Чумщск. Боженька из машины

– Eudokia! Моя несравненная Eudokia, ты ли это?!

Шубин поднял глаза и увидел, что над ними в несколько вызывающем платье, в телесного цвета панталонах, сжимая огромный веер в виде летучей мыши, вульгарно разукрашенная, стоит младшая сестричка Авдотьи Макаровны – Агафья. Или как она предпочитала себя с придыханием называть – Agathe. Агафья была на двенадцать лет моложе Авдотьи Макаровны, бросила мужа ради столичного художника, разошлась и с ним и теперь вела непутевую жизнь уездной певички, проматывала средства и часто брала взаймы. Взяв же, месяцами не появлялась в доме Шубиных. Несмотря на легкомысленность Агаты, Авдотья Макаровна её любила нежной любовью старшей сестры, никогда не сердилась на ту взаправду и не просила денег назад. Сейчас, похоже, впервые за много лет, Трофим Афанасьич был искренне рад появлению Агаты Макаровны, поскольку супруга забыла о нем, с радостным визгом бросившись в объятия сестры. Они затараторили с неистовой скоростью, совершенно не обращая внимания на Шубина. На соседнем кресле нянька утирала сопли шубинскому наследнику. Медлить нельзя было ни секунды. «Нужно непременно сейчас объясниться с артистами», – решил Трофим Афанасьич. Через несколько мгновений он уже пробирался к служебному коридору, всё больше смелея и воодушевляясь с каждым шагом.

Но здесь городничего ожидал неприятный сюрприз. В тёмном сыром переходе посредь размокших декораций обнаружились исправник Жбырь вместе со своим сыном-переростком Василием. Сын, не оборачиваясь, молчаливо удалялся в темноту коридора, а радостно-возбужденный Жбырь восклицал ему вслед:

– Васенька, не дрейфь! Вот наверное говорю: у тебя большие артистические задатки!

Василий, уходя, мычал в ответ что-то нечленораздельное.

Завидев эту картину, Шубин нахмурился.

– Это что еще за новости? – спросил он грозно.

Испугавшийся Жбырь попробовал было без объяснений уйти вслед за сыном.

– А ну стой, кому говорю! – прикрикнул Шубин. – Это когда ж ты, Вилимонтий, успел своего тугодума в артисты определить?

– А оне сами востребовали, Трофим Афанасьич, – промямлил в ответ Жбырь.

– Галиматья! – рассердился Шубин и здесь страшное подозрение закралось ему в голову. – Уж не своевольничал ли ты, остолопина? – взвизгнул он. – Я кому говорил: артистов не трогать? На версту не приближаться?

– Да оне первые! – канюча, продолжал врать Жбырь. – Статиста, говорят, надобно. А мой, вы же знаете, силён по этой части.

– Знаю-знаю я, по какой части твой балбес, – парировал Шубин. – Поесть да поспать он силен. Жрёт как целая рота! – Трофим Афанасьич выпучил глаза и изобразил старательную работу челюстями. – Всё жует и жует. Я его в солдаты забрею.

– Ну, обижаете-с… – помрачнел Жбырь.

– Да я из-за тебя дурака!.. Да они ж до сих пор не озолотили! – в ужасе воскликнул Шубин и шлепнул себя мясистой ладонью в лоб.

Далее отчаяние затмило ум городничего и всё для него происходило как в бреду. Отослав бестолкового Жбыря вон и настрого запретив ему появляться в зрительном зале, Шубин, натыкаясь на предметы, поплёлся по служебным закоулкам, и в самом темном углу заприметил артистов, тихо околачивающихся у бочки с надписью «Огурцi». Один был в женской одежде, другой в мешковатом костюме вроде цыганского. Оба выглядели весьма ветхо. Шубин раскланялся и стал городить совершеннейший вздор, в частности, завирался, что он-де тоже ярый приверженец демократии, а люди с опахалами обмахивали сугубо его сына, который болен якобы астмою, но «не мог пропустить представления любимых артистов» (при этих словах Шубин льстиво захихикал). Миллионщики, слушая шубинскую ерунду, переминались с ноги на ногу, пялились в пол и хранили полное молчание. Наконец, выговорившись, Шубин направился восвояси, ощущая полный крах. Артисты же что-то пробормотали вслед, поклонились и принялись лазать в бочку руками. «Мимо! – причитал Шубин. Голова его кружилась. – О, Господи, всё мимо! О, Боже!»

