От первого лица

Оказалось всё не так уж страшно, скорее даже смешно. Самым смешным же было то, что сестра Евгения приняла меня за священника. Разговоров наших она почти не слышала, а что слышала, так того не поняла, но лекцию о вреде курения после отбоя всё же прочла и настойчиво попросила расходиться по палатам. Вот разойтись мы сразу согласились, но только после перекура. Недовольная Евгения дала нам пятнадцать минут, за которые она собиралась разогнать всех остальных нарушителей режима. Когда она отошла на почтительное расстояние, я скромно предположил, что по её доносу Батюшку могут лишить сана, а меня ещё и предать Анафеме. Батюшка долго смеялся, а потом как-то очень тихо сказал: «Может быть так, что у меня такие комплексы и предрассудки, но от имени Евгения меня мутит и в дрожь бросает. Как можно женщину мужским именем называть? Валентины мне тоже неприятны, как женщины, так и мужчины. Но самый пик кретинизма это – назвать девочку Александрой. Ну, да ладно. Завтра меня с утра выпишут. Не скучай. Пойдём уже спать». Я пожелал Батюшке спокойной ночи и ушёл в свою палату. Меня от имени Евгения совсем не тошнило, несмотря на то, что одна особа с таким именем попортила мне много крови. Отношение же к Валентинам в моём сознании разделялось по половому признаку. К дамам я был лоялен, зато ко всем остальным испытывал чувство глубокого омерзения, всего-то только из-за одного мужчинки. Если быть до конца честным, то за всю свою жизни я видел всего лишь одного Валентина, и именно он привил мне нелюбовь к своему имени. О девочках Александрах я вообще никогда не думал, ибо ни одной живой Александры в своей жизни я не видел. Также я ни разу не видел ни одной живой Даши или же Насти, но это уже совсем из другой оперы.

Спалось мне не очень, если не сказать это на великом и могучем. Можно, конечно считать слонов или баранов, но я решил посчитать имена, от которых мне становится некомфортно. Оказалось, что проще посчитать те, которые позитивно отражаются на моих нервах. С этой категорией имён всё было ясно. Есть в каждой семье набор имён, которые повторяются из поколения в поколение. Вот они-то и радуют душу и уши. В моём роду были Елены, Ирины, Татьяны. К примеру, сестру моей бабки звали Татьяной, Татьяной звали мою самую любимую тётку, Татьяной зовут и мою двоюродную сестру, и мою родную сестру. Нетрудно догадаться, что и жену мою зовут Татьяной. С этим я легко разобрался, зато попытки разобраться в том, почему те или иные имена меня не приводят в восторг, было не так-то просто, ну я и заснул. Утро наступило в строгом соответствии с Законами Мироздания, а после завтрака Батюшка покинул больницу. На прощание он сообщил мне, что все люди суть сосредоточение мерзости и пороков, и мы с ним в том числе, а также то, что каждый человек обязательно обосрётся, ну а ежели он этого ещё не сделал, так только лишь потому, что просто пока ещё не успел. Когда я смотрел, как Мерседес Батюшки выезжает за ворота больницы, мне сразу всё стало понятно. Нет, отнюдь не с неприятными именами, а с образом мыслей Святого Отца. Конечно, ну кто же ещё может до сих пор ездить на старом и ржавом Мерине чёрного цвета, название которому Привет из Девяностых? Только лишь тот, кто сам родом из той же эпохи. Всех тех, кто там побывал, научили мыслить парадоксально. Как это ни печально, но чтобы человек начал думать, ему надо настучать по башке, и не раз.

Я как-то довольно быстро позабыл о религиозном диспуте, точнее сказать, вспоминал о нём изредка. Образ Батюшки покрылся пылью и паутиной так, что вспомнить черты его лица я не в состоянии, но именно этот диспут я вспомнил по дороге в Москву. От нечего делать, я размышлял о взаимосвязи имени человека с его сущностью, а из-за этого мне пришлось вспомнить массу дурацких эпизодов из моей жизни. Искомая взаимосвязь так и не нашлась, зато воспоминания остались, а что теперь с ними делать непонятно, разве что написать автобиографию, а потом обосраться и не жить. Меня долго терзали сомнения, стоит ли это делать, или так рассосётся. Пока пограничники проверяли документы, дурная мысль рассосалась, но неокончательно. Возник некоторый соблазн просто написать некое подобие Апрельских Тезисов о своей жизни, по большей части о жизни половой, ибо всё остальное читателям неинтересно. На этой мажорной ноте я и завершил полёт своих Валькирий.

