь? Бедная, шо церковная мышь – холодильник «Донбасс» да телевизор «Рекорд», ни ковров тебе, ни магнитохвонов. Мне хватало, а этим… Этим другое подавай – новое, модное, богатое… Старшой так и сказал своим: «У бабки только душа в теле осталась, хорошо встряхни – и та вылетит».

Женщина поежилась, будто от озноба.

– Не тронули. Оставили. Оно и к лучшему – я могилку вырыла, да Сашку с Соней похоронила. Пусть почивают с миром.

Повернувшись в сторону сада, баба Варя троекратно перекрестилась и низко поклонилась:

– Царствие небесное невинно убиенным.

Уезжая, волонтеры оставили женщине немного продуктов. Василий обнял её на прощание и пообещал заехать на обратном пути. Машина тронулась с места, то и дело объезжая рваные воронки, расчленённые на крошево деревья, а Богдан смотрел на одинокую сгорбленную фигуру – возле своего почившего дома в праздничных одеждах стояла баба Варя, ждала смерти и прощально махала им рукой.

На трассу возвращались прежним маршрутом, чтобы не тратить времени и сил на расчистку нового проезда. Крюк, конечно, делали порядочный, зато машина бежала, словно подгоняемая ветром. Ему не терпелось расспросить, кто же эта бабушка Варвара, кем она приходится Василию, и кто такой Сергей, но водитель уж очень внимательно вглядывался в дорогу, не отвлекаясь на разговоры. Богдан и себе задумался, поэтому не заметил, когда волонтер заговорил.

–…Жена моя, Катерина, родом отсюда, а дом разрушенный – брата её младшего. Мы с Катей сорок лет вместе прожили, раньше каждый год в Новосветловке бывали, в отпуск с детьми приезжали. Потом её родители померли, реже ездить стали… Я ж там каждую тропинку знаю, каждое деревце, каждый кустик… Да что же это творится недоброе такое? Что же это за беда на наши головы?!

В сердцах Василий ударил руками о руль, заодно нажав на клаксон. Гудок получился протяжный и тревожный, будто на похоронах. Больше в машине до самого места назначения не прозвучало ни звука.

Воинская часть, в которую был командирован Богдан, охраняла поселок, а точнее, трассу, соединяющую Донбасс с Ростовом-на-Дону. Населенный пункт, как важный стратегический объект, несколько раз переходил из рук в руки, а вот население в нем почти отсутствовало, не исключено, что именно прямая трасса на Россию сослужила людям благую службу – защитила от войны.

На обширной территории, по всему, являвшейся раньше транспортным предприятием, было совершенно пусто, только изредка в поле зрения попадались шатающиеся тени, подойти к которым Богдан посовестился. На дверях штабного помещения, расположенного в самом центре построек, висел тяжелый амбарный замок. Рядом, в открытой столовой, на грязных столах стояла неубранная посуда, будто только что закончился обед, но и там не было ни души, если не считать рой мух, лениво ползающих по оставленным немытым тарелкам. Лишь к вечеру в расположение начали прибывать военнослужащие.

– Отлично, – быстро просмотрев документы мобилизованного, выдал штабной офицер. Потом покрутил бумаги в руках и вернул их обратно. – Завтра – на передовую, а сейчас – получить оружие и отдыхать.

Не удивившись такому «радушному» приему, Богдан сам нашел подобие казармы, свободную кровать, и, кажется, только прислонил голову к подушке, как услышал:

– Подъем!

Просто в окно светило яркое августовское солнце. Пять минут на сборы, ещё десять – скудный завтрак, дальше – погрузка в машины и… на позиции.

Передовой оказалась часть посёлка городского типа со стандартными двухэтажными зданиями. Жизнь ушла из него вместе с людьми, и теперь он казался не просто пустым, а мертвым. «Почти, как Припять в Чернобыле, когда её по телевизору в годовщину аварии показывают… – пришло на ум нелестное сравнение. – Только и разницы, что здесь ещё не выветрился запах человека». Богдан огляделся по сторонам и даже носом повел, принюхиваясь. Запахи были обычными, домашними, не предвещающими никакой беды. Немного успокоившись, он сосредоточился на окружающих.

