Метаморфозы

– Нет у вас души. Мозги есть, не спорю, а души нет. А они, – художник указал пальцем на потолок, – оказывается, они лучше знают, что мне делать и как мне жить. Им человек с душой опасен. Вот поэтому я свою душу и пропиваю, – Иванов снова налил и залпом выпил. – Оно так лучше…

Гость отпил глоток и поставил стакан. Художник покосился на него, но ничего не сказал. Вытер обрывком «Зари демократии» губы, отщипнул кусочек мойвы и долго жевал. Он что-то обдумывал и пытался сосредоточиться, тупо уставившись на бесхвостую рыбину.

– Вон там, посмотри, в углу, валяется моя последняя работа. Что ты там видишь? Пожелтевшие ветки и ниспадающий занавес? Не-ет, это не натюрмортик, мил человек, это душа моя падает в бездну. Бросить бы все к черту, да не могу, слишком много сил истрачено, прилип к искусству. Страшно, если все впустую… – художник вздохнул и замолчал. Подвинулся к гостю и спросил, не рассчитывая на ответ: – Скажи, жить как? Все вокруг опротивело, – налил водки, выдохнул воздух и опрокинул в рот содержимое стакана.

Гость пил медленно, как будто цедил водку через зубы.

– А ты ничего, хотя и молчун, – наблюдая, как пьет гость, произнес Иванов. – Скорее всего, и ты неудачник. Не гляди, что я пьян, я всё, – он провел пальцем по воздуху, – всё-ё понимаю. Вот ты молчишь, а ты не молчи. Ты скажи, если ты ученый, объясни, – Иванов сгреб с тумбочки «Вечерний Ленинград» и помахал газетой. – Читал? То-то же…

Шатаясь, подошел к этюднику и открыл его. Вытащил какие-то фотографии, вернулся к гостю.

– О!.. Что ты на это скажешь, умная голова твоя? – криво усмехнулся, неторопливо разлил по стаканам остатки спиртного и опорожнил свой.

– А ты не умеешь пить, – наблюдая, как пьет его новый знакомый, произнес художник. – Ты только напиток переводишь.

Он снова подвинулся к гостю, теперь уже вплотную. Ткнул пальцем в одну из фотографий и выжидающе уставился на него.

– Мне пора, время за полночь. Завтра обо всем поговорим. В полдень в березовой роще, возле вашего озерца, я буду ждать, – произнес тот и протянул руку.

Хозяин вяло сжал протянутую руку и, не выпуская ее, прошел с гостем до двери. Проводив его, расстегнул рубаху, кое-как стащил брюки, долго расправлял их на спинке стула и, когда наконец у него это получилось, плюхнулся на диван, издав тихий стон облегчения.

Проснулся Иванов весь разбитый. За ночь во рту пересохло.

– О господи, как гудит голова.

Он подошел к окну и распахнул его. Сел на диван и попытался восстановить в памяти вчерашний вечер.

– Откуда свалился на мою голову этот ученый? Завязывать надо…

Художник пошарил в карманах и вытащил измятую двадцатипятирублевую купюру.

– Приберег, – с гордостью отметил он сам себе. – Надо подлечиться, да и гостя заодно опохмелить – пить за чужой счет у нас, художников, не принято.

Он засунул деньги обратно в карман, взял из тумбочки лист с талонами, оторвал талон № 5 с надписью «Сырок плавленый – 2 шт.» и, вскинув на плечо этюдник, вышел на улицу.

В гастрономе за сырками стояла очередь.

«Черт с ними, с этими сырками, – решил Иванов, запихивая в этюдник кусок хлеба и бутылку водки. – Обойдемся».

Автобус пришлось ждать долго. И когда показалась знакомая по «творческим» встречам с друзьями березовая роща, первое, что заметил художник, – это длинную фигуру вчерашнего дружка. Одет он был несколько необычно и даже странно, не так, как одеваются люди в его возрасте.

«Новая встреча и новые причуды», – с неопределенной досадой подумал художник.

Он подошел к своему странному приятелю. Тот протянул руку и представился:

– Профессор Стамов.

«Ничего себе! – скривился художник. – Вчера рубаха-парень, а сегодня, смотри ты, уже профессор».

– Сергей Федорович, – тоном, не допускающим возражений, начал Стамов, – мы должны решить с вами одно серьезное дело.

– Прямо сейчас? – поинтересовался Иванов.

