Кувшин горечи

Где же люди? Я подняла голову, вглядываясь в молчаливые окна сквозь мглу. Пустые, без стекол, они говорили о сырости и смраде, заполнивших дома, и о правде, которую я гнала от себя – город мертв и пуст уже давно. Он вонял как помойка. Он и был помойкой, в которой давно никто не жил.

– Не стоит задерживаться здесь, – сказал голос устало. – Иди по дороге и сверни направо.

Я побрела, стараясь не всматриваться в темноту, когда чужое прошлое и мое настоящее догнало меня. В глаза ударил солнечный свет. Замерев, я слушала далекие голоса, шуршание листьев, шум машин, телефонные звонки. Запахи бензина, машинного масла и свежего кофе смешались с горькими ароматами духов и поздних осенних цветов. Огромный мир, сверкая широкими стеклами окон, в которых отражалось солнце, нахлынул из ниоткуда, оглушил и исчез также внезапно, как и появился.

Я задохнулась в наступившей тишине.

– Здесь настоящая помойка, – сказал Сатана.

– Не помойка. Это кладбище, – ответила я глухо в темноту.

– Можно назвать и так. Исход один – гниющий мертвый мир, в котором никого не осталось.

Он все это время шел за мной, но я совсем не слышала его шагов.

– За поворотом будет Гудзон.

Дорога привела меня к широкому каменному причалу или набережной, и я побрела на север вдоль темной грязной воды. Что-то темнело впереди, остов какого-то сооружения.

– Это мост через Гудзон.

Я совершенно равнодушно свернула в лабиринт улиц, потом перешла на другую дорогу, ведущую вверх, и побрела по ней, словно во сне, думая о темноте, смраде, дожде. Очнувшись, я услышала, что Сатана зовет меня. Он стоял, опираясь о парапет, и смотрел на север, где у горизонта мерцало бледное свечение. Вода далеко внизу казалась частью тумана.

– Тебе страшно? Страшно видеть, что случилось с миром, который ты знала?

– Неужели никого не осталось?

– Почему же. Но мало. Две трети умерли, а из оставшейся трети умрет еще половина. Мира, который ты знала, уже нет. Те, кто выжил, жмутся к неиспорченным источникам воды на востоке.

– На востоке?

– В пустыне. Африка. Теперь черный человек властвует над белым – геноцид наоборот. Белому человеку тяжело в пустыне из-за его бледной сгорающей кожи. Он не умеет выживать, как черный человек.

– Почему я здесь и слушаю тебя? Зачем Отец привел меня сюда?

–Это не Отец. Я позвал тебя. Чтобы ты увидела, что ждет этот мир, и пожалела его.

– Что толку от моей жалости?

– Ты можешь изменить все это. Останови войну. Неужели тебе не жаль всех умерших и погибших, разве ты не тоскуешь по красоте и совершенству этого мира, голубому небу и чистой воде, человеческим голосам, птицам, цветам и животным? Одно твое желание могло бы вернуть все это.

– О чем ты говоришь?

– О Боге, который может возвратить все и остановить войну, которую начал.

– Но почему я? С чего ты взял, что Он послушает меня?

– Он всегда выполняет все, что ты не попросишь.

– Тебе какое дело до этого мира? Разве он не принадлежит теперь тебе?

– Принадлежит. Но не такой судьбы я хотел своему сыну. Он получил разоренный и пустой мир, почти лишенный людей и жизни, вместо цветущего, полного света и человеческих душ. А он и так обделен судьбой.

– Неужели?

– Вместо того, чтобы родиться красивым, он родился уродом.

– Я знаю, он ненавидит меня.

– Это правда. Он вынужден скитаться по этому разрушенному миру вместо того, чтобы царствовать в нем. Это ты виновата. Это твоя вина. Ты убила этот мир, который был твоим домом.

Я посмотрела на него с грустью и негодованием.

– Оставь ее в покое, – сказал другой голос, и, обернувшись, я увидела Христа. Он стоял чуть поодаль, кутаясь в темно-коричневый плащ. Меня поразило выражение печали и усталости на его лице, единственном светлом пятне в окружающем сумраке. Он подошел и стал по левую сторону от меня, глядя на темную воду. – Судьба этого мира предопределена Отцом, и нельзя вмешиваться в нее. У каждого мира своя дорога, и он должен пройти ее до конца.

– Ты говоришь так, потому что твое царствование уже закончилось, – возразил Сатана, – а мое только начинается. Какое удовольствие царствовать в умирающей вселенной?

