скачать книгу бесплатно
– Что, и звонарь есть? – удивилась Катерина.
– Есть, у нас женщина-пономарь.
– Да Вы что!
– Да, хорошо бьет! Смотри, большой – это воскресный благовестник, используется в воскресение и великие праздники. Два поменьше – простодневные колокола, на будние дни седмицы. А маленькие, – видишь, в связке они? – зазвонные, они для трезвона. Трезвон выражает торжество Церкви или момент богослужения, например, утреня – два удара, вечерня – один.
Катерина только руками всплескивала: «Как хорошо!»
Церковный дворик был очень симпатичным, выложенный плиткой, ухоженный, весь в цветах на затейливых клумбах, а по всему периметру забора красовались высокие плакучие ивы, живописно раскинувшие длинные сильные ветви. Атмосфера характерная: благости, благолепия, спокойствия и обособленности от мирской суеты. Пока шли вдоль забора Катерина все внимательно рассматривала, церковь построили после ее отъезда, она ее и не видела толком.
– Как хорошо! – снова воскликнула она. – Атмосфере удивляюсь! Энергетика чистоты!
– А то! – подтвердил дядя Валера. – Здесь все по-честному трудились. Батюшка нас благословил, мы перед началом постились, исповедались, потом не пили, не матерились, с молитвой к работе приступали. Знаешь, как хорошо было? Так и должно быть.
Дядя Валера остановился перед калиткой, перекрестился, поклонился. Катерина неуклюже повторила.
В соседнем с церковью доме жил батюшка. Стучаться им не пришлось, калитка оказалась распахнутой, а батюшка в черной рясе сидел на скамейке во дворе, под тенью от стены и с помощью шила чинил детские сандалии.
– Бог в помощь, отец Анатолий!
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, люди добрые! Проходите, присаживайтесь!
Они подошли ближе, и Катерина ожидаемо смутилась как пойманная на месте преступления, не зная почему так и не смея глянуть батюшке в глаза.
– Это Катерина, дочка Аверьяновых. – Отец Анатолий посмотрел на нее добрейшими серыми глазами и пожелал: «Спаси бог!» – и Катерину отпустило. – По делу мы к тебе, отец Анатолий, надгробие хотим купить, есть?
– Пять штук есть в наличие. Умер кто? – В его вопросе не было обывательского страха, за которым крылось облегчение в духе «хорошо, что не я!» Скорее так мог спросить человек, стоящий в очереди: Кого сейчас позвали?
– Не, старую могилку хотим облагородить!
– Ворота в сарае открыты, идите сами, на них цены стоят, выбирайте!
– Сиди, сиди! – махнул дядя Валера отцу Анатолию и пояснил Катерине: – У него диабет, ноги болят.
Катерина выбрала самую большую плиту из темно-серого гранита.
– Зачем такой большой? – удивился дядя Валера. – Такие берут на несколько могил, чтобы всех перечислить.
– У меня же рисунок задуман! Большой нужен!
– Ой, наплачусь я с твоим рисунком!
– Нет, Вам понравится.
– Ладно, пойду спрошу тачку, была, вроде, у батюшки. Сразу заберем. По дороге как раз расскажешь, что ты там себе напридумывала.
– Дядь Валер, а вы с Ромкой близко общались? – спросила Катерина, когда они неспешно катили тачку с плитой к его дому.
– Да, кумовья мы, и работали вместе, подряжались по стройкам.
– Мы с ним за одной партой сидели, я его после школы не видела, как он жил? Когда отец его умер?
