скачать книгу бесплатно
Гости захлопали в ладоши, зашумели, а мы стояли и гордились им. Особенно тот из нас, кто эту чугунную тушку в 16 кг волок через всю Москву. Авто ни у кого тогда не было.
Но через месяц у папиного письменного стола подломилась ножка. От тяжести книг, возвышавшихся слева и справа, как двуглавый Эльбрус.
Вместо новой подпорки отец подсунул под стол гирю. Она встала идеально, поскольку была точно такой высоты, как и родная «нога». Думали, на время.
Гиря простояла под столом семь лет, до переезда. Стол, ставший из-за трёх ног похожим на рояль, вынесли на свалку, а гиря перебралась на дачу.
Вот уже более двадцати лет нет папы, а гиря всё так и стоит на веранде, под стулом, не прибавив и не убавив в весе, такая же пудовая. Вчера опять наткнулся на неё и подумал: «А ведь ты, чугунка, и нас всех переживёшь!..»
Оглянись
Уже более двадцати лет, как ушёл навсегда отец. Лучший из людей в моей жизни. Он не сюсюкал с нами, сыновьями. Не сказать, что был нежным и ласковым. До сих пор, бывает, вспоминаю, как порол в детстве. Но однажды признался нам, что его никогда, ни разу отец не ударил. И любил больше всех. И я понимаю деда.
Неправда, что я с детства, забывая о жёстких телесных наказаниях, ровно любил отца. Бывали периоды ненависти, бывали. И восставал, и сомневался, но всегда, не переставая, продолжал любоваться отцом. Его красотой, силой, смехом, улыбкой, открытостью, несокрушимой надёжностью и искренностью. Мне всегда нравились его глаза светло-синего цвета. У нас ни у кого таких не было – мама разбавила своим белорусским болотистым туманом, тростниковой зеленью отцовскую чистую синеву…
Никому не достались и прекрасные отцовские волосы – в юности он был почти что рыжим, а после войны потемнел и сразу же начал седеть. Сейчас вот вижу, как его кудри треплет ветер. Он сидит спереди в машине, приоткрыл окно, а я сзади наблюдаю, как ветер красиво треплет его гриву. И понимаю с завистью, что одной его пряди волос хватило бы мне на целый чуб – заместо моего жиденького чубчика.
В детстве не задумываешься о здоровье родителей – сам болеешь чаще, а их воспринимаешь как вечную данность. У отца первая зубная боль случилась только после пятидесяти. Он любил увлечённо грызть мясную кость, высасывая из неё мозговую сладость и не оставляя на кости ничего, как таёжная собака. И иногда, когда свет падал сбоку, походил со своими прозрачными яркими глазами на матёрого волка. Красивого и могучего зверя.
Однажды дед поймал отца ещё подростком на воровстве. Было это уже в Киренске. Шли голодные тридцатые, и отец с пацанами, проделав в складской стене дырку, дотянулись до мешка с конфетами карамельки-подушечки. Выскребали пацаны карамель из мешка ложками понемногу, но регулярно и всю зиму. Так что мешок просел к весне почти вполовину. Вот у этого мешка дед и нашёл оброненную металлическую ложку, которой орудовал отец. Конечно, сразу узнал родную ложечку. Молча принес её домой и молча же положил рядом с учебником, который отец читал к урокам. И больше ничего не было. Ни слов. Ни наказаний.
Отец иногда вспоминал этот случай за семейным столом и всегда восхищался педагогическим тактом деда. А мне кажется, он ещё видел в этом уроке нежность своего отца, моего деда Ивана. Этот случай мне очень нравится.
Как и история со скрипкой. Её дед купил у знакомых ссыльных из Питера. Купил из скудного своего рабочего достатка. Настоящую, в красивом футляре скрипку. Гоше купил на пятнадцать лет. Надеялся, исполнит он его мечту, научится на ней играть, и услышит дед в своём доме, как сын его исполняет «настоящую музыку».