Поезд подходил к Адлеру. Очень хотелось курить, и не только мне. Толпа из страждущих скопилась в тамбуре вагона для некурящих, ибо других теперь уж нет. Злобная проводница изрыгала проклятия в адрес курильщиков, и если верить её бейджику, звалась она Евгенией. Именно из-за этой омерзительной бабы, которая была раз в сто мерзостнее сестры Евгении, я и вспомнил Батюшку из девяностых в очередной раз и решился окончательно написать нечто непотребное от первого лица. Дорога была длинная, а ночь, наверное, лунная, и я вспомнил всех и даже несколько лишних. Лишних не в смысле, что их не было, а совсем наоборот. Вроде бы, их не должно было быть, а вот были ведь, а зачем непонятно. Однако во всём есть свой смысл, даже если он нам неочевиден.

II. В музее Сталина

В среду первого сентября одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года от Рождества Христова я с радостью пошёл в школу. В тот же день я вернулся из той же школы, но радости уже не было и в помине. Как-то совсем меня не порадовала моя первая учительница, Зинаида Васильевна. Сколько ей было лет, сказать могу лишь приблизительно. Она была явно моложе моей бабки, но точно старше моей матери. Если взять среднее арифметическое, то получится сорок два, однако, мне так думается, что было ей лет тридцать пять. Всем своим обликом она напоминала гренадёра, а шерстяной покров головы был мерзейшего рыжего окраса, типа как у ржавчины на трубах общественного сортира. Голосок у Зинаиды Васильевны был настолько гадкий, что описать его без мата практически невозможно. Он был не низок, не высок, зато очень громок. При её явлении перед классом, большая часть девочек обоссалась, а остальные просто заплакали, а у одного мальчика случился эпилептический припадок. Больше этого мальчика в школу не приводили. Совсем не так представлял я себе школу, вот и разочаровался.

Зинаида Васильевна неизбежно начала сеять в наши неокрепшие детские души разумное, доброе, вечное при помощи подзатыльников, оскорблений и всех иных садистских ухищрений. Она ненавидела не только одного меня, а всех вместе и каждого отдельно взятого ученика. Следует заметить, что ко мне репрессий она почти не применяла. Слово Бестолочь в её устах звучало как похвала, как высшая оценка умственных способностей. В качестве низкой оценки ученика применялось не слово, а действие. Зинаида Васильевна не выпускала детей из класса во время уроков, как бы они не умоляли. Дети ссались, а она их ещё и стыдила. Все четыре угла класса были всегда заняты поставленными туда нерадивыми детьми. Самым любимым развлечением Зинаиды Васильевны было лупить со всей дури указкой по парте перед носом ученика. Иногда она попадала по рукам, а один раз попала и по голове, может быть и нечаянно. Ученик упал в проход между партами, и вот тут уже обоссалась Зинаида Васильевна. Обошлось, а жаль. После этого случая рыжий гренадёр слегка умерил свой пыл, и воспитание подрастающего поколения слегка застопорилось, жаль ненадолго. Зинаида Васильевна изобрела более изощрённые педагогические приёмы для издевательства над детьми. Скорее всего, из-за неё у меня и сложилось стойкое убеждение, что у учителей детей нет, и быть не может по определению.

В углу мне пришлось постоять всего раз за первый класс, и я всегда успевал донести мочу до унитаза, всего лишь раз я получил костяшкой среднего пальца по лбу и пару раз указкой по спине, мне и этого хватило, чтоб возненавидеть Зинаиду Васильевну от чистого сердца. Своим детским умом я никак не мог понять, почему из всех учителей начальных классов нам досталось такое говно. Изредка в жизни всё-таки бывают праздники. Иногда Зинаида болела, и тогда её подменяли другие учительницы. Весь класс с замиранием сердца ждал, что может быть, она сдохнет или хотя бы проболеет лет пять, но больше трёх дней у неё как-то не получалось. В эти счастливые дни Зинаиду подменяли две весьма приятные дамы средних лет, а иногда и юная девушка. Дам звали Надежда Ильинична и Ольга Леонтьевна, ну а меня постоянно мучил вопрос, почему Зинку-корзинку нельзя заменить навсегда. Юную девушку звали Ариной, а отчество её я не знал, да ещё и позабыл. Девушка эта мне очень нравилась, и не только мне, но ещё и моему отцу. Подробностей я не знаю, но точно знаю, что мой отец ей тоже нравился, однако же, о результатах их взаимной симпатии он мне не сообщал. Могу точно сказать только то, что Арина мне ставила исключительно пятёрки, а Зинка-резинка впадала в ярость из-за этих самых пятёрок.