– Не прямо сейчас, но…

Художник прервал профессора:

– Тогда опохмелимся – и за дело, – и он полез в этюдник за водкой.

– Нет, нет, Сергей Федорович, – запротестовал Стамов, – вам придется на время забыть об этом.

– Это почему же?

– Недалеко отсюда моя дача, там и поговорим.

«Дача? Кажется, я влип с этим профессором. А что, если без него, чуть-чуть…»

Он посмотрел на Стамова и понял: пить здесь не получится. Казавшийся близким вчера, сегодня он был совершенно другим – чужим и неестественным.

Шли молча. Да и о чем можно разговаривать на больную голову? Тем более что средство от головной боли есть, вот оно, в этюднике, но употребить его нельзя из-за какого-то «серьезного дела» и профессорских странностей.

Совсем неожиданно для Иванова они подошли к обшарпанному зеленовато-ржавого цвета запорожцу. Возможно, лет сорок назад автомобиль и имел товарный вид, но не сейчас.

«Вот это тачка так тачка! – изумился про себя художник. – Металлолом на колесах».

Профессор как будто угадал его мысли:

– Воруют у вас все подряд, а так безопаснее, – подошел к машине и открыл дверцу.

Иванов уселся на заднее сиденье, Стамов – за руль. Машина взревела, неправдоподобно быстро рванула с места и понеслась по бездорожью.

– Развалюха развалюхой, а мотор как у танка, – обратился художник к Стамову.

Тот промолчал.

Несмотря на профессорское «недалеко», ехали они довольно долго, и художник успел слегка задремать. А когда очнулся, запорожец уже стоял возле строения, такого же убогого, как и автомобиль. Профессорская дача напоминала наспех сколоченный из досок сарай. Места, как отметил художник, были совершенно незнакомые.

«Неужели этот покосившийся сарай и есть профессорская дача?» – изумленно подумал Иванов.

– Прошу, – буркнул Стамов и открыл небольшую дверь, укрепленную поперечной перекладиной. Дверь издала неприятный, скрипучий звук.

«И все-таки он ненормальный», – решил про себя художник, рассматривая сколоченный из горбылей стол.

– Вы не правы, – неожиданно услышал он голос профессора с нотками недовольства.

– В чем неправ? – машинально спросил художник, а в голове мелькнуло: «Иногда он говорит так, как будто читает мысли».

– Да, я действительно умею читать ваши мысли, но сейчас не это главное, – сообщил профессор изумленному художнику. – Прошу, – и он открыл еще одну дверь, еле заметную и такую же приторно-скрипучую.

Сконфуженный художник, помимо своей воли, послушно прошел вслед за хозяином дачи. Они очутились в небольшом отгороженном пространстве, напоминающем чулан. Через открытую дверь пробивался тусклый свет, и было непонятно, чулан совершенно пустой или в нем все-таки что-то есть.

– Идите же сюда, – заметив полное замешательство художника, позвал профессор, – станьте возле меня.

Иванов подошел к Стамову и вдруг почувствовал, что куда-то проваливается. Заложило уши, внутри что-то оборвалось, и он ощутил состояние близкое к невесомости.

Спустя непродолжительное время лифт остановился, створки двери распахнулись, и художник увидел залитый теплым светом просторный зал. Он торопливо шагнул за лифтовую дверь и оглянулся, в надежде рассмотреть, на чем они приехали.

Взору открылась сплошная стена, которая ничем не выделялась среди других многочисленных стен, расположенных по периметру многоугольника. На стены опирался огромный сферический потолок с проступающими ребрами. Сферу пронизывали странные колонны; ниши, неравномерно разбросанные по залу, отличались между собой размерами и вычурностью форм.

По залу прогуливались две девушки. Глаз художника отметил, что их лица не выражали никаких эмоций. Недалеко ползало огромное паукообразное существо и постоянно шевелило усами-антеннами. Вдруг оно подползло к Иванову, и он почувствовал, как будто кто-то пытается изменить ход его мыслей.

В нише напротив художник заметил еще одно существо, отдаленно напоминающее человека. Одна из девушек подошла к нему и дотронулась до шарообразной головы. Существо вмиг ожило, издало нечленораздельный звук, и на уродливом лице появилась гримаса-улыбка.