Отец научился играть на скрипке по самоучителю, а бывший хозяин инструмента помог в практике. И сыграл деду на домашнем «концерте» по памяти – Баха и Листа. Дед слушал и плакал…
Что он чувствовал тогда, слушая скрипку, таёжный следопыт, медвежатник, охотник? Бригадир артели грузчиков, на спор способный занести в одиночку на второй этаж пианино? Простой русский мужик с такими же синими, как у отца, глазами? Что чувствовал, глядя с благодарностью на своего вихрастого и любимейшего из детей, играющего на скрипке Баха? Во глубине сибирских руд? Посреди маленькой Венеции Сибири, в городе Киренске, омываемом великими сибирскими реками, как остров? Я восхищаюсь дедом Иваном – через любовь моего отца!
Эту скрипку отец взял после военного училища на фронт. Она погибла в 1943 году. А в 44-м ординарец принёс ему трофейную.
На ней поиграть отцу не довелось. При наступлении на Дуклинском перевале, в кровавых карпатских боях, немецкий снайпер разрывной пулей вырвал из правой руки отца почти десять сантиметров кости…
Да, отец часто говорил нам, что каждый день вспоминает своего отца. Трудно в это как-то верилось. Это при сумасшедшей его занятости? Он же преподавал и в Гнесинке, и в Литинституте одновременно, и писал, писал свои книги, статьи. Но теперь, когда отца уже нет более двадцати лет, а я почти каждый день вспоминаю о нём, – я задним числом верю ему. Да, это возможно, если любишь всем сердцем и до сих пор нуждаешься в отце, как он, как я…
Бальзак отдыхает
Младший за лето прочитал «Капитанскую дочку», пушкинские «пугачевские хроники», а также «Пушкин и Пугачев» М. Цветаевой, «Пугачева» С. Есенина, Сэлинджера «Над пропастью во ржи», Стендаля, Диккенса, Бальзака, засел за «Обыкновенную историю» Гончарова… Что-то ещё прочёл, не упомню. Гончарова – громадный «сталинский» том избранного, 1948 года, странного мышиного цвета, весом с полпуда – притаранил ему на «дальнюю дачу» я. Все знают эти великановы тома, ещё с 37-го года, когда А.С. Пушкина к его юбилею выложили народу первым на могучую читательскую ладонь.
– Как Бальзак? – спрашиваю про Бальзака, поскольку мой скорочтец именно его одолевал дольше других.
– Скукота! Описаний слишком много! Как начнёт описывать какую-нибудь хрень, и вот нудит страниц тридцать об одном… Ты лучше пишешь!
Наступает пауза. Я успеваю полуобморочно закатить глаза, схватиться за сердце, крикнуть его матери: «Валидол в доме есть?!» – Что случилось?! – тревожатся из дома. А потом на крыльце и жена, и старший, Георгий.
– Говорит, я лучше пишу, чем Бальзак!
На крыльце с облегчением и закипающим весельем переглядываются.
– Ну, ты живее пишешь, интереснее… – гнёт Лёня свою кочергу.
И вдруг я понимаю, что он наконец-то соскучился по мне за лето, поскольку не виделись мы давно.
Похоже, об этой мотивировке догадались и те, что на крыльце. И наступило некоторое всеобщее ошеломление, потому что Лёня уже года полтора, с тех самых пор, как начал у него грубеть голос и пробиваться ус под носом, – вошел в «жёсткую», как боевое пике истребителя, оппозицию. Вот просто оппозицию, которую ни объехать, ни перепрыгнуть никак – хоть тресни ты, несчастный любящий отец! Ощетинился молодой, и всё. Как средневековая какая-нибудь крепость. Всё не так, не эдак, никак! Вымахать успел за то время, пока я страдал, почти на голову мать перерос, в восьмой класс первого сентября пойдёт. И вот нате вам! Перемены!
– Льстить научился! – одобрительно киваю я на младшего. – Признак ума, между прочим! Главное, не переборщить! С Бальзаком ты, сынок, слегка переборщил. Но это не грех – я же отец твой. Кому ещё и льстить-то беззастенчиво, как не отцу ро?дному? А, товарищи? – обвёл я собравшуюся аудиторию посчастливившим взором.
На крыльце зашептались-захихикали и скрылись в дверях, не прощаясь.
– Ну чё, а Сэлинджер-то прокатил? Я его лет в пятнадцать пообожать успел.
– Сэлинджер прокатил! – охотно согласился Леонид. Я незаметненько приобнял его за плечо, о чём давно мечтать забыл, и мы пошли к дому.
– Лёнь, а тебе правда нравится, как я пишу?
