Пять Ночей

Вырулили на лоджию.

Уставший обыденно восхищаться народ нашёл здесь убежище собственным мыслям и пристрастиям. Хер протолкнёшься. То ли недостаток свежего воздуха в современном искусстве, то ли скончавшаяся реклама сигарет наконец доказала пользу курения. Выставив на стол алкоголь, мы сразу привлекли всеобщее внимание.

– Согласен с вами, коллега, – обратился к Макару пожилой интеллигент советского образца, – культура требует отвлечённого осмысления.

– Хи́тро… – запнулся Макар

– Хитромудро, – подсказал я.

– Во. Хитромудро, но посыл понятен, – Макар вручил интеллигенту пластиковый стаканчик, разлил, и мы дружно опрокинули содержимое. Ропот вынужденных трезвенников произвёл на свет колоду одноразовой посуды, разбежавшейся по рукам. Об искусстве почему-то никто говорить не хотел, обсуждали в основном географию: Америку, Сирию, Украину, Захарову. Оказалось, что многие там бывали, лично знакомы, имеют друзей и родственников. Свойственный для творческой среды антагонизм полез наружу. Истина в жарких спорах так и не родилась.

– Надо допить да перемещаться в какой-нибудь менее дискуссионный бордель, – предложил Макар.

Появился Валёк с полной тарой. Выгрузил спиртное в углу лоджии и, обратив художников в официанты, попытался размазать оппонентов равным слоем по всей площадке. Но завязавшийся диспут или преданность корыту не позволили расколоть настоящих ценителей искусства.

Я, будучи человеком практичным, согласился допить сначала щедрые дары, предлагаемые перспективными официантами. Они встревали в любой непонятный никому спор, пытались завернуть тему к своим произведениям и вручить кричащие визитки с номерами готовых поговорить телефонов.

Разбирающихся в алкоголе оказалось гораздо больше, чем разбирающихся в искусстве, и в ущерб собственному здоровью дегустаторы, сортируя сивушные масла, опорожняли стаканы с пролетарской всеядностью. Народ пьянел, обтекаемые дефиниции сменялись более выразительными пассажами. Мне тоже захотелось кому-нибудь врезать.

– Надо выходить из запоя, – нерешительно предложил я Макару.

– Из запоя? Пьём всего третий день, – удивился он, икая на каждом слове, – я на прошлой неделе Петровича встретил. Тот действительно в запой уходил.

– И на сколько?

– На полтора года!

Мне поплохело:

– Такие высоты мне не по карману.

– Копи деньги, – промычал Макар. – Накопишь – вместе пойдём, – и в блаженном речитативе продолжил: – «я пойду… и долиною смертной… тени, не убоюсь… зла… потому что Ты со мной».

– Это ты про кого?

– Пень ты. Тебя я с большой буквы не произношу.

– С каких пор ты Библию читать начал?

– Да… – пожал плечами Макар, – ребята стали приходить.

Труба, надо вытаскивать друга из ветхозаветного состояния. В бутылках пусто, но под столом нашлась припрятанная неизвестным добродетелем чекушка «Финляндии». Махнули из горла. Обхватив Макара за плечи, потащил к выходу. Лифт понимающе распахнул двери, мы зашли, я нажал кнопку первого этажа и…

В следующий миг под воздействием невесомости стремительно падающего лифта мочевой пузырь, выдавливая лишнюю жидкость, сжался до размеров простаты, дыхание перехватило, а дезориентированный гематоэнцефалический барьер16 отказался пропускать команды головного мозга. Воспалённый разум принялся судорожно склеивать обрывки душеспасительных псалмов, порванных экономной памятью.

Сработало. Сознание стало брать под контроль воспарившее тело, и мне кое-как удалось схватиться за поручень и подтянуть ноги к полу. Побледневший Макар жилистыми кистями задушил перила. Падение в бездну продолжалось, растягивая время в бесконечный туннель. Картинки из далёкого детства, отрочества, старости поплыли перед глазами. Раскаяние во всех смертных грехах рвало душу.

– Блин! – стукнул себя по лбу Макар. – Ключ от лифта забыл.

Обмякшие от невесомости ноги не выдержали внезапно отяжелевшего тела. Мы рухнули на́ пол и катались по нему, пока забивший на ключ лифт не выплюнул нас на первом этаже.