Иванов не на шутку испугался: «Это сверхсекретный испытательный центр, и я уже отсюда никогда не выберусь…»

– Не беспокойтесь, – отозвался Стамов, подходя к художнику. – С вами ничего плохого не случится. Сейчас мы очистим вас от токсинов, и я объясню, что нам предстоит сделать.

– Фа! – позвал профессор, и одна из девушек, пританцовывая, подбежала к Стамову. – Приведите этого молодого человека в работоспособное состояние, – и обратился к художнику: – Не вздумайте заигрывать с девушкой, она вас не поймет.

Фа подошла к Иванову и вежливо скомандовала:

– За мной!

«Робот это или живое существо?» – силился понять художник, рассматривая ее лицо, напоминающее скульптурное изваяние.

Они подошли к одной из ниш. Большую часть ее занимал прямоугольный шкаф, рядом располагалось кресло с желтыми подлокотниками и такой же желтой подставкой для ног.

– Садитесь в кресло и отдыхайте. Очень скоро к вам возвратится прежняя бодрость и ясность мыслей. Когда погаснет красный свет и загорится зеленый, встаньте и можете заниматься своими делами, – она коснулась рукой шкафа и ушла.

Художник почувствовал, как тело постепенно наполняется приятным теплом, головная боль уходит, а рассудок приобретает необыкновенную ясность. Как только красный индикатор погас, к нему подошел профессор:

– Ну вот, сейчас вы в нужной для нас форме, идите за мной.

Они подошли к одной из стен, профессор коснулся ее, часть стены растворилась, и они очутились в небольшой уютной комнате с двумя креслами и журнальным столиком.

– А теперь слушайте внимательно и приготовьтесь к необычным сюрпризам. Вы находитесь в земной лаборатории инопланетян.

От неожиданности художник подпрыгнул в кресле:

– Что?.. Что вы сказали?.. Инопланетяне?..

– Да, вы не ослышались.

Иванова охватило волнение. Его, Сережку, художника, удостоили вниманием инопланетяне! Пригласили для сотрудничества в инопланетный центр! Очень скоро его имя обретет мировую известность, а портреты разместят на глянцевых обложках журналов! От головокружительных перспектив, сулящих известность и славу, перехватило дыхание и закружилась голова. Нет, он примет подарок судьбы с достоинством. Как и подобает художнику.

Стамов, читая наивные мысли Иванова, снисходительно улыбался.

Пытаясь выглядеть перед профессором как можно скромнее в начале своей исторической миссии, художник спросил:

– Но почему именно меня? Я же как мастер, еще до конца себя не раскрывший… Я еще… так сказать… средненький…

Слова профессора как ушат холодной воды:

– Мы выбрали вас именно потому, что вы средний художник.

«Какой все-таки бесцеремонный этот профессор», – мелькнуло в голове Иванова. Себя он считал далеко не средним художником, хотя и непризнанным.

– Вы не вежливы со мной, – неожиданно для художника отчеканил металлический голос Стамова. – Странный и непонятный народ вы, художники. Прекрасно понимая свою посредственность, если не сказать бездарность, пытаетесь корчить из себя выдающихся мастеров. Мы выбирали типичного представителя, творчески работающего в области искусства, и выбор совершенно случайно пал на вас. Вместо вас мог быть любой другой, так сказать среднестатистический землянин, занимающийся искусством.

– Вы считаете, что как художник я типичная посредственность? И пишу хуже других?

– Для художника сравнивать себя с другими безнравственно. Если быть откровенным, ваши картинки для общества не имеют никакой пользы.

– …Что из того, что их покупают? – прервал профессор новую мысль художника. – А теперь внимательно слушайте. По окончании опыта все, что касается нашей встречи, будет удалено из вашей памяти.

Мы внешне похожи, но наша цивилизация отличается от вашей, и не только уровнем знаний. У девушек, которых вы видели, органическое тело и искусственный мозг. На нашей планете почти у всех такой мозг. И только особо одаренным после многочисленных тестов мы оставляем биологический мозг. Это позволило нам обрести практически неограниченные знания и полностью исключить агрессию. Поскольку вы единственная цивилизация, которая внешне неотличима от нас, мы решили вам помочь.

Ваша недоброжелательность друг к другу у нас вызвала особую обеспокоенность. Заменять естественный мозг на искусственный у землян мы пока не решаемся – слишком энергозатратный для нас этот процесс. Причина еще и в том, что земляне для такой миссии не готовы. Эксперимент по перезагрузке мозгов у вас уже проводился. Жертв было много, а результаты оказались неоднозначными. И мы решили пойти другим путем.