– Да нравится, пап. Нет, ну Бальзак тоже, конечно, ничего…
Мы вошли вместе, предварительно я спрятал глаза от своих домашних ехидн…
«Викинг» или «Князь Владимир»?
Очень субъективно о фильме «Викинг» (реж. Андрей Кравчук, 2016 год, Россия). Семейный культпоход.
Младший сын Леонид (скептик, глобальный антагонист и адвокат обездоленных), выходя с фильма, за моей спиной (я к нему прислушиваюсь, к Леониду) проворчал: «Всё враньё. И почему название “Викинг”, а не “Варяг”, например, или тот же “Владимир”?» Я прислушиваюсь к своему младшему сыну Леониду, ученику 8-го гуманитарного класса гимназии. Не только потому, что недавно за анализ стихотворения Чичибабина учительница по литературе чуть не «задушила» его «в объятиях». Он вообще умный. Я это понял, когда Леониду было близко к году, просто вглядевшись в его зоркие, насмешливые глаза. Тогда мне никто не поверил. Тёща даже посмеялась над моим умозаключением – в смысле, ну да, конечно, парень ещё соску сосёт, а уже умный! Теперь не смеётся.
Возразить Леониду с исторической и смысловой точки зрения на бегу не получилось бы, и потому я сказал: «Голливуду роднее “Викинг”, а не “Владимир”, сынок. Ты уже большой, должен разбираться в тонкостях промоушена, проката и кинобизнеса!»
Наутро, разлепив глаза, я схватил с потолка мысль, которую накануне, после просмотра модного фильма, уже практически нащупал: «Продюсерское кино».
Ну конечно! Продюсерское кино! Крупные продюсеры сегодня не кино снимают, а воплощают КИНОПРОЕКТЫ, в которые большие деньги вкачиваются только при полной уверенности в финансовой состоятельности. Только под мощную рекламную кампанию, государственную поддержку, звёздный актёрский состав и самую современную компьютерную графику. А ещё круче – и с сериалом на «своём» канале, после «съёма сливок» с основного «паровоза» в киносети…
Что это могут быть за проекты? Правильно – проекты под хрущёвским девизом: «Догнать и перегнать Америку!» То есть всё тот же Голливуд. Доказать окружающему свету, что снимаем так же дорого и не хуже. Зрелищно, шумно и примитивно, точь-в-точь как у «больших парней»!
Дальний прицел продюсерского «коллективного разума» – доказать, что мы в самом деле не хуже Голливуда уже сейчас, – а завтра выйти на миллиардные аудитории Китая, Индии, Ближнего Востока, шагая вместе «со страной» по газовым и нефтяным трубам. И в итоге дальновидных усилий – оттяпать у Голливуда сытое местечко хотя бы у себя дома, поближе к родному «кинокорыту».
Бесполезно спорить с тем, что кино – одно из мощнейших средств в борьбе тотального глобализма за мировое господство над усреднёнными умами человечества. И наш российский продюсерский клан участвует в глобализации мира со всем энтузиазмом мазохистов-неофитов! Вот откуда растут короткие ножки у режиссёра Фёдора Бондарчука, снимающего под великим словом «Сталинград» – спекулятивную подделку про всемирно знаменитое сражение во Второй мировой войне. Бренд «Сталинграда» режиссёр использует как бы поверх фильма. Теперь его представляют как автора фильма «Сталинград», и название картины больше самого фильма в миллион раз! Фильм забыт, как бормотание, а название звенит, как колокол, до сих пор. Это и есть продюсерский ход. Вскоре Ф. Бондарчук осчастливит нас новым «проектом» – догоню Голливуд и перегоню его – о нападении чужой цивилизации из космоса на Землю. Свежо? Ещё как! Голливуд, снявший на эту несвежую тему десятки блокбастеров, корчится от приступов зависти!
Та же колбасня и с названием «Викинг». Бренд «викингов» пятый сезон раскручивается известным канадско-ирландским сериалом, подсесть на чужой хвост – привычное дело. Да и идейная подсказка в самом названии не излишняя – мы же всё лучшее откуда получаем? Правильно – оттуда! Роль, которая отводится в фильме иностранным влияниям на «немытую» Россию, – определяющая, от варягов до Византии. И это не идеологическая диверсия со стороны продюсерской команды – полагаю, они действительно так думают. И есть к тому основания. А то!