У подъезда нас уже ждала спустившаяся по лестнице группа единомышленников. Лифтовым трипом делиться не стали, забились в распухшее такси и отправились по кабакам. Что произошло дальше, моя память предпочла не сохранять, оставив лишь тени похожих друг на друга событий. Ехали, пили, ржали. Снова ехали, снова пили…

***

Очнулся на помойке. Насквозь мокрый от пота и чего-то еще. Тело ломит – надо врачам пожаловаться.

Сел, опершись на мусорный бак. Только решил передохнуть, возле ног – драка. Крыса с вороной сошлись не на жизнь, а на смерть. Какой кусок сраного сыра они не поделили? Меня, что ли? За меня ещё никто не дрался! Пошарил по карманам – сигарет нет, но во рту такое ощущение, будто сожрал килограмм махорки. Поднял затоптанный бычок, придал ему трёхмерную форму, закурил, закашлялся. Крепкие! Затянулся ещё раз. Что ж, похоже, жизнь налаживается. Ещё б попить найти для полного счастья. А нет, и хрен с ним, можно тогда просто понаблюдать за этой эпичной битвой зла со злом. За кого болеть только? Этот, в чёрном, явно по мою душу прилетел. Да и тот, с крысиной рожей, никакого доверия не вызывает.

Вместе с волной концентрированного никотина нахлынули обида и злость. На америкосов, Путина, малолетнюю оппозицию, Украину. Такое ощущение, что в голове телевизор включился.

Я с размаху швырнул жестяную банку в сторону драчунов. Они даже не заметили. Чёрт с вами! Пора возвращаться домой. Завтра понедельник, тяжёлый день.

Утро понедельника

6.58 a. m. Яркая живая акварель утра смывает краски пробудившихся в обаянии ночи чувств. Раскрашенная жирными противоречивыми мазками картина сумерек без какого-либо сюжета и обязательств, где властвуют инстинкты, наслаждения и хаос, сменяется добродетельными пейзажами. Ночь кончилась, и её эйфория уступает место утренней пустоте.

Организм тревожно закряхтел, заполз под подушку, втащил под неё тапочки и заткнул ими уши. Переполненный мочевой пузырь начал подавать нестерпимые сигналы бедственного положения. Заткнув одеялом чуть наметившуюся течь, я приготовился принять новый удар утренней стихии. Доверившись инстинкту самосохранения, тело приняло позу «по-собачьи», руки обхватили голову, и в тот же момент взревела пожарная сирена будильника. Тело вздрогнуло от неожиданности, течь всё-таки пошла.

Похмельные истины о пользе здорового образа жизни постигаются вместе с нравоучительной головной болью и воспитательным тремором. Палач требует раскаяния. Каждый раз одно и то же! Истово клянусь, что больше никогда! ни при каких обстоятельствах! ни за что на свете! ГОРЕТЬ МНЕ В АДУ! Мучитель смущённо замешкался, ослабил хватку, и я, боясь расцепить колени, бросился к спасительному унитазу.

Зеркало напугало излишней реалистичностью изображения. Залез в душ. Огрызком дорогущего мыла соскоблил с лица жутковатую физиономию. Начистил зубы. Шампунем от перхоти «Трамп» намылил волосатые принадлежности. Захорошело.

Крепкий кофе удаляет едкую накипь пережитых страстей, включает рассудок, наделяет предметы их привычными функциями. Две чашки прикончили чёртов тремор, а взбудораженное сознание тут же помчалось в офис.

– Сегодня же редколлегия! – я окончательно протрезвел, но чашку успел грохнуть. Жертвоприношение понедельнику.

Убирать было некогда, я уже нёсся в редакцию. Впереди Редколлегия.

Удивительные вещи происходили в эти минуты. В стогу соломы отыскивалась самая спасительная соломинка. Состряпанный наспех материал принимал округлости авторитетного мнения. Изъеденные пылью очерки превращались в жареные факты, а безобидные компроматы оказывались весьма болезненными. В общем, сослуживцы готовились продемонстрировать начальству свою безграничную преданность.

С видом ещё большего патриота офиса, готовый к любому подвигу, я гордо прошествовал в кабинет редакторов. Стол из искусственных деревьев, покосившееся кресло, приличный ЖК-монитор, охраняемый кактусом. Брошенный предыдущими поколениями дисплеев, он хранил на своих иглах не только трупики мух, но и навечно оставленные записки. Вот и весь инвентаризированный скарб креативного работника.