Он сам не заметил, как ноги принесли его во двор к шатру-буфету, подле которого толпилось великое множество народу. Трофиму Афанасьичу хотелось как можно дальше оттянуть миг встречи с супругой.

Очередь в лавку бурлила разговорами. Экзальтированные дамочки тоненькими дрожащими голосками восклицали: «Ах, что же сейчас будет?» «Безумие! Просто безумие!» Рассудительные барышни теоретизировали: «И ведь оба – достойные мужчины!» «Ха! А я бы обоих в оборот взяла. Да-да, и не смотрите на меня так!» «Аптека, конечно, прокормит… Но титул! Титул в аптеке не заработаешь!» Простаки мужского полу интересовались друг у друга: «Откудова баба? Артистов ведь два мужика и баста, а там какая-то баба». Кто-то просто присвистывал, не в силах справиться с эмоциями: «Ооох, завернули! Ооох, поддали парку!» Обрывки разговоров смешивались между собой, затем смешивались со стрекотом цикад, гусиным ором и мычанием коров и улетали в знойное голубое небо вместе с терпким папиросным дымом.

А Шубин брел сквозь людей. Очередь, кланяясь, расступалась перед городничим, освобождая тому местечко у прилавка. Тут же обнаружился радостный Никифор с разбухшим своим лицом, багровым и сальным от духоты.

– Трофим Афанасьишч! – вскричал он, пытаясь сладить с непослушным языком, попорченным пчелами. – Разрешите вошпольжоватьща. А не то цельных десять минут фтою, хоть бы кто сдвинулщя, – и с важным видом Никифор пристроился идти позади Шубина.

– Стакан самогону, – истребовал Шубин у лавочника и выложил на прилавок двугривенный.

Стакан он выпил единым махом, не сморщившись. Самогон обжег внутренности, в животе у Шубина тоскливо заурчало. Он внутренне подобрался. Настала пора возвращаться в зрительный зал, к жене.

В это время на пригорке, в стороне от средоточия народа, вглядываясь в дорогу, будто на эшафоте торчал сердешный друг Шубина смотритель изящных искусств фон Дерксен. Снующие туда-сюда прохожие кланялись ему, однако он давно уже не радовался многочисленности публики, приносящей ему барыши. Фон Дерксен лелеял лишь одну мысль: вот на горизонте, меж низеньких домишек появится заветная коляска и в ней будет – она… Однако не возвратился покамест даже мальчик отосланный с запиской. И вскоре фон Дерксену, совершенно мокрому от жары, пришлось покориться судьбе. Сгорбившись, он побрел назад в театр.

Антракт завершился. И вот уже публика, весьма довольная выпитым кваском, съеденными ватрушками и выкуренными папиросами, вновь набила зал под завязку и гудела в радостном предвкушении. Последние опоздавшие с величайшим трудом протискивались на свои места, часть из которых уже была занята более проворными наглецами. У дверей, пряча зловонное ведро за спиною, находился Федор Долин. Он внимательно вглядывался в лица входящих.