– Дай бог памяти! Я приехал сюда, как раз, когда со Снежанкой случай произошел. Весь городок тогда гудел! Витьку проклинали все, плевали ему вслед, а ему что? Зенки зальет и все дела – пропил и душу, и совесть! Еще себя потерпевшим выставлял, она ему лопатой плечо задела. Снежанку жалели, сколько ей было тогда? Пятнадцать-шестнадцать? Тонкая, как тростинка, ни тебе ни спереди, ни сзади! На суде в ее защиту люди выступали, народу было – море! Но все равно десять лет влепили, потому, мол, что опасным способом для окружающих убила или что-то в этом роде. Она же лопатой махала, там и Витька рядом, и другие тоже, а Снежанка тогда прямо в ярость впала. Сломал жизнь девчонке! Как Ромка себя винил! Почернел весь. Он ведь Снежанку эту вырастил, бегала за ним хвостиком всю жизнь. Как работать стал, все ей то юбочку, то туфельки покупал, привозил в подарок. На неделю на стройку уедет, на выходные возвращается, вот и не углядел. Так говорили.
Дядя Валера замолчал, Катерина его не торопила, она остро чувствовала все, что тогда пережил Ромка, Снежанка и все люди. Быстро усвоить такое не получалось.
– И ты знаешь, точно не могу сказать, кажется, год или чуть больше еще Витька пожил, да и помер. Плакать никто не плакал, разве что от облегчения, и Ромка прямо через себя переступил, а похоронил его. Поминки, правда, не справляли, Ромка сказал, что теперь отцу только Бог судья, а они тут за него заступаться не будут. – Дядя Валера горестно вздохнул. – И ты знаешь, Катён, вот Ромка тихий-тихий, а как, бывало, ступит ему что в голову, так держись: Витьку батюшка отпел, а могилу ему Ромка на отшибе выкопал, где не отпетые лежат. Объяснил так, что батя по его образу жизни самый натуральный самоубийца и им всем убийца был. Когда уже закидали гроб землей Ромка сказал: «Смелый был зло творить, смелым будь и отвечать за него» Да, так и сказал. Ему я помогал и еще один мужик – знаешь ли, Василий, кочегар из котельной? – Катерина пожала плечом. – Ну, не важно! Так вот он как-то разволновался очень от Ромкиных поступков, говорит, мол, судить берешься не по чину. А Ромка такой: «Дети – судьи своих родителей. Я его сужу, мои – меня, так и поймем, кто как жил и чего стоил» – Дядя Валера вдруг усмехнулся: – Надо было видеть, какое впечатление Ромкины слова на Василия произвели! Тоже не святого поведения мужик, проняло его тогда.
Они снова замолчали, думая о своем, у Катерины сердце надрывалось от сочувствия Ромкиной доле.
– Что за жизнь у него была! – сказала она с горечью. – Счастье и радость были хоть?!
– Были, как не бывать!
Они проходили мимо пекарни, и оба посмотрели на витрину, из открытых окон которой разносились волшебные ароматы свежей выпечки.
– Стойте, дядь Валер! Давайте я нам на перекус куплю чего-нибудь, пахнет так, сил нет удержаться! Чего хотите?
– Хачапури возьми, у меня Люба квас делает, попьем с тобой холодненького с лепешками!
Когда Катерина с дядей Валерой уже сидели в тени у него во дворе, попивая белый хлебный квас, резкий, чуть сладковатый, и уминая хачапури, он продолжил рассказывать.
