скачать книгу бесплатно
Кузя тоже поднялся, держа на руках прижавшуюся дочку, и ответил:
– Сначала я поеду в роддом, посмотрю сына и там напишу заявление.
Яруллин надолго задумался, а затем бросил с небрежным жестом:
– Езжай, – и, обратившись к Сулиме, добавил: – Успеем.
* * *
Главврач роддома снова вынудил долго ждать, но так и не принял, а потом какой-то врач, подойдя к Кузе, сообщил, что сын умер. Понимая, что это ложь, Кузя снова взорвался. Врач, безразлично выслушав заслуженное, предложил пройти за ним, оставив Малю у медсестры. Кузя категорически отказался оставить дочь, но, заходя в холодное подвальное помещение с нею на руках, повернул её лицом назад, придерживая голову рукой.
На столе лежал запелёнутый маленький ребёнок с посиневшим личиком…
Кузе попытались всучить бумагу об отказе забрать тело сына, но он категорически отказался подписывать.
Сидя в сквере возле роддома, Кузя припомнил дочку, когда он впервые нёс её. Она родилась весом 3200, но выглядела больше, чем ребёнок, которого показали, а сын родился весом 3500. Этот факт вспомнился запоздало, и Кузя искал повод, чтобы вновь посмотреть ребёнка и уличить врачей во лжи.
Проходившая мимо старушка – та же самая – как бы мимоходом проворчала:
– Увёз полицай, показали недоношенную.
Старушка даже не посмотрела в сторону Кузи, но, когда он поднялся вслед, чтобы разузнать побольше, она, не оглядываясь, добавила:
– Не ходи за мной.
Кузя развернулся и пошёл в другую сторону. Он помнил, как Яруллин и Сулима обменивались знаками, надеясь, что Кузя не заметит. Вспомнил фразу «Отдай пока» и безропотное подчинение Сулимы. И это «пока» говорило о многом, что возвращаться домой было опасно: для «защитников» детей даже слабое произношение могло быть основанием к отобранию – прекрасно помнились безуспешные попытки Раи сражаться с чиновниками. На дне кармана Кузя нашёл бумажку с адресом Сулимы и, войдя в подземный переход, позвонил Михалычу.
Сулима, открыв дверь, оторопела. Кузя, надеясь, что Яруллина нет, уверенно вошёл в квартиру и соврал:
– Я пришёл договариваться.
Но Сулима, промямлив что-то на непонятном языке, бросилась на кухню и, схватив фон, нажала вызов.
Кузя вышиб фон из её рук…
* * *
Михалыч окольными дорогами вывез Кузю с детьми из города и отвёз в деревню, где жила бабка Кати.
По дороге он, как ангел-спаситель, притормозил у аптеки и вернулся с банкой детского питания и маленькой бутылочкой, а потом поделился, что сволочи сожгли «курятник». В дороге он попросил нигде не называть его имя, поскольку полицейские пытки ему уже известны. На прощание Михалыч выгреб из карманов все деньги, что были, и искренне пожелал удачи.
Бабка узнала Кузю, но о Кате даже не осведомилась. Показывая взглядом на детей, она возмутилась:
– Куда это с такой прорвой?!
Кузя не стал ничего рассказывать, а прошёл на кухню и быстренько приготовил молоко для плачущего сына. Там нашёлся и сухарик для Мали.
Пока Кузя кормил сына, бабка маячила вокруг и ворчала.
Кузя понимал, что оставаться у бабки нельзя, а добраться до своих с имевшимися деньгами невозможно: не предполагая такого поворота событий, Кузя не догадался прихватить то немногое, что было скоплено у них с Катей. Тех денег хватило бы, чтобы купить для сына всё необходимое и добраться до своих, но и там могли арестовать, приписав всё что угодно, вплоть до бандитизма. В небольшом сибирском городке жил его друг по армейской службе, но не было ни адреса его, ни уверенности, что он дома, а не на заработках или учёбе.