Рядом с ним находились такие же резервисты, отслужившие срочную ещё при Союзе. Они вяло переговаривались между собою, общались с родными по телефону, курили, и вовсе не были похожи на армию. «Просто сбоку припёка, а не армия», – он даже обиделся немного, рассматривая своих невольных однополчан. Небритые, измятые лица, серые, будто молью побитые, пожёванный, не всегда по размеру, камуфляж… Потрепанные и неряшливые, мобилизованные выглядели удручающе.

Не вызывала восхищения и обувь. При виде истоптанных армейских ботинок советского образца рядом с когда-то добротными, но тоже до дыр заношенными кроссовками «рибок» и «адидас», становилось понятным, что обувались «новобранцы» дома, и кто во что горазд.

«Да-а, блин, вояки… Одним видом могут убить… Сразить наповал, – подытожил с горечью. – Неужели у нас все войско такое – оборванное и немытое? А как же воевать? А как же побеждать?»

Какое побеждать?! Прислушавшись к разговору, он понял, что у этих людей, насильно изъятых из мирной обстановки, вообще нет желаний, кроме одного – побыстрее вернуться домой. Там, дома, совсем другая жизнь, свои семейные проблемы, и без хозяина родным не обойтись, так что воевать, а тем более, умирать, они не имеют права.

«А никто и не спрашивает, чего тебе хочется – жить или умереть? – вспомнил шестерых своих попутчиков, оставшихся в подорвавшемся на мине бусике. – Тут бы хоть землей присыпали, чтобы ворон глаз не клевал да собаки на куски не рвали. Эт, размечтался!»

С тех пор, как взлетела на воздух машина, прошло менее недели, но ему не раз чудилось, словно каждый день, проведённый на чужой земле, продолжается целый год, и за эти несколько дней-лет он так устал, что хотелось просто исчезнуть, бесследно испариться или уснуть, да так, чтобы проснуться в другой жизни, в той, где нет войны.

«А может, ему просто хочется спать?» Уже от одной этой мысли закружилась голова. Захотелось лечь на землю, где стоял, и хотя бы на минуту закрыть глаза. Хотя бы на минуту, не больше, но и этого было бы достаточно, чтобы отдохнуть. Ему давно уже казалось, что ещё некоторое время без сна, и организм точно не выдержит, откажет… И тогда он умрет, умрет на месте, даже без боя.

Судя по всему, остальным мужикам ситуация на фронте была уже знакома. Перекинувшись словом-другим между собой, они потихоньку, нескромно зевая, расползлись по территории, будто растворились в воздухе, и вскоре на передней линии остался он один.

Привычно набрал на телефоне номера родных, также традиционно получил в ответ: «Вызываемый вами абонент находится вне зоны», потом и себе нашел уютное местечко на солнце, прислонился к теплой стене и закрыл глаза. На голову стало легче, но стоять, даже тесно прижавшись к шершавой штукатурке, было все равно неудобно. Так он продержался ещё с полчаса. За это время ничего важного не случилось, да и не важного – тоже, все так же ярко светило солнце, и все так же сильно хотелось спать.

«Эх, была не была… Если что, успею встать», – решил, внимательно осмотревшись по сторонам. Потом снял куртку, аккуратно, не спеша, сложил её, положил на сухую траву под фундаментом оружие, на него – одежду, а сверху улёгся сам. Почти тут же, как из-под земли, возле него появился ярко рыжий ушастый котенок. Он по-хозяйски обнюхал Богдана, залез к нему на грудь, удобно свернулся калачиком и тихонько заурчал. «А ты откуда взялся? Какая, к черту, война?!» – сонно подумал тот, прижимая к себе рыжее чудо. И едва он успел это сделать, ослепительная вспышка больно полоснула по глазам, перекрыла воздух и пропала…

Богдан с шумом вдохнул воздух, протер глаза. Темно. Почему темно? Где он? Будто в ответ на его мысли мягко щелкает выключатель и до него доносится спокойный мамин голос:

– Вот незадача – опять лампочка перегорела. Ты здесь оставайся, сынок, а я схожу, новую поищу. Стой на месте, милый, не то в потёмках оступишься и упадешь.