Свет в зале погас. Оркестр стал наигрывать тревожное крещендо. Занавес – причем только левая его часть – пополз в сторону, обнажая половину сцены. Взору зрителя представилась внутренняя часть аптечной лавки Алоиза. В помещении пока было пусто, по полкам гнездились склянки и пузырьки с лекарствами, на прилавке поблескивали весы и лежали свертки из желтой бумаги. Под потолком на толстой бечеве висело огромное чучело крокодила. На большом картонном окне в глубине сцены значилась лунная ночь. Вдруг в аптеке объявился Петер. Шел он крадучись, по-кошачьи и кутался в черный плащ с красным подбоем, словно бы замерз и всё никак не мог теперь отогреться. Петер остановился, снял шляпу, зыркающим взглядом оглядел помещение и заговорщицки полушепотом позвал:

Эй, Алоиз. Явился я.

Никто не отозвался барону. Тогда он сделал еще несколько шагов вглубь аптеки и вновь остановился, прислушиваясь. Лицо его казалось осунувшимся, глаза выделялись на бледном лице как две полыньи посредь заледеневшего озера.

Аптекарь!

– чуть громче и немного нахально позвал Петер. Тишина. Барон поднял глаза и заприметил крокодила. Петер негромко и быстро, как бы в лихорадке, заговорил:

Вот коркодилус, подле – рог витой…

С младенчества я думал, что в аптеках

Таится волшебство, и коль попросишь

Аптечника сердечно, во слезах,

То он в конце концов пойдет в каморку,

В реторту вложит вещество, зажжет,

И в ночь единую такое приготовит,

Что выпьешь и бессмертным станешь вдруг

И все твои родные! Вздор! Абсурд!

Никто не в силах отменить закона

Прихода смерти… Детские мечты!

Петер осклабился и распахнул плащ. Зрители увидели пришпиленные к поясу кинжальные ножны. Барон извлек оружие и резким ловким движением перерубил бечевку, держащую крокодила. Публика вздохнула. Чучело с глухим стуком ударилось о пол. Петер ткнул крокодила носком сапога и тихо засмеялся, пряча кинжал в ножны:

Еще с одной покончено химерой.

Но Алоиз… Куда пропал хозяин?

До ночи он торчит в своей аптеке –

Не захворал ли кто? «Вот вам пилюлька.

Вот вам, возьмите, мазь. Вот вам микстура.

Меня хвалите только, возвышайте,

Мои златые руки расцелуйте»,

– принялся дразниться и паясничать Петер. Здесь правая сторона занавеса освободила еще некоторую часть сцены и внимание Петера привлекла низенькая дверца в темном углу аптеки, наполовину заставленная деревянной бочкой. Дверца была приоткрыта и сквозь щелку проёма пробивался тусклый свет.

Ход потайной? Там свет…

– изумился барон и недолго думая, направился в сторону двери.

– Трофим! – раздался из зала повелительный женский шепот. Послышалось хныканье ребенка. Это от духоты и зловония разболелась голова у сына Шубина.

– Трофим! – еще громче взревела Авдотья Макаровна, хотя Трофим Афанасьич и без того давно уже суетился над отпрыском, расстегивал ему воротничок рубашки, обмахивал ладонью. – По твоей вине у Борисоньки удар!

– Я-то тут при чём? – с багровым лицом осторожно возмутился Шубин, тряся мясистым подбородком. – Где нянька?

– Ему нужно на воздух, – говорила Авдотья Макаровна желчным голосом. – И пускай врач его осмотрит.

– Уааа-а-а! – хныкал Борисонька и закатывал голубые глазки.

Публика принялась шикать на Шубиных.

– Няня-ааа! – попирая все нормы публичного приличия, в отчаянии возопил Шубин, поскольку закапризничавший сын больно цапнул его за палец. – Господи Иисусе, куда же вы запропастились?

Публика зашикала сильнее. Рядом с Шубиным приземлился помидор. Из темноты возникла до смерти перепуганная няня ребенка и под недовольное брюзжание Шубина, принялась обхаживать Борисоньку. Авдотья Макаровна, не стесняясь и не снижая голоса, костерила своего мужа.

В пустующее кресло подле угнетенного фон Дерксена уселся Тушкин.