Христос что-то ответил, но я не слушала его. Они всегда спорят, когда встречаются. Я немного отошла от них и, обернувшись, застыла, пораженная. Они были так похожи, эти братья, и на мгновение мне показалась, что они держатся за руки.

Отшатнувшись, я побежала вперед, не обращая внимания на их крики, перескакивая через широкие дыры в перекрытиях. Я неслась, как ветер, убегая от темноты, дождя, нестерпимого чувства вины и одиночества, но более всего – от двух братьев, стоящих рядом у перил моста через Гудзон.

Ветер толкнул меня в грудь, и я застыла как вкопанная – мост обрывался вниз искореженным черным провалом.

Я оглянулась – они стояли за моей спиной.

– Вы держались за руки, – сказала я с упреком.

– Нет, – Христос покачал головой. – Это невозможно, даже если бы мы и хотели этого. Смотри.

Он протянул руки перед собой, то же сделал и Сатана. Странный звук, похожий на звук колокола раздался, когда их ладони находились в нескольких миллиметрах друг от друга – невидимый барьер разделял их, как и миры, которыми они правили.

– Мы разделены как день и ночь, как свет и тьма, – сказал Сатана. —Даже если мы и братья, что с того? Ты многого не знаешь о нас, хотя тебе и кажется иногда, что знаешь чересчур много.

Он взял меня за одну руку, его брат за другую.

Так мы стояли, взявшись за руки, точно дети, в пустом темном мире, где обрывался мост через Гудзон.

Часть 4. Третий год войны

Куски кирпича, металлические балки, поломанные вещи и мусор – я не могла понять, где нахожусь. Спотыкаясь то и дело об обломки, я пошла вперед, пока не увидела, что мусорная стена исчезла – дальше начинался обрыв. Воронка, заполненная белесым пеплом, была такой огромной, что я не видела ее противоположного края. Пепел напоминал сгоревшие дотла дрова. Он рассыпался от малейшего дуновения ветра.

Я пошла вдоль края воронки. Неожиданно местность изменилась. Теперь белесый пепел покрывал всю равнину до горизонта. Серое марево окутывало постапокалиптический пейзаж, завершая его, словно последний штрих на полотне.

Бомба. Наверное, это бомба.

Я опустилась на корточки и набрала полную пригоршню пепла. Он сыпался между пальцев. Вместе с пеплом сыпались дома, деревья и цветы.

И еще птицы, животные. Люди.

Никогда я еще не плакала так горько. Смерть. Вокруг была одна смерть.

Кто—то мягко обнял меня и погладил по голове. Я подняла глаза и увидела огромного белого ангела, от которого исходили такое тепло и сияние, что я утонула в них.

– Нужно несколько недель, чтоб осел этот туман, – сказал он горестно. – Посмотри, что натворили люди.

– Кто ты и что здесь делаешь?

Он показал мне на большой деревянный инструмент, висевший у пояса.

–Я один из ангелов, имеющих трубы, – ответил он. – Я не могу остаться – у меня много работы. Я отнесу тебя туда, где еще осталось все так, как ты любила, а потом вернусь за тобой.

Ангел подхватил меня и понес над равниной. Мы летели довольно долго, пока, наконец, не появилась трава. Потом засинели горы. У их подножия уютно расположился небольшой белый город. Но сейчас город напоминал взбесившейся улей. По улицам метались человеческие фигуры, хаотичное движение которых постепенно приобретало определенное направление – по дороге в горы, словно река, тек поток людей и велосипедов. Ни одного автомобиля – только велосипеды. Некоторые люди с помощью металлических реек и сеток превратили два велосипеда в некое подобие повозки. В сетках находились дети, вещи, продукты. Нервное возбуждение, витавшее над толпой, дотянулось и до меня. В горы. В горы. Скорее в горы.

Ангел опустил меня на зеленый луг и улетел. Я беспокойно побрела по траве, которая уже потеряла первую свежесть – скорее всего, время шло к концу лета – и наткнулась на человека в полосатой майке и мотоциклетном шлеме. Он неподвижно лежал на спине, раскинув руки, как солнцепоклонник на пляже. Я сняла с него шлем и смыла с лица черную пыль водой из своей чаши, потом напоила его. Он пил сначала неохотно, потом с жадностью, задыхаясь и мучительно кашляя. У него оказались сломанными два ребра. Я как могла, перетянула ему грудь и помогла сесть. Это был молодой человек, уже не мальчик, но еще не мужчина, долговязый и крепкий, с темный обветренным лицом, скорее хитрым, чем умным, и бегающими беспокойными глазами. Напившись, он посмотрел на меня с проснувшимся интересом.