– Явился, – встретил меня Константин Николаевич, редактор с ветеранским стажем, в таком же костюме и горстью фломастеров в руке. Их шершавый скрежет извёл не одного журналиста, но на мне КН обломался. Справедливости ради скажу, что редактором он действительно был отменным. Его эпатажно-комиксный стиль правки придавал статьям некоторую утончённость и грубоватый шарм, но в его собственные работы трудно было вдохнуть жизнь.

– Доброе утро, коллега, – кивнул я, наблюдая, как ползёт брезгливая гримаса по его лицу. – Вы, как всегда, во всеоружии.

Константин Николаевич профессорским жестом поправил всепогодную бабочку.

– Некоторые вещи, уважаемый коллега, остаются неизменны даже под вашим вымученным сарказмом, – его душа протестует, язык с трудом собирает буквы в слова, но чувство мнимого превосходства сглаживает шероховатости.

– Да какой сарказм, Константин Николаевич? Меня всегда восхищают ваши эрудиция и мастерство. Вы так легко превращаете высосанную из пальца историю в триллер, полный загадок и скользких поворотов. Я подчас искренне поражаюсь.

Господин коллега с важностью напряг шею, сдерживая распирающее эго. Не знаю, кем выдуман этот парадокс, но чем топорнее лесть, тем охотнее в неё верят. Я и сам не раз попадался на эту уловку, понимая смысл происходящего, просто не в силах сопротивляться потоку тешащих голодное самолюбие фраз.

– Как дела в бухгалтерии? – я поспешил сменить пафос на прозу.

– Ужас.

– Ужас или совсем, совсем ужас?

Константин Николаевич покачал головой, отряхиваясь от мимолётного сна, сдёрнул крышечку с фломастера, нашуршал матерный синоним слова «фиаско», шесть букв, вторая тоже «и».

– Ого! – я плюхнулся в ускользающее кресло, – Мосин-то выздоровел?

– Болеет.

В целом не было разницы, болеет главред или нет, – заседание всё равно проводит Дарья Сергеевна, и Мосин также попадает в его жернова. Назвать зачитывание судьёй обвинительного приговора присутствующим коллегиальным органом не поворачивается язык. Это ведь только в сказках герой обманывает судьбу, всегда при деньгах и знает пунктуацию, чтобы в нужном месте поставить спасительную запятую17. В нашем же случае герой бесцеремонно выбрасывается на свободный рынок труда к подножию пищевой цепи.

Ещё не утихли вопли, а электронное наследие изгоя делится между его друзьями, соседями и соавторами отгремевшего успеха. Опустошённые гаджеты в качестве вещдоков ложатся в карманы бдящих security.

Вы скажете: так не бывает. Загляните в контракт редакции, и вы увидите, что даже на неродившейся мысли журналиста уже выжжено клеймо о её интеллектуальной принадлежности. Редко кому из выброшенных удавалось пристроиться у другой чернильницы. Потерявшую нюх ищейку не купит ни один следопыт. Сначала проснувшиеся амбиции толкали гения в объятия какой-нибудь мусорной газетёнки. Затем перештампованный на западный манер фрилансер заваливал мусором более солидные издания. И наконец заводил блог, клянчил подписчиков или сразу исчезал из слухов и сплетен. Что-то ломается в человеке: либо голова, либо позвоночник.

В проёме дверей появилась секретарша Лида, хранительница всех ключей и паролей.

– Новиков, тебя Дарья Сергеевна просит с Олесей посидеть на время летучки. Вы же вроде как с ней друзья.

– С Дарьей Сергеевной?

– С Олесей, идиот. С Дарьей Сергеевной есть кому посидеть. С утра снова вон кучу приглашений прислали.

– И что? Срочно уходит?

– Ага. Как только проведёт ваш утренник, разгонит учредителей, разобьёт кредиторов, обзвонит благодетелей и ещё три листа в ускоренном темпе, так сразу же к полуночи и уйдёт.

– На её фоне мы все выглядим тунеядцами, – заметил Константин Николаевич.

– А вы и… – Лида осеклась. Поправила мини-юбку, растянутую на ширину порожавших бёдер, проглотила гнев и с вежливой ненавистью снова обратилась ко мне: – Так что, Новиков? Будешь сидеть?

***

Трёхлетнюю Олесю, как и всякую дочь начальника, все обожали, но предпочитали держаться на расстоянии заискивающей улыбки. При первом её появлении в офисе не было ни одной женщины, которая не приложила бы свою ладонь к головке любопытно озирающейся девочки.

