скачать книгу бесплатно
Встречи и расставания
Виктор Николаевич Кустов
RED. Про любовь и не только
Отношения между мужчиной и женщиной – вечная тема мировой литературы и жизни как таковой. В этой книге любовь предстает перед нами то в почти фантастической, то в безалаберно-легковесной, то в романтически ироничной, то в трагической форме. Глубокие и пестрые рассказы отвечают на главные вопросы нашего бытия, приоткрывая завесу самой сильной тайны человеческого сознания.
Комментарий Редакции:
Такие разные, но такие увлекательные, рассказы из сборника «Встречи и расставания» не только раскрывают нюансы романтических взаимоотношений, но и говорят про жизнь в целом. Тогда о чем же они так упорно молчат?..
В книге присутствует нецензурная брань!
Виктор Кустов
Встречи и расставания
(рассказы и повести)
Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)
В оформлении использована иллюстрация:
© Oleh Svetiukha / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru
* * *
Миражи
На мужчине ничего не было, кроме очков, одна дужка которых была обмотана грязной тряпочкой, бывшей некогда бинтом. И никто не воспринял это чем-то из ряда вон выходящим – в этом пекле всё могло быть, никто, кроме Ирочки Беловёрстовой, единственной из трёх мужчин и четырёх женщин всё ещё не привыкшей к обыденности естественного бытия, то ли по молодости, то ли не избавившись от пут пуританского воспитания: первая ученица в школе, пример на улице, олицетворение скромности. Она не сдержалась, ахнула, но глаз уже не прикрыла, продолжая изучать угольно-чёрную, задубевшую фигуру с поджарым торсом, узкими бёдрами и мускулистыми ногами, мощь которых отсюда, с подножия бархана, поражала ещё и потому, что выцветшее небо за этими широко расставленными ногами делало их неправдоподобно осязаемыми.
Гурьев скинул рюкзак и сел, только его голова торчала в миражном озере.
И Кира Евсеевна задохнулась от зависти, словно не знала, что Гурьев сидит на полке зверски, до сердцебиения, натопленной бани, первой присела рядом, обжигая гортань, ноздри.
А потом и Надя, и Сирош, и Еремей Осипович, и разбитная Войкова, верная подруга каждого из трёх мужчин, последовали их примеру. Только Ирочка Беловёрстова, словно парализованная, всё ещё стояла, уставившись на мираж, и Гурьев понял, что она постигает тайну красоты мужского тела.
– Ну, – сказал он, с трудом выпаривая эти звуки из пересохшей глотки и чувствуя пьянящий привкус крови из треснувшего языка, добавил: – Догулялись до чёртиков… Уникальный пейзаж… Мечта идеализированных баб…
– Не так грубо, – прохрипела Кира Евсеевна. – Рядом дамы…
– Все мы дети песков, – вычертил пальцем круг на песке Сирош, потом подул, пытаясь остудить коричневый ноготь.
И Войкова, как заевшая патефонная пластинка, проскрипела:
– Ах, где мои осьмнадцать, растуды…
Гурьев потянул рюкзак, сунул руку в обжигающую холстину кармашка, морщась перехватил дужку очков там, где она была обмотана бинтом и не так жгла, поднёс очки к глазам, надеясь, что увидит привычный безжизненный пейзаж, и зажмурил глаза… Из-за бархана рядом с фигурой мужчины, пока невидимая невооружённым глазом (или уже индивидуальная галлюцинация?), из зноя и песка поднималась вверх узкоплечая фигура то ли подростка, то ли женщины. Он подался вперёд, стараясь угадать по медленно проявляющимся очертаниям, кто это может быть, и вдруг услышал бесцветный голос Киры Евсеевны:
– А ведь это ваш двойник, Гурьев…
– Точно… – обрадовалась Войкова и ткнула пальцем в сторону миража. – По очкам признала, а так ни за что, вот что значит – примелькался…
Ирочка Беловёрстова испуганно-ревниво взглянула на неё, наливаясь неведомой и необъяснимой ненавистью.
И мельком – на Гурьева, по-детски искренне удивляясь своему открытию, готовая сказать нечто несвойственное ей, но не успела. Всё тот же бесстрастный голос Киры Евсеевны заставил её вновь повернуться к бархану и застыть с открытым ртом и в ужасе вскинутыми к лицу руками: рядом с мужчиной манила юной непорочной красотой фигура женщины с лицом Ирочки Беловёрстовой.
Сирош присвистнул.
– Я думаю, будет массовый стриптиз, – всё также безучастно произнесла Кира Евсеевна. В это время ещё одна нарождающаяся фигура копировала её самое, со всеми тайными прелестями и изъянами.
Войкова хихикнула неожиданно смущённо.
Еремей Осипович разглаживал свои рыжие, редкие, только начавшие пробиваться усики и ломал глаза, чтобы видеть одновременно Ирочку Беловёрстову и её образ на бархане, катастрофически заливаясь румянцем, страдая и мучаясь от безвыходности.
Только Надя лежала на песке, прикрыв глаза и слизывая с горлышка фляги последние капли воды, божественно вкусные и стремительно испаряющиеся на губах.