Чтобы останавливать постоянно нарастающую агрессию и предотвратить новую мировую войну, мы выбрали стратегию сдерживающего равновесия. Это потребовало вмешательства в научные исследования противоборствующих сторон. Вы сами видите, как развилась у землян наука. К сожалению, она на порядок опередила ваше сознание.

Контролировать дистанционно из нашей лаборатории разум ведущих ученых-землян для нас не представило труда. Всецело поглощенные исследованиями, они, как наживку, без разбора хватали все новые идеи, которые мы вкладывали в их головы, не задумываясь о морали и нравственности.

Но что-то пошло не так. Сея семена добра, мы стали наблюдать всходы зла. Применяемая нами стратегия в условиях Земли оказалась малоэффективной. Мы занялись поисками причин и пришли к заключению, что, кроме науки, нам нужно контролировать и искусство. Но дистанционно управлять мыслями художников, в отличие от ученых, у нас не получилось. Мы еще до конца не знаем, с чем это связано. Художники – какой-то непонятный народ, более независимый, что ли.

Путем исследований мы узнали, что из себя представляет среднестатистический художник, и решили детально изучить его мозг и психику непосредственно в нашей лаборатории. Выбор чисто случайно пал на вас, Сергей Федорович, так что уж извольте и извините за причиняемое беспокойство.

Для вас подготовлена специальная информация в текстовом изложении. После ее прочтения вы должны ответить на все вопросы в конце текста.

Сканирование вашего мозга роботы уже выполнили. Но они могут ошибиться: искусство слишком расплывчато для детального анализа. Мы решили продублировать полученные результаты тестом, сравнивая ваши ответы с выводами киберов.

Только не вздумайте хитрить и лгать. Тест составлен таким образом, что правильность ответа на каждый вопрос контролируют другие вопросы. Если мы получим несовпадения, придется вмешаться в работу вашего мозга, а это не безопасно для вас. Так что извольте.

– Сейчас мы пройдем туда, где вам предстоит работать, – сказал профессор и вручил художнику какие-то бумаги. – Там вы найдете все необходимое для вас.

Они снова подошли к стене, и Стамов привычным прикосновением открыл дверь. Художник шагнул в проем и оказался наедине со своими мыслями и чувствами. Стамов уже не казался таким простым и безобидным ученым. В понимании художника это уже был монстр, который пытается решить не только его судьбу, но и судьбу всей земной цивилизации…

В комнату, где находился художник, вошла группа инопланетян. Среди них был и профессор Стамов. Взору пришельцев открылись разбросанные по полу тюбики из-под красок, кисти. Здесь же валялась нераспечатанная бутылка водки. В центре комнаты на этюднике – небольшой холст, картина полностью законченная и выписанная до мелочей. На пришельцев смотрели пронзительные глаза человека на красном, экспрессивном фоне. Он стоял за барьером, как судья, как возмездие…

Художник спал, и пришельцы не посмели будить его.

Прозрение

Вместе с Беловым в кабинете сидели еще два сотрудника: Полозьев и Фокин. Белов что-то рисовал на бумаге, Полозьев листал реферативный журнал «Глобальный космос», а Фокин разгадывал кроссворд. До конца рабочего дня оставалась уйма времени, и ученые не спешили.

– По вертикали: катастрофически быстрое сжатие массы под действием сил, – вслух произнес Фокин.

– Прессование, – тут же отозвался Белов, продолжая вычерчивать замысловатые фигуры.

– Из семи букв и вторая «о», Анатолий Федорович, – обиделся Фокин.

– Тогда кование.

– Бросьте, Толя, ваши кузнечные шутки.

– Вам не нравится? – Белов отодвинул в сторону лист и уставился на Фокина. – А если проницаемость? Это слово, я думаю, подойдет к сегодняшнему кроссворду.

Фокин не ответил.

– Ка-о-эл-эл-а-пэ-с, – произнося вслух каждую букву, он вписал их в незаполненные клеточки и спрятал кроссворд.

Все замолчали. Возникла неловкая пауза. Вспомнили, что предложенная новая тема повисла в воздухе. Никто добровольно не решался взяться за этот сизифов труд. Шеф Александр Иванович Митрович, он же заведующий отделом глобальных проблем, нервничал. А это для подчиненных был опасный симптом. Как правило, в таких случаях профессор принимал волевое решение. В данной ситуации его решение могло стоить сотруднику лаборатории научной карьеры.