– Разрешите присвоить? – Тушкин показал своему покровителю огромный миндального цвета носовой платок. – За кулисами кто-то обронил. Не артисты, у тех поскромнее утиральники.

Фон Дерксен взял платок, рассеяно повертел его в руках.

– Замаранный какой. Прямо струпьями. И вензель закомуристый. Нету у нас таких.

– Да это не вензель, а лоханка, – сказал Тушкин. – Видите ушки? А оттудова веник торчит. Я мигом отстираю.

– Бог знает что… – пробормотал фон Дерксен, продолжая мять в руках платок и пустым взглядом смотря на сцену.

На сцене барон Петер исчез в обнаруженном лазе, оттуда раздавался его голос:

Действительно, он черный, этот ход,

Поскольку узок, мрачен и изгибист.

Не черные ль дела там происходят?

Здесь из-за занавеса донесся какой-то колокольчик и невидимый Алоиз радостно возвестил:

Вот-вот достигну! Унцию воды,

Фунт красной меди, чуть коры дубовой

И виноградный спирт – и я у цели!

Без малого семь лет пути… Не верю!

О, небеса! Хвала вам!

Занавес стремительно отъехал в сторону, обнажив подвал Алоиза. Аптекарь стоял на коленях над бурлящим котелком, от которого в разные стороны исходили многочисленные стеклянные трубки, и что-то в него сыпал. Из двери вынырнул Петер.

Алоиз?

– коротко спросил барон, быстро оглядывая помещение. По его лицу расплылась зловещая ухмылка.

– Ах! – вскрикнула в зале женщина.

Алоиз вскочил, но вместо того, чтобы смотреть на незваного гостя, в ужасе вперил взгляд куда-то за кулисы, вытягивая при этом шею.

Повисла тишина. Алоиз продолжал коситься за кулисы. Крашеный, предупреждая конфуз, повторил:

Алоиз?

– и, не вытерпев, тоже глянул за кулисы. От увиденного он припляснул на месте, будто бы его по ногам саданули дробью. Несколько мгновений артисты недвижимо смотрели в сторону кулис. Затем, опомнившись, Усатый пробормотал без всякого выражения:

– О, Боже. Петер. Ты?

– Да, это я, – с трудом переводя взгляд на Усатого, монотонно ответил Крашеный и продолжил блеклым речитативом: – Шел мимо, порешил зайти за мазью – колено ноет. Видимо к дождю. В такую ночь не спится, право дело. Людей холера косит. Вереницей на кладбище гробы несут солдаты. Костры горят…

Раздался треск половиц. Темной тенью мимо переднего ряда проковыляли два силуэта, с кряхтеньем, согнувшись в три погибели и неуклюже кланяясь присутствующим, волокущие что-то угловатое и тяжелое. Зрители стали показывать пальцами. Ободняковы проводили фигуры взглядом. Крашеный едва слышно произнес:

– Вон, понесли один…

– Дочь бургомистрова была… – тоскливо сымпровизировал Усатый.

Вновь повисла тишина.

– Возьмите себя в руки, – сквозь зубы просипел Усатый напарнику. – Евструшин заклинал играть хотя бы и ад разверзнется под ногами.

– И вас касается! – выпучив глаза, процедил Крашеный и тут же певуче возгласил:

Ну что ж. Пойду.

Тревожась, Алоиз указал на выглядывавшие из плаща барона ножны:

А как же мазь? А это что ж? Кинжал?

Петер запахнул плащ и с деланным равнодушием отчитался:

Да пустяки. Хожу с ним на базар я

Проверить спелость дыни иль арбуза.

Хотя, позволь… Недели три назад

Кинжал прямую сослужил мне службу –

За ведьмой гнались горожане, та

Вскочила резво на коня, чертовка

И верно скрылась бы, но рядом я стоял

Извлек кинжал и обрубил подпругу.