Сын заснул. Кузя стал перебирать номера в фоне и, найдя номер Федота, смекнул, что звонки могут отследить, как и местонахождение фона. Тем самым Михалыч уже подставлен. Кузя нажал на вызов, чтобы предупредить Михалыча об этом, но тот не отвечал. Была лишь надежда, что Михалыч забыл фон в машине, но эта надежда таяла сама по себе.
Кузя быстро собрал Малю, взял спящего сына и пошёл из избы. В сенях он вдруг вспомнил, как Катя поделилась однажды, что в чулане лежит забытое дедовское ружьё. Открыв дощатую дверь, Кузя обнаружил захламлённое помещение, которое и могло называться чуланом, где в углу рядом с изогнувшейся кочергой и обломившимся ухватом нашлось оно, прикрытое грязным горшковиком. Над ним на полке с потрескавшимися кринками и чугунами отыскалась коробка с пожелтевшими патронами, которых оказалось всего восемь.
Кузя не хотел бросаться в глаза деревенским, идя с детьми и ружьём, и решил дождаться ночи.
Но свора приехала раньше. Несколько полицейских машин окружило дом, заехав одновременно и по улице, и по задворкам. Из них высыпала масса полицейских в боевой экипировке с автоматами и заняла позиции, словно собиралась атаковать бандитскую группировку. Раздался усиленный голос, приказывавший всем выйти из дома. Голос явно принадлежал Яруллину.
Кузя понял, что детей он больше никогда не увидит, даже если и останется в живых. Он, поцеловав детей, попросил Малю помнить его и, всучив сына бабке, отправил их наружу. Сам же, в пылу и негодовании после всего произошедшего, решил умереть достойно.
Спустившись в подпол, он жаждал увидеть Яруллина, глядя в продух, но видел только рядовых полицаев. Вскоре те сгрудились под окнами, приготовившись к атаке, но атаку начал Кузя. Полицай, заглянувший в продух, получил выстрел в лицо, но лобовое стекло выдержало заряд мелкой дроби. Внешне Кузя оставался спокоен, хотя внутренне люто кипел из-за творящегося в стране произвола и готов был пожертвовать собой, лишь бы, убив одного-двоих, заставить властителей задуматься о том, что они делают. Когда ошарашенный счастливчик отвалил от продуха, Кузя, глядя снизу, увидел оттопырившуюся куртку, а под ней бронежилет. Ствол ружья тотчас влез под бронежилет и выстрелил ещё раз.
Больше выстрелить не дали. Раненого полицая оттащили, а в продух влетела газовая граната, заполнившая подпол едким дымом. Со слезящимися глазами и заклинившим дыханием на ощупь перезарядил ружьё, но кто-то выбил его из рук.
Кузю вытащили на улицу и толпой пинали на виду у всей деревни. Дорожная пыль забивалась во всё новые и новые ссадины и раны. От газа, от боли, от полного рта крови с землёй Кузя лишь хрипел.
Его били и в машине, а, привезя в знакомое здание, усадили на незыблемую железную скамью в холодной бетонной клетке.
Холодным воздухом было легче дышать, и Кузя постепенно приходил в себя.
Пришёл Яруллин и, явно наслаждаясь своей властью, выговорил массу гадостей наполовину матом, а в завершение, взяв ослабленную руку Кузи, якобы для прощального рукопожатия, заученным движением сломал ему пальцы, получив садистское удовольствие. От боли Кузя потерял сознание, а, очнувшись, услышал вдали коридора:
– Переведите к нему мочилу, чтобы не дал сдохнуть, а вечером п – — – а без меня не подсылайте! Я сам посмотрю.