В третьей четверти первого класса жизнь моя изменилась к худшему. Арина навсегда исчезла из моего поля зрения. Зина-образина, видимо, этому радовалась, а мне стало как-то совсем грустно. Никакой радости в этой жизни. Одна из первых сексуальных фантазий испарилась. Конечно, эта фантазия была только на уровне глубинного подсознания. Я, как бы, не осознавал на чём основано моё влечение к Арине, тем не менее, оно всё-таки было. Может, оно и стало причиной того, что я через двадцать один год женился на учительнице. Может быть, так оно и было, но это – аспект профессий, я же поставил себе другую задачу, разобраться с именами. Арины не так уж часто встречаются на просторах нашей необъятной Родины. На момент исчезновения моей первой фантазии я знал только одну Арину, которая была няней Пушкина. Через двадцать лет после исчезновения мне подвернулась ещё одна Арина, причём в реальной жизни. Что самое интересное, то про Арину Родионовну я помнил, когда трахался с реальной Ариной, а вот про свою детскую сексуальную фантазию напрочь позабыл, да и вряд ли бы вспомнил, если бы не Батюшка с его Евгениями и Валентинами. Реальная Арина оказалась так себе, на раз сойдёт. Ещё одну Арину, я увидел по телевизору где-то лет через десять после того, как трахнул Арину одноразовую. Арина Шарапова было ей имя. Вот, как бы, и всё. Нет больше Арин. Закончились.

Добрая учительница ушла в туман, оставив в моём подсознании настолько незначительный след, что я о ней не вспоминал больше полувека. Так уж вышло, что имя Арина не вызывает у меня никаких ощущений. Другое дело – Зинаида, хуже имени даже придумать невозможно. Встретил бы, так сразу бы в расход, да одна беда – за всю жизнь я не встретил ни одной Зинаиды. Только слышал я, что была такая героическая пионерка, Зина Портнова, но думаю, что врут. Не может у человека быть такого мерзкого имени, никак не может. Ладно, если бы Зинаида Васильевна заколотила бы в моё подсознание отвращение только к своему имени, так ведь нет. Она умудрилась нагадить ещё и без вины виноватым. Это какие же педагогические способности надо иметь? Воистину гениальные. Ни одной из моих школьных учительниц не удалось даже сотой доли того, что сделала Зинаида, ни тем, что меня учили в школе, ни тем, что появились значительно позже и совсем для других целей, нежели народное образование. Бывают же педагоги от Бога, а почему бы не быть педагогам от Дьявола? В нашей стране всем места хватит.

Где-то в конце третьей четверти весь мой первый класс писал диктант. Две первых четверти мы писали палки и крючки, а в третьей нам уже доверили писать слова и примитивные предложения. Диктант состоял вроде из пяти примитивных предложений, а может быть, их было даже три. Точно сказать не могу, однако же, помню, что одним из таких предложений было – Маша ела кашу. Какая мерзость. Зачем только детей заставляют писать подобную гадость? Видимо есть на то свои причины. Скорее всего, такие диктанты придумывают такие же педагоги-садисты, чтобы гренадёры Зинки могли вдоволь поиздеваться над детьми. Честно говоря, сам по себе диктант был не так уж мерзок, основная мерзость была запланирована на следующий день. Чтобы грамотно поиздеваться над учениками, Зинаиде надо было для начала проверить, что они понаписали, и только потом дать волю своим садистским наклонностям. Конечно, никто в классе не догадывался, что готовит нам день грядущий, и на урок все заявились, как ни в чём не бывало. Даже первую половину урока было всё спокойно, пока Зинаида Васильевна рассказывала что-то из грамматики, но во второй половине случилось страшное.