– Ты инопланетянка? – спросил он, пристально изучая мое лицо и одежду. – Ты очень красивая.

– Нет, – ответила я, поежившись под его взглядом. – Что здесь произошло? Что это за место?

– Это Болгария.

– Как тебя зовут?

– Тибор. – Он снова болезненно закашлялся, держась за грудь. Потом продолжил. – Сейчас 20ХХ год. Сегодня двадцатое августа. Уже три года как идет война. Сегодня сбросили первую бомбу. Такую бомбу.

– А Россия?

– Россия вот уже три месяца как вступила в войну.

– А почему началась война?

– Трудно сказать, – ответил он. – Все началось из—за воды. По неизвестным причинам ниже тридцатой параллели пресная вода начала портится – стала соленой. Очищать воду очень дорого, поэтому вода теперь дороже золота и заменила его. Потом началась война с неверными. – Помявшись, он попросил: – Можно мне еще воды?

Я дала ему напиться. Он все время пытался дотронуться до меня, и мне стало неприятно находиться рядом с ним. Но я все же проводила его вниз по склону, как он просил. Там я увидела дорогу, заставленную брошенными автомобилями.

– Бензина давно нет, – пояснил Тибор, увидев мое недоумение. – Ты точно инопланетянка, – добавил он.

Он снова с жадностью выпил наполнившуюся водой чашу, приговаривая:

– Надо же! И совершенно бесплатно!

Потом неохотно вернул мне чашу.

– Как она наполняется? – спросил он. – Какой—то скрытый механизм?

– Зачем тебе спускаться вниз? – перебила я его, не ответив на вопрос.

– Я хочу найти какой-нибудь брошенный велосипед и продолжу двигаться в горы, подальше от города. – Он замолк, потом добавил: —Хотя, судя по всему, я вряд ли далеко уеду.

– Что с тобой произошло?

– Это долгая история, —замялся он, покосившись на меня, – не думаю, что тебе будет интересно.

– Я видела воронку, – сказала я. – От бомбы. Она величиной с город. Горы вряд ли защитят.

– И что там осталось? – спросил он, меняясь в лице, и остановился.

– Ничего. Ничего, кроме пепла.

– А люди? Ты видела людей?

– Один только пепел. Ни зданий, ни деревьев, ни животных, ни людей.

Он сел на траву, обхватив голову руками. Потом поднял на меня темные глаза, в которых теперь плавало отчаяние, смешанное со страхом.

– Я не пойду в горы, – сказал он, с силой растирая лицо. – Вернусь в город. К чокнутым.

– Почему чокнутым?

– Потому, – ответил он резко. – С начала войны они только и делают, что молятся. Пьют, устраивают оргии и снова молятся. Просыпаются – и все начинается сначала. Пойдем со мной! – Он схватил меня за руку и притянул к себе. Я увидела, как в его глазах медленно разгорается безумие. – Давай, не упрямься. У меня еще никогда не было инопланетянки.

Оттолкнув его, я побежала, зовя ангела. Человек припустил за мной, кашляя и непрестанно падая. С ангелом пришел свет, и я, плача, упала в него, задыхаясь от ужаса. Фигура ангела нависла над мужчиной, и он упал на колени, закрыв лицо руками.

– Простите, – заплакал он, – простите. Я не хотел обидеть ее. Не убивайте меня.

Не обращая на него внимания, ангел поднял меня на руки, и мы растворились в свете.

– Не огорчайся, – сказал он мне тихо и жалостливо, когда город растворился в серой мгле, – что с него взять. Вот уже двадцать лет не приходит на Землю ни одна душа от Господа. Только некоторые их тех, кто остался, имеют душу. Пойдем, я покажу тебе места, где ты жила. Ты ведь уже поняла, что тебя нет на Земле? – Я кивнула. – Ты сейчас среди цветов, земных трав и деревьев, которые так любишь. У тебя много работы – ты встречаешь и провожаешь к Богу тех, кто поверил тебе и последовал за тобой.

Я не знала, хочу ли увидеть. Далекие картины страданий и смерти беспокоят человека меньше, чем самые незначительные, события, свидетелем которых он явился. Так кровь, пролитая в непосредственной близости от дома, задевает сильнее, чем ужасы чужой войны.