– Что я хочу тебе сказать, Катён! Вот отца у Ромки не стало, Снежанки не стало, и фарт ему в работе попер! Такое состояние у него было, как будто тяжесть с плеч его сняли, долги по жизни списали, да. Только успевал управляться, и заработок шел хороший, не обманывали, не кидали, все прямо порядочные заказчики попадались! Первый раз в жизни лишние деньги появились у него, достаток наступил. – Дядя Валера вдруг рассмеялся, как над чем-то забавным: – Знаешь, что он себе в первую очередь купил? Наушники и штучку такую, куда музыку записывают. Все время в этих ушах ходил и улыбался. Я спрашиваю, что, мол, слушаешь? Эту вашу дыщ-дыщ-дыщ, от которой голова трещит? А он мне хитро так улыбнулся и важно так говорит: «Нет, дядь Валер, мне с детства хороший вкус привили! Я привык высокую музыку слушать» – От этих слов сердце у Катерины обдало горячим. Ромка! – Что, спрашиваю, за высокая музыка такая? Опера, говорит. Люблю, говорит, меццо-сопрано! Слыхала? Меццо-сопрано! Кармен слушал. Не хухры-мухры тебе! Да, так было. – Дядя Валера вздохнул, переменил мысли: – Потом он дом поднял, все отремонтировал, крышу поменял, забор новый поставил, в общем, добротно все сделал. Ванную соорудил! Мать его нарадоваться не могла, уж и не помнила, каково это хорошо жить. Хорошо тогда жили, вольно. Мать каждые полгода к Снежанке ездила, за нее только и печалились. Потом Ромка заженихался – с девушкой познакомился, штукатурщицей. На одном объекте работали. Лизой ее звали. Красивая девка была, но бедовая. Знаешь, вот, бывает, посмотришь на человека и понимаешь, что ничего хорошего от него ждать не стоит – глаз бедовый у него. Вот у Лизки этой глаза бедовые были. Не смогла бы она тихому семейному счастью радоваться, все ее куда-то тянуло. Ее бабка вырастила, уж не знаю, как так получилось. Жили они совсем скромно, на пенсию да пособие. Лизка о богатой жизни мечтала, а тут Ромка со своей щедростью! В общем, поженились они, когда она забеременела. Ромка светился весь – что ты, счастье повернулось к нему лицом, все складывается, как и не мечтал! Знаешь, как он сказал тогда? Мы с ним как-то вечером, уже после работы, домой шли, а он все сияет как новый самовар и радостный такой говорит: «Смог я, дядь Валер, смог переломить судьбу, понимаешь? Батя мой повторил жизнь своего отца, тот – деда. Все они пили, понимаешь? Отродьем людским были. А я решил, что остановлю это, не буду пить – хоть убивайте меня! – и тогда судьба изменится. Я непьющий и дети мои пить не будут! Костьми лягу, но очищу кровь от этого! Уже получается, ты видишь?»
Дядя Валера снова замолчал, Катерину охватило ожидание беды и досада: за что с Ромкой судьба так сурова?
– Что я хочу тебе сказать, Катён? Вот, вроде и хочется иногда похвалиться, поделиться своей радостью, а лучше остерегись – вдруг черт подслушает? Нагадит же!
Сознание Катерины поддакнуло: свою богемную жизнь известной оперной певицы, обитающей в блеске софитов и вспышек фотокамер она хоть и привыкла считать собственной заслугой, результатом таланта и труда, но с годами все острее чувствовала, что какая-то сила ведет ее по этому пути, а сама она лишь эту силу старается не подводить и много работает, а похвалы не любит, вроде как нет ее заслуги в красивом голосе.
– Вот, видимо, в неурочную минуту Ромка похвалился, подслушал его черт! Не сразу, конечно, все разлаживаться стало. Женька у них родился – уж до чего светлый мальчонка! Видала его? – Катерина отрицательно покачала головой. – Награда, а не мальчишка! Крестник мой. Ромка его с рук не спускал, если бы мог в кармане носить – носил бы! Счастливый был, не видел того, что уже чернота вползла в его жизнь. Женьку Татьяна Ивановна пестовала, тоже души в нем не чаяла, а Лизка на работу стала выходить. Только со стороны-то было видно, что не для работы она ходит, а, чтобы среди мужиков тереться. Глазками стреляла, слова вольные принимала – шабашников много, что они, залетные молодцы, будут себя блюсти, что ли, если баба не блюдет? Погуливать стала. Все это видели, один Ромка не видел, но так всегда и бывает. – Дядя Валера горько поджал губы, недоуменно поднял брови, чуть повернул лицо к Катерине, не отрывая при этом