Прежде чем писать, что там случилось, следует отметить три очень важных аспекта. Первое, у нас в классе не было ни одной Маши. Второе, моя фамилия по алфавиту третья с конца. Третье, я кашу ненавидел с раннего детства. Мне ближе свиная отбивная. Час Икс всё-таки наступил. Начался разбор полётов. Досталось всем по самые помидоры. В воздухе летали бездари, бестолочи и придурки, но это были ещё цветочки. Покончив с описанием интеллектуальных способностей своих учеников, Зинаида Васильевна огласила список кар за допущенные ошибки. Одна ошибка влекла за собой десятикратное переписывание предложения, в котором и была допущена эта ошибка. Если ошибок было две, то переписывать пришлось бы двадцать раз, причём всё это после уроков. Некоторым повезло, им выпало писать всего по десять раз, то есть всего в два раза больше, чем был сам диктант, но так не всем свезло. Была у нас одна девочка с труднопроизносимой фамилией, а звалась она, не приведи Господь как, так ей выпало писать три предложения по двадцать раз и два по десять. На всю жизнь хватит. Однако было и нечто странное в этом не совсем гуманном поведении Зинаиды Васильевны. Она пропустила мою фамилию и не только мою. Ещё две. Вот тут и прозвенел звонок.

После урока арифметики наступила пора расплаты. Работа над ошибками называется. По своей наивности я полагал, что написал диктант без ошибок, за что и пойду домой вместе с двумя другими пропущенными фамилиями. Всё почти так и случилось. Почти, да не совсем. Две фамилии пошли домой, зато я туда не пошёл. «Прочти-ка вслух, что ты там понаписал», – сказала мне Зинаида совсем недобрым голосом. Я прочёл. Всё получилось складно, но Зинаиде это почему-то не понравилось. Она добавила железа в голос и повторила свой категорический императив: «Читай, бестолочь, только третье предложение. Считать до трёх ты вроде научился. Читай не то, что должно быть, а то, что ты там накарябал. Читай громко и внятно». Во всём виновата дисграфия, и никакого злого умысла не было. Раза с пятого я с ужасом заметил, что написал я не совсем то, что читал. Делов-то, всего одну букву попутал. Маша ела каку. Можно было бы и не заострять. Можно было просто заставить меня десять раз написать, что Маша ела кашу, а не мучить меня глупостями, но не так проста была Зинаида Васильевна. Весь класс изошёл от смеха, и даже девочка с труднопроизносимой фамилией.

Когда всем уже надоело смеяться, Зинаида Васильевна приговорила меня к десяти повторам Маши евшей кашу в письменном виде, что я и исполнил всего за час, но не тут-то было. Опять проклятая дисграфия. Семь раз Маша съела кашу, но на восьмой раз я попутал Машу с Мамой. Так уж вышло. Пришлось ещё десять раз писать про Машу. Ну, я и написал, тоже всего лишь один раз из десяти, что Маша ела маму. Каннибализм, однако. Зинаида заорала громче Иерихонской Трубы, и мне казалось, что слова у неё заканчиваются. Пришлось ещё раз писать, но тут уж мне надоело это издевательство, и я написал все десять раз и даже без ошибок, что Маша ела какашки. Зинаида Васильевна позеленела, и неизвестно, чем бы всё это могло закончиться, но дверь в класс отворилась, и вошёл мой отец. Чёрт его знает, может быть, он надеялся встретить Арину, или мать забеспокоилась, что меня так долго нет дома, и отправила его на поиски, но вошёл он вовремя, поэтому я и жив до сих пор. Зинаида успела только несколько раз шмякнуть указкой по моей парте да сказать не более десяти самых добрых слов в мой адрес, как вдруг, как в сказке скрипнула дверь.

Я так надеялся, что отец мой схватит рыжую гадину за волосы и вытрет её харей классную доску. Каждому же должно воздаться по вере его. Но отец мой не оправдал моих чаяний и только вежливо, но весьма доступно объяснил Зинаиде Васильевне, где её место, и кто она есть по жизни. Я понял далеко не все слова, но общий смысл уловил верно, в чём впоследствии и убедился. Почти два года Зинка вела себя прилично, но всему приходит конец. Как-то незаметно пролетело время, а я так и ничего не смог вспомнить, что произошло за эти два года. Однако третья четверть третьего класса внесла в мою жизнь много перемен. В те годы всех детей без исключения принимали в пионеры, вот только некоторых принимали раньше, а остальных позже. В четвёртом классе все должны были быть пионерами, это, как бы, не обсуждалось. Обсуждалось только когда принять. Было два варианта. Один для большинства девятнадцатого мая в день рождения Пионерской Организации, зато второй для особенных, двадцать второго апреля в день рождения Ленина. Так вот, из-за Ленина вся фигня и приключилась. Сам не понимаю зачем, однако захотел я встать в первые ряды, забыв о том, что последние станут первыми.