Мой дом все еще стоял. Все вокруг покрывала черная угольная пыль. Стекла в доме и дверь подъезда оказались выбитыми, часть лестницы обвалилась. Я поднялась по остаткам ступенек и вошла в зияющий дверной проем. Люди, которые жили в квартире после меня, все обставили на свой вкус, но я плохо рассмотрела подробности из—за толстого слоя мусора и пыли. Я стояла посреди своего бывшего дома, ощущая, как никогда, призрачность мира, его зыбкость и нестойкую красоту. Я думала о вещах, к которым мы привязаны и так ценим, деньгах, потерявших свою цену. Я коснулась своей жизни, которая еще текла и уже закончилась – и тихо ушла.

Потом мы летели над городом. Сгущающиеся быстрее обычного сумерки и угольная пыль накрывали вздыбленный асфальт, брошенные машины, разрушенные киоски и заправочные станции. Часть домов сохранилась, но большинство было разрушено. Я не увидела на улицах ни одного человека.

Отвернувшись от города, я уткнулась в плечо ангела и закрыла глаза. Где—то там, далеко, этот город жив и весел, из окон льются свет и музыка, сытые хорошо одетые люди спешат по своим делам. Все еще существует. Я живу в нем. Я вижу его каждый день. Этого черного мира еще нет. Его нет. Его не может быть. Но я вижу его сквозь толщу времени. Я лечу над этим миром, и только белые крылья ангела закрывают меня от темноты и боли.

– Ты знаешь, куда мы летим, – сказал ангел ласково. – Он все еще жив. Ты можешь повидать его, но так, чтобы больше никто тебя не видел.

Дом стоял на месте. Даже стекла уцелели. В сгущающихся сумерках я подошла к окну кухни и заглянула внутрь. Белые панели и чистые кухонные шкафы все еще хранили чистоту и свежесть богатого дома. Керосиновая лампа отбрасывала неяркий желтый свет – мы, люди эпохи электричества, плохо видим в свете керосиновых ламп и свечей. Его дочь, уже взрослая, и какая—то женщина готовили варево из зерен темно—коричневого цвета, такое густое, что можно поставить ложку.

– Вот, сегодня поедим, – сказала она женщине, – а что будем есть завтра, не знаю. Зови детей. – Потом крикнула: – Папа! Пора кушать!

– Не хочу, – ответил голос.

Слезы навернулись мне на глаза. Я обошла дом. В темноте зала копошились дети, но в спальне стояла тишина. Я подошла к окнам спальни и тихонько постучала в окно. Никто не отозвался. Тогда я позвала его. Мужской голос откликнулся и произнес мое имя, так, как это делал только он. Я открыла окно, собираясь забраться внутрь, и остановилась – рядом со мной стоял ангел смерти.

– Поговори и успокой его, – сказал он. – И уходи. На той стороне ты увидишь его, но это будешь другая ты – вам нельзя встречаться.

Я кивнула и забралась внутрь. Посередине комнаты в инвалидном кресле сидел старик. Седые волосы, борода, поникшие плечи – я едва его узнала, мужчину, которого когда-то любила. Как описать это чувство – жалость, печаль, страдание? Я упала на колени и поцеловала сморщенные руки.

– Я знал, что ты придешь, – прохрипел старик. – Почему ты ушла от меня? Я так часто задавал себе этот вопрос, но теперь, наконец, получил ответ. Видишь, все произошло так, как ты и говорила. Только детей мне жаль. Хотя они совсем не такие, какими были мы.

Я молчала, всматриваясь в темноту, из которой шагнул ангел смерти.

– Не надо бояться. – Я взяла за руку мужчину, которого больше не любила, но все еще жалела, и стала по правую сторону кресла. —Ангел не сделает тебе ничего плохого. Он только совершит обряд, чтобы освободить душу.

Начался обряд. Появились души других людей, привлеченные звуком серебряных колокольчиков. После того, как ангел омыл его, раздался треск, похожий на звук рвущегося целлофанового пакета, полился яркий свет – и душа освободилась.

Необыкновенно счастливый, он закричал во весь голос:

– Свободен! Свободен! Я свободен!

Вокруг суетились и бегали люди, приговаривая: «Отец умирает».

Я вернулась обратно тем же путем и села под окном. Я думала, что смерть не так страшна, как о ней говорят. О том, что увижу его там, по ту сторону, далеко от этих ужасов, ненависти и страха. И о том, что никогда не решусь ему рассказать об этом дне —20 августа 20ХХ года.