– Какой у тебя носик! Какие у тебя ушки! А глазки – чудо! Мамины, – разносилось умилительное кудахтанье вокруг смущённого ангелочка.

Однако очень скоро освоившаяся девочка при помощи подручного инвентаря решила исправить огрехи природы на лицах готовых «играть в доктора» квочек. Неопытность молодого хирурга и стерилизованный слюной инструмент повлекли за собой целый ряд неудачных пластических операций, панику пациентов и бегство доноров.

Обращаться с жалобой к матери было опасно: в лучшем случае отправит за горячим материалом в какой-нибудь интернат. К бабке же, бессменной уборщице, успевшей обзавестись двумя талантливыми стажёрами, подходить вообще никто не решался.

На помощь вызвались молодые мужчины, ещё не наигравшиеся в «дочки-папочки», с такими же умилительными прихватами и вкрадчивыми голосами. Болевой порог добровольцев оказался гораздо ниже, а слабая адаптивность лица и тела к новаторским жанрам хирургии привела к исчезновению всего колющего и режущего, включая степлеры, из ареала их естественного обитания.

Дошла и до меня очередь ложиться под самодельный скальпель. На предложение Олеси поменять цвет глаз, можно даже вместе с глазами, я пожаловался, что сегодня мне непременно надо поплакать перед её мамой собственными слезами, а вечером без своих глаз я могу заблудиться в городских трущобах, и меня съедят серые волки. Операцию пришлось отложить до времён, пока не истребят волков или не отстроят город. Мы занимались полезными делами: пересаживали канцелярские иголки опавшим кактусам, играли в карты, травили анекдоты.

И всё вроде бы хорошо, но за детской наивностью скрывался жулик с приличным стажем. Олеся читала мои карты по болтливой мимике и безмолвной жестикуляции. Захлёбывалась в негодовании от заснувшего лица, требовала более откровенных эмоций. Она катилась со смеху от взлетевших бровей козырного короля, затаивала дыхание от лая гончих десяток и бросалась в атаку всеми без разбору картами.

Обиженно топала ножкой, убегала, возвращалась. В общем, делала всё то, за что мы и любим маленьких и повзрослевших девочек.

Я любил её, а она отвечала мне безобидными шалостями.

Однажды Олеська стыбзила где-то тюбик клея и, презентовав его как гель для волос, решила сделать из меня цветочного эльфа. Погружённый в очередную халтуру и в предвкушение пятницы, я безропотно доверился юной фее, уповая на умеренную токсичность размазываемого желе. В какой-то момент руки Олеси погрузились в мои отнюдь не буйные кудри и больше оттуда не вынырнули. Любовь на этот раз оказалась у нас взаимной – не оторвать. Счастье, что «гель» не успел превратиться ещё и в тушь для ресниц.

Плач обманутого воображением ребёнка разбудил не только офис, но и мать внутри Дарьи Сергеевны. Её нарастающее приближение вернуло меня в реальность, а Константина Николаевича швырнуло в анабиоз. Ворвавшемуся архангелу покорился свет, погасли посторонние звуки, и в образовавшейся пустоте горькие всхлипывания ребёнка разорвали помутневшую тишину.

Открывшаяся величественному взору сцена по накалу страстей не уступала «Гамлету». Олеся, стоящая на стуле, вцепилась в мои волосы. Я, уже раскаявшийся в чём бы то ни было, обречённо склонил голову. И третий участник трагической истории – опустошённый тюбик клея, как финальный аккорд, объяснял суть пьесы.

Подхваченная невидимой силой Олеся опустилась на колени матери. Окружённая бережным кольцом её тёплых рук, девочка умолкала; хлюпала носом; хныкала, бултыхая ногами; жалобно о чём-то лопотала, силясь перешагнуть набежавшую икоту. Постепенно под колыбельное раскачивание и воркование детская возня стихла, и детёныш захрапел, уткнувшись в материнскую грудь.

Поток нежности захлестнул и мою приклеенную к ребёнку голову. Я плыл в мелодичном журчании перекликающихся голосов: далёкий, с нотками тоски – из беспечного детства; и живой, полный глубокой силы, равномерно окутавший беспокойную душу своего чада. Ни один герой, награждённый самой чистой любовью женщины, не получит того, что выливается на поцарапанную коленку ребёнка.

Дарья Сергеевна, чьи стать и натура, казалось, безвозвратно предназначены для покорения корпоративных просторов, чья ещё юная красота облечена в начальствующие доспехи, держа на коленях дочь, становилась обычной заботливой мамой.