В дверь постучали. На пороге появилась Зиночка, личная секретарша шефа. Она игриво прогулялась по кабинету, приблизилась к Белову и промурлыкала:

– Анатолий Федорович, вас вызывают.

– Кто? – насторожился Белов.

– Он сам.

– По какому вопросу? – скрывая волнение, полюбопытствовал ученый.

Девушка мило улыбнулась, кокетливо пожав плечами:

– Не знаю… – прошуршала по кабинету коротеньким платьицем и скрылась за дверью, унося с собой стук каблучков.

«Шеф решил выжить меня из отдела и нашел для этого неплохой повод, – мелькнуло в голове Белова. – Сейчас он навяжет мне эту дурацкую проблему, и докторская полетит к черту. И за что его Митрович так невзлюбил?»

Белов смял и выбросил в урну исчерченную странными фигурами бумагу, собрал в стопку разбросанные по столу листы рукописи и посмотрел на Полозьева и Фокина. Они притихли и уткнулись в бумаги. В наступившей тишине сквозь приглушенный шум кондиционера слышался звук бившейся о стекло окна мухи.

«Нужно во что бы то ни стало доказать шефу, что эта идея не только нереальна, но и безжизненна, – обдумывал предстоящий разговор с профессором Белов. – Мы не имеем права отвлекаться на абстрактные исследования, в то время как человечество ставит перед нами, учеными, массу неотложных проблем. Я скажу ему это».

Полный решимости до конца сопротивляться диктаторской прихоти шефа Белов вошел в кабинет Митровича.

– Так, – услышал он резкий отрывистый звук, едва за ним закрылась мягкая дверь. – Я знаю, вы юморист и порядочный бездельник. Но я вас вызвал по другому вопросу.

Белов попытался вставить, что он предполагает, по какому вопросу его вызвали, попробовал возразить насчет бездельника, но властный голос не допускал диалога:

– Тела живут в пространстве, но не проникают в пространство, не исчезают в нем. Массы заключены в ничтожные объемы, однако твердые тела непроницаемы друг для друга. Не странно ли все это?

– Александр Иванович, – воспользовавшись паузой, начал Белов, – мне кажется, что проблема проницаемости неразрешима, это игнорабимус. Я не верю в проницаемость – твердые тела отталкиваются друг от друга поверхностями, и эти силы отталкивания невозможно нейтрализовать, не разрушив вещество. Как же я могу делать то, во что не верю?

– Вот и прекрасно! Делайте то, во что верите. Докажите принципиальную невозможность проницаемости. В науке, как вам известно, отрицательный результат не менее значим, чем открытие. Но результат, а не псевдонаучные разглагольствования. Не со всякого старта виден финиш, мой дорогой коллега. Не игнорабимус, а игнорамус.

– Но, Александр Иванович, – не сдавался Белов, – какая польза обществу от разрешения этой проблемы?

– Из решенной проблемы можно всегда извлечь пользу. По теории профессора Воланда смысл существования человеческого рода состоит в том, чтобы получать и потреблять информацию. Вся человеческая деятельность построена на этом принципе. Лишите человека экстерорецепторов, и он превратится в мертвую материю.

– Неужели весь смысл существования человека сводится только к получению и потреблению информации?

– По теории Воланда это так, Анатолий Федорович.

– Ну а духовная жизнь человека – это тоже информация? Долг, честь, совесть, дружба, любовь наконец?

– Любое, в том числе и эмоциональное, проявление живой системы – это, в конечном счете, ее информационное взаимодействие с другой системой.

– Вы считаете, что человеческие качества можно втиснуть в некие формулы и программы?

– С помощью структурной этометрии Воланд образмерил духовный мир человека. Он выразил чувства через поток информации и построил математические модели совести, долга, чести, дружбы, любви. Вмонтировал эти понятия в информационное обеспечение роботов и подарил человечеству не только думающие машины, но и чувствующие. Вы, случайно, не интересовались его трудами?

– Трудами Воланда? Профессора по машинным эмоциям? – переспросил Белов.

– По структурной этометрии, – педантично поправил его Митрович.