– Если всё-таки Джоконда – это и есть Леонардо да Винчи?
Сирош произнёс это, окидывая взглядом кисейное марево небес, ни к кому не обращаясь.
Но все мысленно повторили вопрос.
«Если Джоконда – это и есть Леонардо?»
И губы всех, кроме Нади и Еремея Осиповича, сходящих с ума от своих мыслей, проговорили эту абсурдную догадку, словно она была ключом к тому, что продолжало развёртываться перед ними. Вот уже фигуры с лицами и Войковой, и Сироша, а там и Еремея Осиповича восставали из песка, вглядываясь в своих двойников и улыбаясь загадочной гримасой Джоконды…
– Боже, какие прекрасные будут экспонаты, – тихо произнесла Надя, опуская раскалённую флягу на песок и глядя куда-то вдаль. – Идеальные, высушенные, без миллиграмма влаги скелеты…
– Очнись, девочка, – отреагировала Кира Евсеевна. – Полюбуйся лучше на это лицедейство…
– Если человечество сохранится и будет кому искать, – покачиваясь, бездумно продолжала Надя.
И Гурьев достал кусок чистого бинта, приложил к горлышку фляги, потряс её, поднёс чуть увлажнившийся бинт к её губам, и она зачмокала, слабо сжимая его кисть.
– Натяните палатку, – приказал он, поглаживая Надю по горячей спине.
Сирош и Еремей Осипович поплыли в мареве, закрывая от сжигающего солнца пятачок, в центре которого покачивалась кудрявая Надина голова.
– Они исчезают…
Ирочка Беловёрстова сообщила это с сожалеющим удивлением. По сути она была ещё ребёнком, не верящим, что всё когда-то кончается. И каждый отметил про себя, что это огорчение свидетельствует о её падающей нравственности. Только Войкова коротко хихикнула, но тут же исправилась:
– Вот так и видики закордонные, поглядишь и ничего интересного, одна голь…
– Ну что, начальник? – Сирош подсел к Гурьеву.
– Скоро двинемся, – произнёс тот, с трудом веря, что у них найдутся силы подняться и идти по этому пеклу дальше, искать засыпанный колодец, обетованную оазисную землю; а что если истина сейчас – в Надиных словах и они останутся здесь навсегда? – Отдохнём и двинемся, – уверенно и жёстко повторил он, отнимая свои пальцы от Надиной обжигающей ладони.
Сирош помог ему натянуть тентом палатку, и теперь Надя лежала в центре теневого пятна. Гурьев опустил рядом с её головой свою, гудящую и тяжёлую, а в остатках тени по-жирафьи спрятали головы все остальные. Только Ирочка Беловёрстова всё продолжала стоять на солнцепёке, совсем не ощущая импульсов, исходящих от нервничающего Еремея Осиповича.
– Гурьев, ты будешь фараоном, а меня, скорее всего, примут за твою наложницу, – безлико сказала Надя, обжигая его щеку своим дыханием.
– Пусть принимают, – послушно согласился он.
– А почему любовниц любят больше?
– Отдохни… Не думай ни о чём…
– А я хочу, чтобы и потом знали, что я была твоей женой…
– Пустыня чудес, – раздался голос Ирочки Беловёрстовой.
И Еремей Осипович не выдержал, поднял голову, взглядом обнял девичью фигуру и лишь потом заметил то, чем восторгалась Ирочка Беловёрстова.
– Ничего себе, – с хрипотцой резюмировал он. – Представление продолжается…
– Ну уж увольте меня от этой порнографии, – ворчливо проскрежетала Кира Евсеевна и, не в силах совладать с любопытством, тоже выдвинулась из тени.
Тяжело, неприлично всхрапнула Войкова.
– Гурьев!
Голос Киры Евсеевны был тревожным.
– Гурьев, взгляни!..
Гурьев неохотно пополз ногами вперёд в огнедышащую печь, не найдя в себе сил чертыхнуться, сел, закрыв глаза, пережидая, пока оттечёт ударившая в голову кровь. Но Кира Евсеевна неожиданно энергично тряхнула его, и он открыл глаза: Ирочка Беловёрстова, узкобедрая, длиннорукая, коротковолосая, ждущая, неожиданно засветилась золотыми линиями на фоне пепельно-чёрной, стремительно расползавшейся во все стороны тучи.
– Гурьев, это не мираж! – Голос Киры Евсеевны пресёкся. – Гурьев, это…
Поднялся Сирош, глубоко втянул ноздрями воздух. Узкие азиатские глаза его превратились в две тонкие щели, но Гурьев разглядел в них то, что должно было быть и в его глазах, – тревогу.
– Рюкзаки – в серёдку, женщины, устраивайтесь вокруг Нади, быстро, – приказал Гурьев и бросился стаскивать рюкзаки.
Следом заторопились Сирош и ничего не понимающий Еремей Осипович, а Кира Евсеевна уже заталкивала под полог удивлённую Ирочку Беловёрстову, бесцеремонно перевернула лежащую Войкову и сама стала расставлять рюкзаки кругом, словно сооружая шутейную крепость.