Слышатся неспешно удаляющиеся шаги. Мама уходит, оставляя его наедине с темнотой. На какое-то время в комнате воцаряется зыбкая тишина, только слышно, как в оконное стекло бьется заблудившаяся муха, да где-то совсем рядом уныло плачет маленький ребенок.

– Ну вот – порядок, – снова раздаётся щелчок выключателя, и на этот раз в комнате разливается холодный ровный свет. Возле входных дверей стоит мама. У её ног – крошечный рыжий котенок.

– Думала, наконец-то усну… Вроде все дела переделала, а не спится мне, мучит что-то, тревожит… Встала… и вправду, лампочка перегорела, свет потух… Вот теперь все в порядке – можно спокойно отдыхать.

Богдан молча наблюдает за мамой. Совсем, как в детстве, на расстоянии. И, как в детстве, ему хочется прижаться к ней, попросить, чтобы не уходила, чтобы выслушала его… Он не знает, что нужно сделать, чтобы мама задержалась, лихорадочно ищет достойную причину, потом начинает креститься и направляется к матери, чтобы последовать за ней, но, как и прежде, мама строга и невозмутима. Она делает шаг назад, второй…

– А вот этого, сынок, делать не надо… Когда ты родился, я поблагодарила Пресвятую Богородицу…

Мама снова пятится, отступает. Неизвестно откуда в комнате появляется густой молочно-белый туман, и ноги матери будто растворяются в нем. Туман становится плотнее, поднимается выше, обволакивает все вокруг, заполняет собою оставшееся свободное пространство.

Богдан идет быстрее, пробует бежать, протягивает к матери руки, чтобы хотя бы прикоснуться к ней, но мама бесследно исчезает. На месте, где она недавно стояла, свернувшись невзрачным клубочком, лежит рыжий котенок, жалкий и беспомощный, как он сам когда-то в детстве…

– Поаккуратнее, поаккуратнее, этот теплый ещё, может, живой… Чш-ш-ш! Да тихо вы, расшумелись, как галки, ничего не слышно! – прикрикивает на беседующих стоящий рядом с ним человек. – Живой! Точно, живой! Дышит! Вытаскивай его!

Чьи-то грубые, бесцеремонные руки хватают его за голову, за ноги, дергают, тянут… Становится невыносимо больно, так больно, будто из него вынимают душу. Он делает попытку кричать, звать на помощь, но тщетно. На минуту боль отпускает его, и он слышит приглушенный разговор.

– Миша, иди сюда! Смотри!..

– Откуда?

– Да вот, у этого… в кармане… И карточка там же была… Вместе с адресом.

– Грузи его в машину. И второго раненого туда же. Что там у него? Нога?.. Ему перевязку сделали? Да мне пофиг, что кровотечение!.. Жгут наложите, что ли… Нам лишь бы до больницы его довезти, чтобы кровью по дороге не сошёл… А там сами разберутся, без нашей помощи. Смотри, молодой совсем, зелёный, жалко, если что… Чем раньше выедем, тем лучше – больше шансов, что живым останется. Бери его… Вот так, осторожно… Чуть выше… ещё… ещё… Ложите рядом. Остальных потом к Иванычу доставим, он знает, что с ними делать. Ты здесь с ребятами оставайся, а я с ними поеду…

Те же грубые руки вновь поднимают его, куда-то несут, потом не совсем деликатно бросают на твердый пол. Рядом с собой он чувствует человеческие тела. Холодные уже, мертвые. Все кончено. Становится совершенно безразлично, куда его везут и что с ним будет дальше, и он погружается в это безразличие, как в мутный омут…