А, пустяки. Пойду…

– Петер зевнул и сделал шаг в сторону лаза.

Постой, барон!

– воскликнул Алоиз, бросаясь наперерез Петеру.

Поверь мне, не колдун я вовсе…

На первом ряду супруга Трофима Афанасьича теряла последнее терпение. Театр она не любила и не понимала, была в нем раза два в жизни и никогда не досиживала представления до конца: всё её раздражало – публика, наряды, кривляния артистов. На посещение ободняковского спектакля Авдотья Макаровна согласилась только из-за обещанных барышей, которые всё никак не вырисовывались. Это представление раздражало её вдвойне, поскольку ко всем перечисленным недостаткам добавлялись неимоверная вонь, посторонние шумы, отсутствие удобных мест. Но самое главное – ничего из того, что обещал Шубин не происходило: глупые актеришки переодевались, читали свои бесконечные глупые диалоги и не было этому конца. Где домик у моря? Авдотья Макаровна вдруг остро почувствовала, что и этот спектакль ей не по силам досмотреть. Но прежде она отомстит муженьку за его свинскую выходку. Авдотья Макаровна обернулась к сидящим позади гостям – там в основном были мелкие чиновники, которым посчастливилось обретаться рядом с первыми лицами города – и промолвила так, чтобы услышал Шубин:

– Господа, знаете ли вы, отчего муж мой Трофим Афанасьевич вас собрал в этом хлеву? Потому что он скупердяй и рохля, – довольная собой, Авдотья Макаровна захохотала и победительно воззрела на супруга.

Чиновнички сидели растерянные, не зная, как им поступить. Шубин же весь побагровел от услышанного и стал как пришибленный, не находя в себе сил даже взглянуть на супругу, не то что пресечь ее выходку. Так прилюдно – перед вчерашними гимназистами – его еще не унижали. Пот градом полился с Трофима Афанасьича, дрожащими руками он стал обшаривать карманы в поисках платка, но руки не слушались. Тогда, в конец раздавленный Шубин принялся утирать пот ладонью – получился один смех. Заметив конфуз городского управителя, фон Дерксен с соседнего кресла протянул тому найденный Тушкиным миндальный платок с лоханью. Трофим Афанасьич утерся платком, чувствуя першение в глотке и стойкий запах, будто бы от выспевших шампиньонов.

– Благодарю, друг, – срывающимся голосом проговорил Шубин. В темноте блеснули тоскливые глаза фон Дерксена.

Прячась в сторонке среди стоячих зрителей, за каждым действием Шубина и его свиты внимательно наблюдал глава полиции Чумщского уезда Вилен Жбырь. Он начал подозревать городничего и упрямый напористый ум сыщика подсказывал ему: разгадка близка. «Что ж он меня, собака, исторгнул? – думал Жбырь про Шубина. – Не потому ль, что у него секретарь нонче какой-то странный? И эти с веерами…» В антракте Жбырь, ведомый полицейским чутьем, как бы невзначай прибился к Никифору и, к изумлению своему разгадал, что услышанная им недавно странная жамкающая речь про ободья и ступицы принадлежала шубинскому секретарю. Жбырь насторожился, поскольку хорошо знал голос Никифора, и украдкой принялся того рассматривать. К досаде капитана, Никифор заспешил в зрительный зал, но Жбырь успел рассмотреть странные изменения, произошедшие с физиономией секретаря. Теперь Жбырь, стиснутый людьми, стоял у бокового прохода и до рвотных позывов дышал запахом чьих-то прелых портков. Но сказано же – страж правопорядка обязан работать в любых, даже самых суровых условиях, да не просто работать, а подмечать мельчайшие детали и выстраивать их в логическую цепочку, ведущую к поимке преступника… Именно здесь, в толпе Жбыря вдруг осенило. Глядя на разбухшие щеки секретаря, на его налитый сливою нос, Жбырь внезапно понял, что перед ним ложный Никифор! То есть, никакой вовсе это не Никифор, а предводитель индеянов, тайно орудующих в этих краях. Всё сходилось – и ломаная речь, и изменившаяся внешность, и зыркающий взгляд, и непрестанное вороватое шевеление! И задерживать преступника нужно немедленно, потому что ложный Никифор перехватил взгляд исправника, тревожно заозирался, заерзал в кресле пуще обычного, а затем и вовсе вскочил и стал уходить прочь из зала.