Лёгкий пинок заставил меня бесшумно поднять взгляд. На языке жестов Дарья Сергеевна объясняла, что я должен оставить пока свою голову и смотаться за её помощницей или ещё чёрт знает за каким барахлом.

Я нащупал на столе мобильник и послала SMS-SOS Лиде. Надо сказать, что канцелярские ножницы не самый подходящий инструмент ни для стрижки овец, ни для декорирования кустарников. Кривая лесенка, по которой любопытные взгляды поднимались к выполотой макушке, привела коллег к бурному хохоту, идиотским шуткам и несвойственному креативу.

***

– Что притих, Новиков? Посидишь? Я тебя спрашиваю! – настаивала Лида на очевидности ответа.

Предложение «посидеть» никогда не вызывало у меня возражений. Но сегодня это означало, что у начальства особых претензий ко мне нет и на совещании я могу безнаказанно подглядывать за сценами офисного насилия.

– Да нет, наверное. На редколлегии кое-какие вопросы будут обсуждаться, – нерешительно отказался я.

– Идиот! – Лида презрительно поморщилась, дверь хлопнула, Константин Николаевич вытаращил на меня глаза.

Экзекуция

Редколлегия – красивое слово!

Кому-то за его фасадом видится группа школьников с цветными карандашами в руках, кому-то творческое чаепитие за обсуждением готовящихся публикаций, рассуждения о смыслах, гармонии или красоте. В нашем же случае это событие больше напоминает планёрку в строительном тресте, где из тебя выбиваются остатки того креатива, что вложили в тебя университетские профессора за стаканом портвейна. Начальство не любит терзаться в муках творческих поисков, а предпочитает критиковать бездарность с высоты своего профессионализма.

Ещё недавно кубометры «деревянного» заполняли всё пустое пространство, а сегодня его не найдешь даже в коробках из-под ксерокса. Да и коробкам уже лет десять, не меньше. Война на выживание развернулась между однотипными издательствами за души и кошельки уже вдоволь начитавшихся телезрителей. Новые рынки для кириллицы – вещь пока сюрреалистичная, а новые месторождения читателей истощаются ещё на стадии школьной программы. Вот и бродят наши агитаторы, переодевшись в домохозяек, уличных сплетниц, везучих простаков, и нашёптывают развесившим уши гражданам о тайных источниках вечной молодости или неиссякаемой удачи.

Помимо оплачиваемых «бродяг», газета укомплектована секретными фокус-группами, призвание которых – ставить оценки каждой статье, заголовку, фотографии и прочим типографским причудам. Не знаю, за какую мзду они читают нашу газету, но их выводы, совпавшие с неудачным тиражом, приводят к тем самым судным утренникам, в которые превратилась милая литературному сердцу редколлегия.

К десяти утра зал совещаний, по совместительству кабинет главного редактора, оброс кривыми стульями, обшарпанными креслами и прочей редакционной утварью, включая почти весь персонал.

– Привет, Наташа. Как здоровье? – поприветствовал я служительницу бухгалтерии.

– Привет, Новиков. С каких пор ты моим здоровьем стал интересоваться? Жениться, что ли, хочешь? Сразу скажу: шлифую репродуктивные навыки, не беременна, просто толстая.

– А-а. Я слышал, что у вас критические дни.

– Ты сейчас про что, Новиков?

– В бухгалтерии, говорят, критические дни.

– Ну, у Дарьи Сергеевны их точно нет, а остальное уж как-нибудь переживёте.

При этих словах по залу пробежался гул, коллеги сверяли записи. Менструальный цикл начальника хотя и является тайной за семью печатями, но следит за ним каждый, разбирающийся в календаре.

В коридоре за полуоткрытой дверью высветился силуэт Дарьи Сергеевны. Взявшись за ручку, она отдавала последние распоряжения – как должен выглядеть мир после того, как она снова откроет эту дверь.

Стулья замерли, боясь выдать своё присутствие. Терпеливый макет, сносивший все пожары и переезды, перевороты и хлипкие надстройки, вдруг осознал, что он теперь сам по себе. Задребезжал и начал валился под немой «Ох!» и вытаращенные глаза. Судорожная толпа подхватила падающее сооружение, перетянула переломы скотчем и, поделив успокоительные пилюли между жадными ртами, вернулась в оцепенение.