Кузя лежал на железной скамье в неудобной позе. Он хотел сползти на пол, но сломанные пальцы не давали возможности опереться, сломанные рёбра не давали возможности пошевелиться. Ещё в машине от побоев и тряски Кузя выпростал остаток содержимого желудка, а в камере изо рта текла лишь кровавая слизь. Но, несмотря на всю беспомощность, Кузя хотел ответить всем взаимностью – яростно хотел! Может быть, это придавало ему силы, но он лишь то приходил в себя, то отключался.
Когда в очередной раз открыл глаза, то заметил, что уже лежит на полу на какой-то разостланной тряпке, а рядом сидит парень в штанах и белой майке.
«Холодно ему без куртки», – подумал Кузя и снова отключился.
Он пришёл в себя, когда парень рассказывал:
– …Вот так! Она мне тайно ртуть – в еду, а я за это открыто ножом – по горлу. Всех б – — й надо мочить! Ты тоже ихнего замочил, так за это и тебе воздастся! Но лучше тебе поспешить, пока Быка не привели. Но я тебя не могу поторопить туда… Своих нельзя… Они спецом не до конца тебя, чтобы ещё поиздеваться!.. А я не могу… Ты уж прости меня, браток!..
Кузя тяжело поднял взгляд на парня и в свете угасающего дня, пробивавшегося через окно у потолка, увидел, что из его глаз текли слёзы…
И вот он оказался в полной темноте, но, постепенно привыкая к ней, заметил далёкие крапинки звёздочек…
* * *
Бо долго сидел молча, слушая рассказ Кузи, и глаза его тоже блестели.
Наконец он произнёс:
– Ты, Кузя, мне в душу проник поэмой своей откровенной! А вслед за вакутою бренной вопросов веночек возник: О чём ты мечтаешь, Кузьма? Что в жизни своей не закончил? Что б миру во благо пророчил, пока не накроется тьма?
Чуточку подумав, Кузя ответил:
– Я мечтаю о том, чтобы люди жили счастливо, чтобы не было войн, чтобы сильные не грабили слабых и не издевались. А не закончил я только то, что не вырастил детей, не научил сына строить свою жизнь. А что бы я пророчил, даже не знаю. Мне бы вашей мудрости, тогда, быть может, учил бы людей уничтожать подонков, а может, наоборот, учил бы не трогать никого…
– А как же священная месть за смерть Катерины прекрасной, за лужи кровинушки красной, за детскую боль, что не счесть?
– Когда меня били, мне хотелось… очень хотелось, чтобы в руках оказался автомат, чтобы ответить всем подонкам, но сейчас я понимаю, что подонков не только надо наказывать, но… ведь их надо исправлять. А можно ли исправить и как, я не знаю… И мне кажется, что подонков в мире – большинство.
– Граница меж злом и добром мир зла и добра не разделит: все души по долям отмерит, не ставя те доли ребром.
– Да… Знаю, что и во мне добра и зла хватает, – признался Кузя и спросил: – А я умер или это только снится?
– Твой сон затянувшийся скоро пройдёт. Ты, в тело вернувшийся, выйдешь в народ, – заверил Бо, поднимаясь, а его серебряное одеяние медленно обрело форму спортивной одежды.
– Разве я не умру от побоев?! – обрадовался Кузя.
– Каждый способен на всё, что захочет! Воля превыше возможности рук!..
– Я понимаю… но всё равно от вас, Бо, – сплошные загадки.
– Бог нам загадкой путь жизни пророчит, мы намечаем дни встреч и разлук.
Кузя пытался осмыслить сказанное, а Бо добавил, снимая серебристую куртку:
– Я на дорожку спортивный костюмчик жалую, чтобы удобней идти…
Бо приложил куртку к Кузе, и тот сразу ощутил руки. Бо махом снял спортивные брюки и, оставшись в блёклом туманном саване, подал их.
– А точно вам не надо? – проронил Кузя, принимая дар.
– Будь на Земле, как серебряный лучик дальней звезды, что не может взойти.
– Пусть так! – согласился Кузя и, приложив к себе брюки, ощутил ноги.