Навстречу ускользающему Никифору протиснулся давешний чумазый мальчишка, что был послан фон Дерксеном. При виде его немец подскочил в кресле и выдрал ответную записку из рук ребенка едва ли не с пальцами, естественно, позабыв дать гривенник. Театральный смотритель попытался развернуть письмо – руки его не слушались, толстые пальцы мяли бумагу. Бумага пахла духами Регины Флюгг. Фон Дерксен уронил послание на пол, закряхтел, поднимая, кое-как поднял и наконец умудрился развернуть. Он вчитался в буквы и вытаращил глаза.

Позабыв обо всём на свете, Вилен Ратмирович Жбырь ринулся следом за фальшивым секретарем. Но настигнуть его было не так-то просто – повсюду толпились люди, которые недовольно кряхтели и охали, когда Жбырь в спешке наступал им на ноги. Вот, казалось бы, Жбырь обнаружил уже некоторый просвет на пути к выходу и пустился туда, но в него со всего размаху врезалось чье-то грузное тело. Жбырь пригляделся – то был Фёдор Долин. Устремив безумный взгляд вперед, он бормотал что-то бессвязное.

– Сгинь, проказа! – прохрипел Жбырь, хватаясь за нагайку.

Долин же миновал Жбыря и, не отводя горящего взгляда от намеченной точки, находившейся около переднего ряда, радостно захихикал:

– Нашелся, а? Обнаружился! От меня не уйдешь! – расталкивая окружающих локтями, Долин потянул к груди своё ведро.

А фон Дерксен вновь и вновь перечитывал злосчастную записку, написанную – в этом не было никаких сомнений – рукой Регины Флюгг. В бумаге значилось:

Уважаемый Генрих Вильгельмович!

Спешу известить Вас о том факте, что не являюсь на представление только по причине всячески протектируемого Вами Цезаря Тушкина. Воспользовавшись Вашим отсутствием в командировке, три недели назад этот недостойный человек ворвался в мои покои, настаивал вступить с ним в связь, угрожал расправою и вёл себя в высшей мере непристойно и гнусно. С тех пор не нахожу себе покоя от страха и вместе с тем испытываю адское унижение собственной чести. О выходе в свет не может быть и речи, покамест я не отмщена. А ответить за меня некому, кроме Вас. Впрочем, всё в руках Божьих.

Всегда Ваша – R

Ближе к концу записки почерк становился всё более неровным, а подпись и вовсе растекалась кляксой – по всей видимости, Регина не вынесла потока унизительных воспоминаний и разрыдалась.

– Что там, Генрих Вильгельмович? – полюбопытничал Тушкин, заглядывая в письмо.

Фон Дерксен смял бумагу побелевшими пальцами, обернулся к Тушкину и хриплым стариковским голосом проговорил:

– А не отойдем ли, Цезарь, по организационным делам?

Авдотья Макаровна Шубина дошла до точки кипения, после которой уже невозможно остановиться. Пассивность супруга, безмолвно сносящего прилюдные оскорбления, распаляла её еще больше. Идиоты-артисты без устали плясали на сцене.