Дверь услужливо распахнулась. Дарья Сергеевна, приподняв подбородок, озирала «упавших ниц» подданных. Без слов приветствия она медленно обходила ряды, заглядывала в опущенные головы и сочувственно улыбалась остаткам уцелевшего самолюбия. Оживляя грядущие кошмары, она двигалась с плавной бесчувственной ленью, мерно опуская в ладонь скрученные бланки подвисших судеб.

Этот эротический танец с саблями, исполняемый при особом вдохновении влюбленного в своё ремесло палача, завораживал и отуплял, придавал естественности самой изощренной казни.

– Странное дело. В этой комнате одни знают, что произошли от обезьян, – не спеша начала свои рассуждения Дарья, – другие верят в своё божественное происхождение. Вот только я никак не могу понять: кто ещё способен дарвинировать, а кто только «плодиться и размножаться».

Подобного рода сентенции эволюции и бытия вообще свойственны издательской субкультуре, но химеры Дарьи Сергеевны, едва родившись, становились естественным гармонизатором воображаемого и реальности.

– Не моё это дело – в вашем генезисе ковыряться, но отрубить тупиковые ветви всё-таки придется.

«Началось, – подумал я, – не знаешь даже, к кому примкнуть».

– Новости.

Отдел новостей – разномастная ватага проныр с кучей осведомителей на прикормленных наблюдательных лавках, в начальствующих кабинетах и законодательных курилках, где обитают самопальные пророки и оракулы. События, предсказанные ими, сбываются либо как результат божьего промысла, либо как спрятанные для всеобщего блага решения, либо как самовозгорающийся вымысел, запаливший инквизиторский информационный костёр. Но бывают случаи, когда от скормленной журналистам дезы горит уже само издание. И потушить его можно либо огнеупорной наличкой, либо залив унылой водой оправданий следующие несколько тиражей.

– С каких это пор цифровизация всей страны стала горячей новостью? Что, где-то загорелась цифровая лампочка Нового Ильича и без неё снова не поднять промышленность или слюна у собак не выделяется?

– Экспертное сообщество… – попытался возразить начальник отдела Котиков.

– Да плевать мне на вашу масонскую ложу. Про план ГОЭЛРО даже неграмотные крестьяне в газетах читали, а в этой панацее ни плана, ни понимания, ни вдохновляющей аббревиатуры. У читателей даже лозунг до конца просмотреть сил не хватило. В общем, захотите ещё раз поговорить о цифровой алхимии – убедитесь на бабках, что это не просто софистический18 трёп. А иначе я через вас такую «цифру» пропущу – будете искриться как бенгальские огоньки.

Вот так и потухла в нашем издательстве непонятая цифровая лампочка.

– А это что за бред: «Повышение пенсионного возраста положительно повлияет на продолжительность жизни»?

– В большинстве стран, где пенсионный возраст выше, живут дольше, – робко мяукнул Котиков.

– А уровень медицины и социального обеспечения, значит, ни при чём?

– Нет, – осмелел оппонент.

– То есть?

– Мы провели анализ. В странах даже с низким уровнем медицины, но высоким пенсионным возрастом люди живут дольше.

– Не подозревала, что в отделе новостей целый НИИ скрывается. Вы о смерти коровы сообщаете, только когда поминки пройдут, а вымирания от пьянства на рабочем месте вообще не заметите.

Крутой поворот! Новостники – народ пьющий, и на пенсию из их отдела почему-то ещё никого не провожали.

– В общем, так, – резюмировала Дарья Сергеевна, – тема горячая. Народ взбудоражен. Напишите, что, если поднять пенсионный возраст, придется открывать в университетах специальности по уборке мусора, готовить молодёжные бригады дворников и одевать их в жёлтые жилеты. Молодые должны работать в офисах, на производствах, а пенсионеры, если хотят, – на открытом воздухе. Можно, конечно, и наоборот, но выйдет дороже.

Никто ничего не понял, но старательно кивали все.

– Ваше счастье, что дебильный заголовок внимание читателей привлёк, а то пришлось бы вам искать другого плательщика ваших пенсионных отчислений. Я ясно выразилась?

Понимания у кивающих голов прибавилось.

– Происшествия.

Отдел происшествий и криминальной хроники. Успеть к свежему трупу раньше других падальщиков, снять на камеру, как прохожие в отчаянии пытаются поймать выпавшего из окна ребёнка, расспрашивать застрявшего в перевёрнутой машине о деталях аварии, а после этого опустошить камеры телефонов зевак – вот вершина их мастерства и цинизма.