– А Воланд разрабатывал свою теорию не в сотрудничестве с Азазелло? – набравшись смелости, с сарказмом поинтересовался Белов.

– Вы, Анатолий Федорович, не лишены чувства юмора, и это хороший знак для ученого.

– Спасибо.

– В последней своей работе Воланд показал, что возможности человека можно значительно расширить, очистив психику от лишней информации. Ну зачем, к примеру, человеку негативные чувства? Во всех сферах деятельности мы имеем помощников, но только не в эмоциональной. Мы отдали неблагодарный физический труд роботам, мы отдали неблагодарный умственный труд думающим машинам, а вот неблагодарные отрицательные эмоции мы еще никому не передали.

Воланд пришел к убеждению, что страдать и ненавидеть должны андроиды, а человек в это время будет радоваться. Освободившись от гнева, ненависти, агрессии и страха, он станет бесконечно добрым и умным. Всю неблагодарную работу, в том числе и бремя человеческих пороков, возьмут на себя думающие и чувствующие механизмы. В человеческом обществе воцарится гармония.

– Воланд предлагает машинам плакать и ненавидеть, а людям, наблюдая за ними, смеяться? Но не умеющий плакать разучится и улыбаться. Человек станет непроницаем для других как бетонная стена. Не для этого ли нужна проницаемость?

Белов спохватился, но было поздно. Профессор уже чеканил командирским тоном:

– Идею проницаемости или же строгое математическое доказательство ее невозможности вы представите через месяц. Будем надеяться, что в данной работе вам помогут ваши отрицательные эмоции. Я вас больше не задерживаю.

«И черт меня дернул спорить с шефом, – с досадой думал Белов, уходя от Митровича. – Но почему он затеял со мной разговор об информации? Раньше профессор никогда не касался тем, непосредственно не связанных с работой. Какое отношение может иметь информация к проблеме проницаемости?»

В кабинете Фокин и Полозьев с нетерпением ждали Белова. Им хотелось поскорее узнать подробности беседы двух ученых. И когда Белов открыл дверь, они, как будто сговорившись, повернули к нему головы и в один голос спросили:

– Ну, что?

Фокин, не дожидаясь ответа, с иронией поинтересовался:

– Что-то вы задержались, Анатолий Федорович. Неужели с шефом обсуждали тему будущей диссертации?

По тону Белов уловил, к чему клонит его коллега.

– Естественно, Павел Викторович. Мы рассматривали с Александром Ивановичем перспективы применения проницаемости на практике и решили, что для моей докторской это наиболее подходящая тема.

– Может, у тебя, Толя, и задел есть по этой проблеме? – уверенный в обратном, поинтересовался Фокин.

– Несомненно.

– А от нас скрывали, Анатолий Федорович. Нехорошо… Нехорошо…

– Скрывать здесь нечего. Шеф мне одну идейку подбросил и сказал: работайте, коллега, а мы вам поможем.

– Г-мм… – усомнился в своих предположениях Фокин.

– Вот тебе и «г-мм». Работать надо, а не кроссворды разгадывать. Ну, до свидания, мальчики, – попытался улыбнуться Белов, скрывая свое истинное состояние, и, чтобы совсем досадить Фокину, добавил: – Я в центральную, лопатить литературу. Шеф мне предоставил соответствующие ссылки по данной теме.

Фокин не ответил. Он с завистью смотрел вслед коллеге.

– Умеют же люди приспосабливаться, – пожаловался он Полозьеву. – Невинным, эдаким простачком прикидывался, а сам, гляди, с самим Александром Ивановичем…

– Ты зря, Паша, – остановил его Полозьев. – Белов – талантливый и перспективный ученый.

– Подумаешь, – фыркнул Фокин. – Такой же, как и мы, кандидат наук.

– Такой, да не совсем, – возразил Полозьев. – Мы с тобой задом диссертации высиживали, а он с налета, одним махом. Его диссертацию сам шеф оценил. Ты хоть в этом разницу улавливаешь?

– Подумаешь, – снова фыркнул Фокин. – Разницу… Зарплата одна и та же.

Полозьев ему не ответил.

Две недели Белов не показывался в институте. Все время он проводил в центральной научной библиотеке. Просмотрел сотни монографий, статей и рефератов, но ни одна из существующих теорий не касалась проблемы проницаемости. Поиски готовых идей указывали на бесперспективность выбранного пути. Стало понятно – нужна новая, еще не существующая теория.