– Муженек, – сказала Авдотья Макаровна, изо всех сил подражая грозному тону покойного батюшки (она знала, как устрашающе это действует на супруга). – Можешь оставаться тряпкой сколько угодно, однако если через десять минут не решится тобою обещанное, – она задохнулась от ярости. – Если…

С Трофимом Афанасьичем Шубиным творилось что-то невообразимое – сердце его проваливалось куда-то в область желудка, привычные линии нарушились, хоровод красок и причудливых теней метался перед глазами, голоса и шум доносились из множества точек одновременно. В бессилии и тревоге он уронил платок на пол. «Удар сделался», – пронеслось у Шубина в мозгу. Он поглядел на сальное раздраженное лицо супруги и вдруг с поразительной ясностью разума, присущей, пожалуй, каким-то иным, более высоким формам естества, осознал, что тридцать с лишком лет прожил в страхе с нелюбимой женщиной, с которой сошелся лишь из-за связей и наследства, а жизнь могла быть совсем другой, полной семейного счастья… Шубин вдохнул поглубже и, по наитию, тщательно артикулируя, произнес в самое ухо Авдотьи Макаровны:

– Послушайте, дражайшая мегера, а не пойти ли вам к чорту? А ну-ка сгиньте, паскудина, с глаз, иначе, клянусь, нагайки моих жандармов хорошенько окропят вашу столешницу.

На сцене всё тоже было не слава Богу. Алоиз продолжал натужно оправдываться перед бароном, тот оплетал Алоиза паутиной.

И это для варения лекарств?

– брезгливо морщась, спрашивал он, беря пальцами пучок сухих крысиных хвостов.

И это?

Правая рука Петера недвусмысленно покоилась на ножнах. Среди обнаруженных им ингредиентов также были: глаза тритонов, мешочки с голубиным пометом, корни кошачьей петрушки, яйца страуса.

Сам воздух наэлектризовывался флюидами беспокойства. Скрипы из-под потолка раздавались теперь ежеминутно. И Ободняковы, будто бы вторя этим звукам, выдавали свои реплики со скрипом. Алоиз, понявший наконец, что отговорки бесполезны, со скрытой мольбою в голосе признался Петеру, что ему горько не за себя, а за человечество, которому не суждено узнать силы Эликсира Жизни.

О, Господи, так близко подойти

К вратам Эдема – и так глупо кончить!

– в отчаянии промолвил в сторону Алоиз.

Барон тем временем, прохаживаясь по подвалу, что-то старательно обдумывал. Тень надежды скользнула по его лицу. Вкрадчиво он спросил у Алоиза:

Как ты сказал? Бессмертный Эликсир?

И ты его почти извлек?..

Здесь взгляд Петера упал на одну из полочек в углу помещения. Там в красивой резной рамке стоял портрет девушки. Барон мигом признал в изображенной Лусьен. Лицо его исказилось, он стремительно выдернул кинжал из ножен и указывая оружием на котелок, диким голосом человека, бесповоротно бросившего свою душу в адский костер, крикнул Алоизу:

Ну! Пей же!

Посмотрим, как бессмертье обретешь ты!

В зале кто-то завопил от страха.

И здесь понеслось.

XIII

Выдающийся реформатор театра Евструшин оставил всем артистам благородную идею над-спектакля: когда на сцене творится представление, бытовая реальность обязана уступить, исчезнуть, раствориться. И в это растворение быта в сиянии искусства должны полностью и безоговорочно верить и артист, и зритель – так же, как всякий христианин обязан верить в то, что в таинстве причастия вкушает он вовсе не вино и хлеб, а именно кровь и плоть Христовы. Ответственность в строительстве сего эфемерного здания спектакля, побеждающего самое обыденную реальность, целиком лежит на плечах артиста, поскольку зритель «сам обманываться рад» – был бы спектакль хорош. Нет правды в игре актера, для которого сцена не равна вселенной. «Сцена охраняется сонмами ангелов» – сказано Евструшиным, из чего непременно проистекает, что вторгаться быту в тело представления – святотатство. Но как относиться к тому нахалу, кто, покушаясь на спектакль, спасает ни много ни мало жизни служителей Мельпомены, пусть даже это и происходит случайно?..