Чтобы стать первым, надо было не просто хорошо учиться, а ещё и выучить наизусть и прочесть с высокой трибуны какой-нибудь гадкий стишок про Ленина. Что-что, а память у меня хорошая. Стишки учить было для меня делом плёвым, и выбрал я самый длинный и самый мерзкий опус всенародного поэта. Виной тому была книжка. Целая книжка на один стишок. На каждой странице была огромная фотография и одно четверостишье. Формат книжки был таков, что запихнуть её в портфель было просто невозможно. Переплёт у книжки был из картона, твёрдого как фанера, а с её обложки смотрело на читателя мудрое лицо товарища Сталина. Называлась эта книжка Сергея Михалкова не совсем в соответствии с обложкой, а именно «В Музее Ленина» и никак не иначе. Лицо Сталина, а вот музей Ленина. По малости лет я посчитал, что это правильно, и когнитивный диссонанс обошел меня стороной. Всего за неделю я выучил сей шедевр подхалимской литературы и начал мечтать о том, как я стану пионером, чтобы подавать всем ребятам пример. Самое интересное было то, что вся моя семья преспокойно наблюдала за моими действиями. Я-то не знал, что книга эта безнадёжно устарела, и Сергей Михалков её уже переписал заново так, что от товарища Сталина не осталось там никаких следов. Тут нечему удивляться, ибо он и гимн Советского Союза скорректировал в угоду товарищу Хрущёву, а спустя много лет и вовсе переделал его в гимн России, чтобы господина Ельцина порадовать. Но в те годы я и понятия не имел, что такое может быть. Мне казалось, что рукописи не горят, а уж тем более, не меняются в угоду власть имущим.

Где-то числа двадцатого марта, аккурат в конце третьей четверти, я зачитал с высокой трибуны перед всем классом морально устаревший стишок:

«В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора,

Я поведу тебя в музей, – сказала мне сестра».

Дальше я не совсем точно помню, что было у Михалкова, но точно помню то, что там было сказано, что там Сталин с Лениным вдвоём. Вот именно эти слова и не понравились Зинаиде Васильевне, и она попыталась меня остановить. Вот уж хер по всей морде. Я решил довести чтение до конца. Тут-то Зинаида вся позеленела от злости, и вспомнила все слова, которые ей не следовало говорить. Она начала молотить своей указкой, пока указка не сломалась, а потом заорала особо дурным голосом: «Что ты несёшь, мерзавец! Откуда ты такое взял?» В ответ я, конечно, ей сообщил, что я не сам это придумал, а выучил то, что в книге написано, и добавил, что завтра принесу ей эту книгу. От нервного напряжения, я как-то прослушал то, что никакую книгу приносить нет надобности, а надобно привести мою мать.

Следующий день был веселее предыдущего. Недаром сочинили песенку о том, что завтра будет лучше, чем вчера. Правильная, однако, песенка. Перед тем, как показать книжку Зинаиде, я показал её всему классу, а в глазах Зинки я стал классовым врагом, и преждевременный приём в пионеры не состоялся, но мне это уже было по барабану. Я уже расхотел быть пионером. Совсем расхотел, да так, что даже девятнадцатого мая манкировал это мероприятие, но меня приняли заочно. Как-то не понравилось мне то, что пионеры предали товарища Сталина. На кой же ляд мне вступать в организацию предателей? Вот я и решил, что хочу я уже играть на скрипке, а не учить мудацкие стишки и петь мудацкие песни. Почему это была скрипка, точно сказать не могу, но так уж вышло. Моей матери эта странная идея совсем не понравилась, и она заявила, что все музыканты суть бездельники, что по моим ушам прошло стадо слонов, а руки у меня растут из жопы, а главное, что на скрипках играют только евреи, и поэтому меня туда точно не возьмут. Отец и дед высказались в мою пользу, а бабка с тёткой сохранили нейтралитет.