Туча расширяющимся гигантским языком уже приблизилась к солнцу, и Гурьев, оглядывая потемневшие, безмолвно-напряжённые барханы, вспомнил сказку о проглотившем светило крокодиле, которая пугала его сейчас так же, как в детстве.
– Не выдержит, – негромко произнёс Сирош, кивая на прижатые рюкзаками углы тента.
Гурьев лёг на угол, обернул конец палатки вокруг себя, а Сирош и всё ещё ничего не понимающий Еремей Осипович вслед за ним легли в двух других углах, изображая собой бессильные здесь колья.
Кира Евсеевна выпотрошила рюкзак, накинула его на бредящую Надю, сунула Войковой и Ирочке Беловёрстовой что-то из бабьих интимных вещей, сама крепко зажала в руке ослепительно белый купол бюстгальтера. Тут тонкое пение уже начавшего двигаться песка сменилось рёвом, и они исчезли в гудящей обрушившейся на них черноте.
– Лицо, лицо закрывайте! – прокричал Гурьев, хрустя песчаным воздухом, и уткнулся в полотно, рвущее кверху его тело…
…Он пытался думать о работе, о том, что принесёт ему эта экспедиция, о своём заставленном книжными полками кабинете. Но в голову лезло то, о чём он старался забыть вот уже пять лет и что порой по ночам будило его, заставляя в мягком свете ночника наклоняться над Надей, осторожно касаться её, убеждаясь в её существовании. И как в снах, он молча плакал сейчас от страха, а песчаный поезд над головой всё мчался не кончаясь, и тело разрывалось, желая одновременно и прикрыть Надю, и сровняться с землёй…
«Зачем?! Зачем?!»
…Надя била его по щекам, когда состав пронёсся и Гурьев потащил её вниз с насыпи, упирающуюся, безумную, не чувствуя боли от этих пощёчин и кривясь от боли иной, не имеющей ничего общего с его плотью…
«Гурьев, я пустоцвет… – Она говорила это, не глядя на него, не отходившего в те дни от её постели. – Гурьев, я не продолжу твою нить, ты не будешь бессмертен… Тебе нужна другая женщина, тебе нужны дети… Отпусти меня…»
Он только молчал в ответ, не соглашаясь с ней…
…Его вдруг потянуло вверх, в гудящий мрак, и он, ещё сильнее вжимаясь в песок, сквозь рёв и темень услышал крик Киры Евсеевны:
– Полог!
И далёкий голос Ирочки Беловёрстовой:
– Я сейчас…
А потом тело его потяжелело, опять слилось с песком, и он догадался, что четвёртой опорой их защиты от адовой круговерти стала Ирочка Беловёрстова.
Вдруг стало тихо.
Привыкая к тишине, он ощутил саднящее от колотых песчаных ран тело.
Потом открыл глаза, увидел рядом со своим лицом широкий, оголившийся зад Войковой, а за ним острое Надино плечо, и замер, не решаясь отпустить полог и стремясь прикоснуться к этому плечу.
Закашлял Сирош, надрывно, рвотно.
– Пронесло, – глухо сказал он, откашлявшись. – А может, пауза…
– Ой, дождик… – услышал Гурьев голос Ирочки Беловёрстовой. – Дождик!
Хлопнул полог, светлый клин лёг на Надю, и Гурьев наконец-то дотянулся до неё, не обращая внимания на охнувшую под его весом Войкову.
– Как ты? – тихо спросил он, и Надя настороженно вскинула глаза.
– Неужели дождь?
– Во, аттракцион… – Войкова натянула на бёдра рубашку. – Чужой мужик по мне лезет, и хоть бы что.
Она выползла из-под полога к стоящей с воздетыми руками Ирочке Беловёрстовой, пытавшейся собрать нечто падающее с небес, похожее на изморось, перемешанную с песком. И следом за ней поползли Еремей Осипович, Кира Евсеевна, Сирош, полог опал, лёг на рюкзаки, и Гурьев, поцеловав Надю в сухие губы, выполз следом, в светлеющий на глазах узнаваемый мир.
– Ну и чудеса в решете, – сказала Войкова, стараясь забыть только что пережитое. – Рассказать – не поверят.
– И не только тебе, – строго отозвалась Кира Евсеевна. – Чёрт знает что… Довели матушку-природу, доигрались в прогресс…
Гурьев окинул взглядом горизонт: падающая изморось на глазах таяла, унося короткую прохладу, песчаные барханы вновь упирались в иссушенное небо, поддерживая ослепительное испепеляющее солнце.
– Не нравится мне это, – вполголоса произнёс Сирош, и Гурьев кивнул, доверяя его опасениям.
– Надо идти, – сказал он, заражаясь от Ирочки Беловёрстовой беззаботностью неопытности.
Солнце уже выпарило влагу, сделав песок вновь горячим. Гурьев опять шёл впереди, остужая следы для идущей за ним Нади, как та – для Ирочки Беловёрстовой, а та, в свою очередь, – для Еремея Осиповича, и дальше – для Киры Евсеевны, Войковой, Сироша…