Но я не собираюсь, как многие посмотревшие фильм, цепляться к частностям. Для себя я вычленил два определяющих момента, которые с фильмом лично меня могут как-то примирить.
Это, конечно, слёзы великого князя Владимира. Он не случайно единственный в фильме человек, который впервые проливает слёзы не от боли, а – из раскаяния и сострадания. Вот точка, с которой началось в Русском государстве великое пришествие Христа. Раскаяние и сострадание! В фильме это ключевая духовная сцена. Ключевая! Так и снятая.
Абсолютно совпадающая, к слову, с мыслью Василия Розанова: «Кто никогда не плачет – никогда не увидит Христа. А кто плачет – увидит его непременно. Христос – это слёзы человечества…»
И ещё одно личное переживание. Фильм весьма доходчиво показывает, из какой чудовищной грязи и крови возникают великие империи и государства. Какой страшной ценой даются победы. И как же мы – нынешние – ответственны за всё, что досталось нам от прежних поколений? Какое низменное преступление творят те, кто в корыстных целях ослабляют Россию, поднявшуюся на такой боли и жертвах!
По-моему, сегодня и этого достаточно, чтобы сказать создателям фильма своё скромное спасибо. К тому же не надо забывать, что перед нами не строго исторический фильм, не документальное исследование, а картина, снятая в приближении к фэнтези, со всеми вытекающими отсюда голливудскими составляющими. Включая – самый топовый актёрский состав из киношной молодёжи… Да может, оно и правильно, что ближе к фэнтези? Кто же выдержит всю реальную правду о Владимире, учитывая его канонизацию? А фильм, между прочим, предполагает, что именно выстраданное принятие христианства сердцем – духовно перерождает Владимира и открывает путь к святости… Да-да, именно!
Говорят, уже сейчас доходы от картины перевалили за миллиард рублей.
Нынче это и означает «удачный проект». И победителю, если рассудить трезво, чихать, кто и как его судит…
Картинка
Запечатлелась картинка в памяти – как от высотки МГУ пересекала площадь в сторону церкви процессия монахинь, похожая на стаю чёрных ворон. Наверное, их было не меньше двадцати. Монашки шли к храму Живоначальной Троицы, что стоял и стоит на самом высоком месте Воробьёвых гор, слева от смотровой площадки.
Заметил их с велосипеда. Вертелся вокруг МГУ, всё навязчивее думая, как хочу учиться только здесь! Мне уже исполнилось пятнадцать, и мысли о будущем застучались в продуваемую разными сквозняками голову.
Картинка с монашками показалась тогда не просто комичной, а какой-то плакатно прямолинейной – бредут, отсталые, от светоча знаний, в темень религиозного обмана!
Впервые зашёл я в этот храм спустя много лет. Уже окончив МГУ, аспирантуру, став отцом, крестившись в Православие.
И узнал его историю – храм Живоначальной Троицы, едва ли не единственный в столице – никогда не прекращал служение. Сначала был он сложен из дерева, впервые упомянут в XV веке. В девятнадцатом стал каменным, и стоит практически там же, где прежняя, деревянная церковь простояла более четырёх столетий. В этом «новом» храме молился Кутузов в 1812 году перед тем, как оставить Москву. Храм благополучно пережил «наполеоновский» пожар, не закрывался при большевистском безбожии, был открыт в пору «борьбы с колокольным звоном», грянувшую в 1929 году. Его голос продолжал летать над Москвой, когда многие вынужденно замолчали. И летит до сих пор. А главное, по-прежнему идут к нему люди, уверенные, что есть в мире сила – сильнее любой науки, любой идеи и даже правды!
Мне давно не кажется смешной и забавной та старая картинка. Она сейчас видится мне трогательной и даже, сказал бы я, невероятно сильной, как сами те женщины в монашеских одеждах из шестидесятых годов ХХ века, которым заполошный генсек Хрущёв уже успел пообещать непременное построение коммунизма к 1980 году, без всякого Бога.
Квадрат гипотенузы
– Ложись спать! Вчера легла в два, позавчера в два, а вставать в семь. Сегодня ляг в двенадцать. Вот уложишь детей хотя бы в одиннадцать – и сама ложись.