взгляда от земли. – Многие гулящие жены, да и мужья – тут не имеет значения – со временем начинают не уважать своих супругов: то ли от вины это идет, то ли зарываются, но появляется желание показать свое неуважение, дерзость, насмешку. Паскудно это все выглядит! Особенно если второй супруг не в курсе событий. Ромка еще долго со своей ненаглядной Лизонькой носился, говорил, мол, устает она, нервничает, а она открыто насмехалась над ним. Потом он смурнеть стал, видимо, почуял неладное, но на факте не ловил, как поймаешь? Свет в нем заметно угасал. Потом она забеременела, все гадали: от кого? Родилась девочка – копия Ромки и Татьяны Ивановны. Помнишь их? Глаза большие, зеленые, носик точеный, волосики русые, волнистые. Тезка твоя – Катерина. – Сердце Катерины снова благодарно трепыхнулось: Ромка! Помнил ее! – Но она такая ласковая была, как котенок, быстро в Катёну превратилась! – Лицо дяди Валеры озарилось улыбкой доброго воспоминания. – Вот уж ручная была! Ко всем на руки просилась, ластилась, ласкалась – наверное, маленькие девочки такими и должны быть. Все ее любили. Татьяна Ивановна с коляской гуляла, к нам на работу заезжала, вот мы ее все тетёхали! Душу всем мужикам грела пупса эта! Пойдут себе сигареты покупать, так и ей обязательно что-нибудь возьмут, радости столько видеть, как угостишь ее, она улыбается и тянется поцеловать, поблагодарить, значит. Сама укусит конфету и тебе дает укусить – чистый ангел! А Лизка-то месяца через два после ее рождения сбежала, так и неизвестно, где она. Ситуация тогда была непростая: неудобно было ни посочувствовать, ни высказаться – Ромку жалели все, хороший же мужик: не пьющий, не скандальный, работящий, все в дом тащил – ни у кого рот не открывался про Лизку что сказать-спросить. Так на молчании все и сошло. Но, скажу я тебе, он сильно переживал. Только в счастье поверил человек, только сложилось все, а его – раз! – дядя Валера резко рубанул рукой по воздуху – и подкосили! Опять в человеческое дерьмо макнули! Знаешь, Катён, как я определяю глубину его страдания? Все эти годы – дядя Валера стал загибать пальцы – считай, пять или шесть лет у него не было женщины. Сторонился он их, даже чуть отворачивался, рядом не садился. Больно ему было. Не доверял больше. Только детьми жил. И ты знаешь, – беда-то одна не приходит! – заработок пропал у него. Как отрезало! То полгода работал, заказчик все завтраками на выплату кормил, а потом сбежал! Считай, полгода без денег, когда еще заработает? Тут кинут, там обманут – туго жить стали. Все у него из рук валилось, внутренняя сила ушла, понимаешь? Всю жизнь боролся, слабеть начал. На Татьяну Ивановну тоже все болячки разом накинулись, за самой смотреть надо было. Тут он кровью кашлять начал, сказали, что не жилец, год протянет и все. Сломался Ромка – не за себя, за детей переживал, хотел им светлую жизнь подарить, а бог не дал такой возможности. Под конец совсем сдал, встретил раз его у ларька, он водку взял, но, ты знаешь, не пил, нет, удержался все-таки – эту бутылку потом под его кроватью нашли, целую. Трудно им было, как отец умер. Через год еще и Катёна воспаление легких подхватила и за несколько дней сгорела. Живут скромно, на пенсию и пособие, я их не оставляю, конечно, тоже помогаю, чем могу. Татьяна Ивановна слабенькая уже, если Женька один останется, заберу его к себе. Люба не будет против, она жалостливая женщина.
Они долго молчали. Катерина сидела, облокотившись спиной о саманную стену, глядя прямо перед собой, казалось, в стену соседней летней кухни, но на самом деле в никуда. Она не замечала, что чуть раскачивается. Дядя Валера уперся взглядом в землю. Это были непростые минуты, когда пытаешься понять что-то самое главное.
– Пойду я, дядь Валер, что-то сил никаких нету, вечером еще на кладбище идти. Сама нарисую Ромкин рай, принесу утром. Спасибо за все!
– Иди, Катён, – кивнул он. Потом размашисто перекрестился: – Царствие небесное, вечная память, вечный покой Ипатову Роману! Столько мы с тобой его сегодня вспоминали! Пусть ему там легко икнется!
– Царство небесное Ипатову Роману! – повторила Катерина и тоже перекрестилась.
У калитки она обернулась:
– Спасибо, дядь Валер!