Как только наступили летние каникулы и за пару дней до того, как уехать в родное Закарпатье, я вместе с отцом отправился в музыкальную школу. Меня там долго мучили, но всё же приняли, несмотря на стадо слонов, о которых так долго и упорно говорила моя мать. Учить меня пилить скрипу поручили молоденькой девушке, и она мне понравилась и, судя по всему, не только мне, но и моему отцу. На следующий день в музыкальную школу сходила моя мать, а вернувшись оттуда в поганом настроении, заявила, что если моему отцу так нравится скрипачка, то пусть сам и скрипит, и нефига ребёнком прикрываться. Мой дед пояснил матери, что она дура, но она с этим утверждением не согласилась, а бабка сказала, что уж если мальчик так сильно хочет быть евреем, то первого сентября пойдёт учиться в математическую спецшколу. Дед аргументировано пояснил бабке, что она тоже не самая умная женщина, а бабка сказала, что типа, чёрт с Вами, пусть мальчик будет дважды евреем, и скрипачом и математиком, как Альберт Эйнштейн. Мир в семье дороже. На том и порешили. Что касается меня, то мне такое решение пришлось по душе. Конечно, меня радовала не перспектива стать математиком и скрипачом в одном теле, а избавление от Зинаиды Васильевны раз и навсегда.

По непонятным причинам вместо Закарпатья меня отправили на все три смены в пионерский лагерь. Там не было ничего интересного, однако, пока я там был, умер дед. Первого сентября меня повели в математическую школу, а школа музыкальная автоматически отменилась. Меня это особо не расстроило, ибо я уже расхотел играть на скрипке. Математическая школа мне не понравилась. В свою родную школу я доходил за две минуты, и видел её из своего окна. Я все три года пытался разбить окно в своей любимой семьсот восьмой школе, стреляя с балкона из рогатки, но тщетно, сил было маловато. Классе в пятом или шестом, сил бы уже хватило, да только желание пропало. Четыреста сорок четвёртая спецшкола была минутах в двадцати ходу от моего дома, что мне сильно не нравилось, однако, ко всему привыкаешь. Главное успеть привыкнуть вовремя, а не когда оно тебе уже и не надо. Не суждено мне было стать великим скрипачом, так почему не стать мне великим математиком? Ответа на этот вопрос у меня не было, и я начал учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин.

Начало учёбы было не самым удачным. Я обнаружил, что в моём классе аж три Маши, причём одна из Маш играет на скрипке. Вот ведь свезло то как. Кроме того, у меня за первые полгода обучения на математика сложилось очень стойкое ощущение, что все три Маши наелись какашек. А кто виноват? Конечно, Зинаида Васильевна. Вот так и вышло, что имя Маша у меня вызывает не совсем приятные ощущения. Лет через пятнадцать или чуть более того, когда я учился в институте, мне подвернулась Маша. Я преодолел свои нехорошие ощущения, и ввёл Машу во грех. По своей наивности я полагал, что это поможет мне преодолеть мой детский комплекс, но я жестоко ошибался. После Машиного грехопадения мои ощущения, что она съела какашку, только усилились. Так кто же на самом деле виноват? На этот сакраментальный вопрос можно дать только один стереотипный ответ. Как, говорится, другого ответа быть не может. Только, ради Бога, не подумайте, что во всём виноваты евреи. Конечно же, нет! Во всём виноват товарищ Сталин. Вот если бы не Сталин, разве стала бы Зинаида Васильевна такой сукой? Нет, и ещё раз нет! Так причём здесь евреи? Пионеры за дело Ленина будьте готовы! Всегда готовы!

III. Годы в Пионерском Галстуке

Не все писатели читают чужие книги. Я читаю, причём довольно много. Всё дело в том, что я не позиционирую себя как писателя. Кроме гадких книжек, я ещё насочинял массу гадких песенок. Их можно послушать, если порыться в помойке, что называется интернетом. Там я себя позиционирую не как композитор и поэт, а как сочинитель гадких песен. По аналогии и тут я позиционирую себя только как сочинитель гадких книжек. Не люблю пафоса, совсем не люблю. Мой дед прочёл массу книг, но так и не начал писать. Отец тоже много читал, но тоже писать так и не начал, а я начал. Возникает вопрос, а почему? Всё просто. Дед умер, когда ещё не было такого количества дерьмовой писанины, которую написали современные писаки. Отец тоже не успел прочитать такое количество дрянных книжек, чтобы начать свою литературную деятельность. Мне это удалось. Не стоит думать, что я всю современную литературу считаю полным говном, отнюдь. Ерофеев, Пелевин, Сорокин, Елизаров, Горчев и Раевская мне нравятся и даже очень, но остальное ж литературное говно ни в один унитаз не лезет.