Это я говорю жене, на которую мои слова действуют как на мертвого припарки. Она не может справиться с собой, хотя за день выматывается так, что к ночи, глядя на меня, кажется, не сразу узнает. Глаза блуждают, ловят фокус, и наконец её улыбка говорит: а, это ты? Я тебя узна-ала.
Еще бы! К восьми утра она отвозит на машине в школу старшего сына. Возвращается за младшим и отвозит его – у них разные школы. Затем час спит и провожает на работу меня. А днём – карусель. Этого забери из школы и – на дополнительные занятия, следом второго и по другому адресу, потом собирает по очереди и – домой. Перекусили и – снова, один на музыку, другой на английский.
А затем уроки – с каждым. И опять кормить детей и меня, а значит, ещё днём выкроить время для поездки в магазин и на рынок. Ужас!
Мне её жалко. Время от времени я пытаюсь уложить её раньше, потому что постоянный недосып неизбежно расшатывает нервы, и она нет-нет да срывается и на детей, и на меня. Но… ей же надо посмотреть по ящику какой-нибудь сериальчик? Ей же надо прочитать книжки, которые она любовно сложила у кровати в стопочку? – Сегодня ляжешь в двенадцать! – твёрдо говорю я. – Ну, в полпервого, не позже! – И сам ложусь раньше, показывая пример.
Она уходит в ванную комнату. Я знаю, там у неё лежит роман, который она читает исключительно здесь, лёжа в тёплой пене.
Я включаю телевизор и выключаю свет. Она любит, когда я её дожидаюсь и в спальне не совсем темно. Боится темноты.
Проходит час. Два часа. Это я выясняю, внезапно проснувшись. Её нет. Опять она увлеклась чтением и забыла о времени, обо мне, о своих обещаниях. Я выключаю телевизор и лежу в темноте, мстительно поджидая и обдумывая заранее прокурорскую речь. В половине третьего я, разозлившись, ложусь по диагонали всей кровати, этакой гипотенузой, занимая головой её подушку, и теперь жду, как охотник. Мне интересно, как она себя поведёт, наткнувшись на неожиданное препятствие в моём лице.
Без четверти три. Она крадучись входит в спальню и застывает над кроватью. Я слежу за ней левым глазом, в темноте ей меня не разоблачить.
Нет, она не стоит на месте в растерянности, а каждым своим движением как бы обнаруживает ход своих мыслей. Вот она наклонилась вперёд и уже протянула руку к моему плечу (я на всякий случай закрываю глаз), но рука замирает в воздухе, не дойдя до плеча, и я это успеваю увидеть, потому что от любопытства открываю глаз – я бы на её месте так и поступил: тронул за плечо, разбудил, лёг.
Но… она раздумала – на полпути руки. Тихо-тихо тронула ногу. Я «не проснулся», живо кося глазом. После того как она отказалась от «моего», такого очевидного варианта, всё остальное для меня стало превращаться в её эксклюзивную импровизацию.
Итак, «нога» не сработала. И она вообще отбросила саму эту идею – будить. Осторожно присела на кровать. Боком качнулась в моём направлении. Я «прочитал» её намерение – она, видимо, подумала, что, может быть, как-нибудь всё рассосётся само собой, и вот она сейчас повалится боком на своё любимое местечко и наконец-то уснёт. Но на её любимом местечке лежал я, а точнее, верхняя часть моей коварной гипотенузы. И она это вовремя осознала, когда её распущенные волосы уже почти коснулись моего лица. Она выпрямилась, а я, уже чувствуя, как заворочалась, закряхтела во мне совесть, вдруг поразился и умилился этому детскому жесту, его чистейшей наивности. Мол, вижу, что нельзя, но вдруг всё же получится? Ведь бывают же чудеса?
Несколько секунд неподвижно она сидит в своём бермудском треугольнике – между двумя катетами кровати и лично хорошо знакомой ей «гипотенузой». Я чувствую её растерянность, мучительное желание лечь и детское несогласие с таким вот идиотским тупиком!
«Страшная месть» за непослушание не только уже состоялась, а успела во мне как-то незаметно переродиться в очевидное чувство вины, а затем сочувствие и потом сострадание.
И в то же время именно сейчас ей предстояло сделать последний и решительный выбор: будить или… что – «или»? Не гнездиться же, поджав ноги, в «подбрюшье» моей гипотенузы?