– Да за чё?
– За все. И за Катёну в особенности!
Дядя Валера махнул рукой.
***
Действительно уставшая, даже измотанная, Катерина пришла домой и во дворе долго сидела на стульчике у крана, подставив ноги под струю прохладной воды. Это было неописуемым блаженством! И мысли ее текли так же светло и легко, как и вода, хоть и были печальны. Ромкина доля не каждому по плечу, он выстоял, очистил кровь и карму от пагубы. Ромка – сила. Доброта и сила. Еще и смирение. Никогда он не роптал, Катерина такого не помнила, только противостоял всему своим тщедушным телом и сильным духом.
Она умыла лицо, шею, руки по локоть и отправилась в свою комнату, где по настоянию заботливой мамы ставни не открывали настежь. Здесь царили сумрак и прохлада. Катерина села на кровать и предалась с детства любимому занятию – босыми ногами елозить по стираному, еще чуть жесткому и рельефному тканному коврику. Ковры и паласы в их доме убирали на все лето, расстилали тканные дорожки. Мама говорила, что так от полов идет больше прохлады, а летом в степи прохлада превыше всего, ее берегут. Катерина легла и почувствовала, что подступают слезы. Запах родительского дома, впечатления последних дней, неопределенность ее личной жизни растревожили душу, она показалась себе несчастной, потерянной, одинокой. Как жить? Стало жалко себя, неприкаянную, слезы потекли и намочили подушку, Катерина густо шмыгнула носом, уткнулась в постель и не заметила, как ее сморило. Потом началось чудесное: будто летит она к облакам, радостно, светло, счастливо необыкновенно. Душа ее легка, открыта, чиста как когда-то в детстве, Катерина понимает это, ликует и от счастья заливается серебристым смехом. Оглядывается по сторонам, ищет кого-то рядом, но никого нет, она одна, однако от этого не страшно, вроде в этих облаках полагается быть одной. И вот уже стоит она перед неким прекрасным сиянием и понимает, что это сонм святых и Бог, и спрашивают ее:
– Что сделала ты, Катерина, для души своей за отпущенные тебе годы?
Непередаваемая атмосфера торжества справедливости и истины, сияние внутренней чистоты тех, кого она видела перед собой, их добрые и строгие взгляды, белые воздушные облака, на которых они все находились и сквозь которые была видна земля с озабоченно бегающими людьми, и ощущаемая вдруг колоссальная разница между тем, что ценно внизу у людей, и тем, что ценно здесь, у этих сияющих существ высшего порядка. Катерину бросает в жар, в пот, жизнь вдруг предстает не в привычном ракурсе самоценности и успешности, а будто бы школы и экзаменов, необходимого пути для души, и оценки у нее совсем другие: не успехи и блага, а поступки для людей и против людей, во благо души и во вред ей. С ужасом ей вдруг понимается, что ценно то, что создаешь, отдаешь, жертвуешь, все приобретаемое не учитывается. Она служила себе, своему тщеславию и честолюбию, но все же голос свой дарила людям, и Катерина с надеждой лепечет:
– Я пела, я одна из самых известных оперных певиц, стою на первом месте в рейтинге див, у меня множество наград и побед. – Говоря, она холодеет, сознавая, что тех, перед кем она стоит, это вряд ли волнует.
– Голос твой – подарок от Меня в утешение людям. Ты должна была дарить им это утешение.
Боже! Она всегда это чувствовала, значит, это правда. Она с готовностью кивает:
– Я дарила! – и с надеждой смотрит на сияние, внутри которого что-то самое главное во всей вселенной, начало и конец, правда и суд, и снова видит себя, и суть свою, и жизнь свою как бы со стороны, и ясно понимает про себя то, о чем никогда и не думалось на земле, и начинает вдруг бормотать словами, которых никогда не употребляла, которыми никогда не думала и знать, вроде, не должна была, но которые сейчас шли так легко, будто всегда были в ней:
– Грешна невоздержанием в пище и питии, гордостью, высокоумием, превозношением себя, невоздержанием душевных и телесных чувств, люблением удобств жизни сей, невниманием к внушениям совести…
Катерина понимает, что перечень ее грехов еще длинен и в ужасе от малой ценности своей перед Богом холодеет сознанием, что с Его точки зрения тридцать три года жила зря. Ей хочется оправдать себя, она пытается сравнить себя с кем-любо, мол, жила не хуже других, но чистый голос Бога развеивает ее жалкую попытку:
– Одна пришла в мир, одна уйдешь, одна ответ держать будешь.