Часть 5. Алтарь войны

Они назовут третье тысячелетие тысячелетием свободы. По крайней мере, некоторые из них.

Как странно встретить А. не мальчиком, как сейчас, а взрослым мужчиной. В 20ХХ году ему будет за пятьдесят.

–Ты знаешь, какой запах у войны? —спросил он.

Когда я подошла к операционной, то не знала, кого встречу.

Ангел смерти стоял у дверей.

–Ты его знаешь? —удивился ангел.

–Не думаю, – ответила я, пожимая плечами.

–Нам сейчас заходить, – сказал ангел, и мы вошли.

Белый свет ламп над операционным столом на мгновение ослепил меня.

–Подойди к нему с правой стороны, – распорядился ангел. Заметив мое невольное движение, он схватил меня за руку и добавил: —Не с моей правой, а с его. – Когда я стала на предложенное, место он продолжил: – Стой и молчи. Поговоришь с ним потом.

И снял капюшон.

Я стала у правого плеча А. и посмотрела на ангела. Его лицо всегда завораживает. Я знала, что ангелы смерти никогда не снимают капюшон—люди боятся их. Почему же он снял?

В то же мгновение душа, которая парила над столом, опустилась в тело. Душа А. посмотрела на ангела.

– Я тебя знаю, – обратился А. к ангелу. – Я встречал таких как ты там, на поле, на войне. Ты пришел за мной?

–Да, – ответил ангел, и начал обряд.

Я видела, как выходила душа. Сначала видишь свет, идущий не из конкретного места, а из всего тела. Потом свет концентрируется в форму.

Через мгновение А. стоял у изголовья своего тела.

–Наконец-то я свободен, – произнес он с облегчением. —Я смогу пойти к маме, Наташе и своему сыну.

Тут он увидел меня.

– И вы здесь, —удивился он. – Ведь вы умерли.

– Нет, – ответила я. —Ты удивишься, но я все еще живу там, далеко, в девяносто девятом.

–Девяносто девятый, – протянул он задумчиво. – Это год, когда только должен родиться мой второй сын.

– Почему ты не говоришь о нем и своей второй жене?

–Я не хочу об этом говорить, – ответил он. —Мы не были ни счастливы, ни несчастливы. Но я все время думаю о Наташе, вспоминаю, как нам было хорошо вместе, и очень жалею о том, что ушел от нее.

– А что случилось с ней и сыном?

– Они погибли в 20ХХ, когда падали бомбы. Большие дома складывались как карточные домики.

– А ты?

– Я оказался на войне. – Именно тогда он и спросил у меня: – Вы знаете, какой запах у войны? Я всегда боялся крови, грязи и страданий, именно поэтому так не хотел идти в армию. Я всегда любил свежую одежду и чистое тело. А война —это кровь и грязь под ногами, на руках и на теле, запах пота и мочи. Кровь, моча и пот —основные запахи войны.

– А остальные люди? Как они живут?

– Еду дают только по карточкам, – ответил он, – только тем, кто может воевать. Старики и дети умирают.

Пока мы говорили, люди в операционной перестали суетиться, и тело увезли.

– Вы пойдете со мной? —спросил А.

– Я не могу пробыть здесь три дня.

– Это земное время. Разве вы не знаете, что в этом состоянии время бежит быстрее? —Заметив мое удивление, он добавил: —Не понимаю только, откуда мне это известно. —Он помолчал. – Сейчас не хоронят. Нет времени. Просто сжигают. И некому помолиться и проводить меня в путь. Я слышал молитвы один раз, когда венчался. Я никогда не верил. Я прочел одну из ваших книг, но не поверил в то, что там написано. Я поверил вам только когда увидел фигуры там, на поле, во время битвы. Странно, – продолжил он задумчиво. – Последние пятнадцать дет после вашей смерти я только и делал, что рассказывал другим, что знал вас. Но они не очень мне верили.

Сверху полился свет, и появились два ангела, которые обрядили А. в простой белый балахон. Я встала на колени и прочла молитву.

– Прощайте, – сказал А.– Я иду к тем, кого люблю. Идите, посмотрите, что там, за дверью.

Я вышла из госпиталя и долго брела по темным коридорам, пока не наткнулась на крутые ступени, ведущие вверх. Я стала осторожно подниматься по ним. Они закончились круглым люком. Я открыла его и выбралась на поверхность.

Ветер подул мне в лицо. Я посмотрела по сторонам и без сил опустилась на землю.