А Бо, сбросив в сторону Кузи обувь, напутствовал:
– Если ты сразу спокойно ляжешь, месяц спустя исцелённым встанешь, нежели годы потом лежать, коли силёнку кому покажешь!
Кузя, слушая на пол-уха, всё больше радовался своим ощущениям. Он даже ощутил пальцы ног и готов был бежать куда-то от радости, прыгать, смеяться… Бо понял, что Кузя не слушает, и просто махнул:
– Ну иди!
Кузя оторопел оттого, что это прозвучало не стихами, и сразу стал припоминать что-то важное, что ещё хотелось узнать, но оно никак не шло на ум…
Бо сам ответил на его вопрос:
– Я давно распрощался в последний раз, вот уж тысяча лет истекла. А сейчас на Земле он – один из вас, и неброски у Бога дела. Имя «Лог» почерпнувший из дальних снов, обитает в далёких горах, где лелеет пшеницу, растит сынов и хранит мой нетлеющий прах.
Бо энергичнее взмахнул руками, и Кузя полетел, так и не успев ничего сказать на прощание.
* * *
– Братан, кажется, идут! – услышал Кузя. – Лучше бы ты умер!
Послышались шаги и бурчание голосов в коридоре. Кузя открыл глаза: была полная темнота.
– Братан, я не могу… Не могу, но должен не допустить это! – взволнованно зашептал парень. – Скажи, чтобы я это сделал, и я сделаю!
Кузя узнал голос парня, но не ощутил боли, долго мучавшей его. Он боялся, что боль врежется, стоит лишь пошевелиться, но была и смутная вера в то, что сон был не простым. Кузя никогда в жизни не видел таких снов и постарался успокоить парня:
– Ничего у них не выйдет. Тебя как звать-то… братан? – во рту чавкала кровяная слизь, еле двигались распухшие губы, шепелявили дыры выбитых зубов, но речь всё-таки получилась.
В двери заскрипел замок, а парень ответил:
– Серый я. Я ж тебе говорил…
В камере было темно, но в этой темноте Кузя вдруг увидел серебряную перчатку вместо своей руки, лежащей возле лица. Дверь отворилась, и включился свет – перчатка мигом превратилась в окровавленную руку.
В проёме двери стояли трое.
– Мочила на выход! – скомандовал кто-то из них.
Парень поднялся и пошёл без куртки. Один из троих схватил его за шею и, вытолкнув в коридор, пнул под зад, скомандовав с издёвкой:
– Вперё-ёд!!!
Звук их шагов стал удаляться. Заплывшим взглядом Кузя в оставшихся определил Яруллина и Быка.
– Вперёд! – скомандовал и Яруллин.
Бык, размер которого соответствовал кличке, вошёл в камеру и посетовал:
– А чё он в мокрухе?! Может, дохлый?
– Дохлого в – — -ь, п – — -с! Двигайся давай, п – — к, б – -ь! – заорал Яруллин.
Кузя попробовал двинуться, и, к его изумлению, это легко удалось без всякой боли – он лёг на бок, не решаясь на большее в риске новой отключки.
– Тёпленький! – обрадовался Бык, медленно приближаясь.
Кузя упёрся взглядом в его ноги, определяя момент удара, и время замедлилось…
За ударом ноги – по-боевому, как учили, – в коленную чашечку, последовали хруст и медленное падение Быка. В падении тот разинул рот и высунул язык, сопровождая растянутым нечленораздельным звуком, а потом – удар головой о бетонный пол, и судорожная гримаса, исказившая лицо.
Затянулась пауза.
– Ты чё там, Бык?! – гаркнул Яруллин.
Искажённая рожа ещё издавала какие-то хрипы, а Кузя медленно поднял торс и прижался спиной к железной скамье. Яруллин вошёл и, уставившись на Быка, снова гаркнул, поддев пинком:
– Ты чё, бычара, сдох, что ли?!