Города не было. В предрассветных сумерках проступали груды развалин и мусора. Часть стен кое-где сохранилась, но не выше второго—третьего этажей. Ни крыш, ни перегородок, ни стекол—ничего. Огромные искореженные куски балок, вывесок, листы железа, куски щебенки и шлакоблока, целые или разбитые в порох, валялись под ногами. Ветер нес пыль. Сквозь мертвые глазницы окон на меня смотрело восходящее солнце. Было так тихо, как никогда не бывало в этом городе. Только огромные крысы сновали туда-сюда, перебегая дорогу как беспокойные пешеходы когда-то переходили эту улицу, полную людей и сверкающих машин.

Никого. Ни одного человека.

Я пошла по дороге навстречу солнцу. Железо жалобно скрежетало под ногами. Ветер поднимал пыль, унося с собой шелестящий тихий голос мертвого города.

Никогда мне еще не было так страшно. Я была одна, совершенно одна в этом безумном месте. Где-то там, внизу, под городом, горел свет и жили люди. Здесь, наверху, не осталось ничего из того, что я любила и помнила. Не картины из фильма, а настоящий, не придуманный ужас, жил в коридорах времени, и я не знала, как мне жить с этим.

Мне на плечи легла рука, и я оглянулась. Всадник молча прижал меня к себе, я уткнулась в его плечо и заплакала. Так мы стояли, обнявшись, глядя на кровавый рассвет.

–Как я ненавижу все это, – сказал он.

–Ангелы не умеют ненавидеть, – отозвалась я глухо.

–Ты права, – ответил он, немного помолчав. —Но они умеют презирать. Господь начал эту войну, а все остальное довершили люди. Посмотри, что они натворили. Мир, который они создали, уничтожил их самих. С тех пор как испортилась вода, они буквально озверели. —Он снова замолчал. —Вода—источник жизни для растений и животных. Растения и животные —источник жизни для человека. Вода стала драгоценной, и люди теперь существуют за счет клонирования. Клонирование – их основной источник пищи. Вместо того, чтобы принять от природы уготованную им судьбу с достоинством, люди продолжают воевать и уничтожать самих себя.

–А дети? —спросила я. —Что случилось с детьми?

–Они отбирают здоровых детей и помещают их под городами в надежде спасти свой род. Но выживут те, кто останется на поверхности и привыкнет к палящему солнцу. А находящиеся внизу просто спекутся, когда солнце начнет сжигать землю.

Комок в горле и боль в глазах были по-настоящему реальны и болезненны. Я опустилась на колени. Я просила Отца послать покой, облегчить страдания и избавить от боли тех, кто не хотел этой войны и ненавидит ее, кто мечтает об избавлении, послать им успокоение и забрать их души с миром в золотые сады.

–Ты просишь о тех, кто положил свою голову на алтарь войны, – сказал Отец. – Многие просили меня о том же, но я не слушал их молитв. —Помолчав, Он добавил: —Я удовлетворю твою просьбу, но только для тех, о ком ты молила. А сейчас уходи. Возвращайся в свое время.

Часть 6. Там, где начинается океан

Тонкие ветви мертвых деревьев, словно пальцы слепого, тянулись к моему лицу. Я стояла на площадке лестницы, ведущей в никуда. Верхние этажи здания уже почти разрушились, но кое-где стены еще держались.

В призрачном свете Луны развалины отбрасывали уродливые тени. Похоже, город был мертв уже давно. Под моими ногами что-то хрустело и ломалось. Я посмотрела вниз – ни стекол, ни бумаги, ни кирпичной пыли – только стекловидный шлак, спаянный в единое целое высокой температурой.

Стояла тишина, лишь ветер носился по пустым улицам, стуча костяшками окаменевших деревьев. Я стояла на уровне третьего этажа дома, угол которого выходил на неширокий проспект. Взгляд, двигаясь по нему все дальше и дальше, упирался все в ту же печальную картину.

–Ты здесь не спустишься, – сказал голос.

Рядом в ореоле света я увидела парящую фигуру не старого еще человека с красивыми ясными глазами. Голову и нижнюю часть лица скрывала легкая ткань – так обматывают голову и прячут лицо жители пустыни.

– Я не могу быть старым, – ответил он на невысказанный вопрос, —ты ведь знаешь, для нас нет старости. Старость – для физического мира. Я могу считаться старым в том смысле, что долго живу, но мое тело останется таким же молодым.