Колени Катерины подкашиваются: да, люди сами делают выбор, неволят их или нет, но выбор есть, и они его делают. И перед Богом сейчас ни на кого не кивнешь, мол, меня заставили. Тут это не проходит: «Одна пришла в мир, одна уйдешь, одна ответ держать будешь» Неужели она такая никчемная?
– Меня любят люди, у меня много наград, – еще раз вставляет она.
– Строила ли ты Царство внутри себя или тешила себя?
Царство? Какое Царство? Что это такое? Она посмотрела на сияние, которое и было Богом, и вдруг поняла все, что имелось в виду: немного такого сияния должно исходить и из нее. И рождает такое сияние любовь, отданная любовь, в самом широчайшем смысле любовь, ко всему и всегда. А она? Тешила! Лопалась от самолюбования и самовозвеличивания! Теперь страшно до обморока: какая глупость и суета все это. Любила только Андрея. Да и любовь ли это? В том смысле, в котором это чувство понималось здесь, ее любовь таковою не являлась. Она хотела его заполучить, чтобы он удобно влился в ее жизнь и подстроился под ее планы, злилась, что он не соглашался, винила его.
– Тебя ждут, открой Врата! – возвестил какой-то другой, серебристый голос.
Катерину охватило то волнение и тревога, которые она начала испытывать в последние годы и причины которым не могла понять. Перед нею вдруг возник светящийся силуэт, совсем человеческий, он привнес какие-то смутные, знакомые чувства и она догадалась: это ее ангел-хранитель, иногда она чувствовала его присутствие, сейчас он встрял в ее разговор с высшими силами, чтобы помочь ей, подсказать. Катерину охватила глубокая благодарность к нему, он терпеливо, как для неразумной, пояснил:
– Женщина является Вратами новой жизни и источником любви. Тебя ждут три души, дай им силу любовью и научи их жить!
Катерина проснулась с гулко бьющемся сердцем. Испуганно огляделась. Сон! Приснится же такое! Долго не могла успокоится.
В четыре отправилась наведать отца. За эти дни она переняла у мамы отношение к смерти и тоже стала говорить о нем, как об отлучившемся человеке, с которым непременно еще предстоит увидеться, и боль ее стала другой, светлой.
– Па! – наклонилась к могиле отца и позвала Катерина. – Ты, когда Ромку встретишь, скажи ему, что я помню его и отплачу ему добром за добро. Скажи, что со временем я только больше понимаю его смелость, он поймет, о чем я. Я ему это на его могиле говорила, но вдруг не услышал, а ты же еще тут, все слышишь, передай, хорошо?
Катерина вытерла пыль со стола и скамейки припрятанной в крошечном ящичке, прибитом снизу скамейки, тряпочкой и села думать о своем, говорить отцу сокровенное.
– Хочешь, па, расскажу тебе, какой случай я имею в виду? Ну, связанный с Ромкой? – она подождала, словно действительно ждала согласия отца. Порыв ветра зашуршал в венках, и Катерина приняла это за ответ. – Это в одиннадцатом классе было, в ноябре. Помнишь, Олега Балуева? Или не знал его? На год старше меня учился, как раз школу окончил, не поступил никуда, говорили, на наркотики подсел, вел соответствующий образ жизни. Потерянный человек еще в школе был. Так вот он с десятого класса мне проходу не давал, вернее, не то, чтобы не давал, а иногда вдруг представал передо мной: в кино звал, погулять, посидеть, в кафе сходить, девушкой его быть и все в таком роде. Он себя крутым считал и замашки у него были блатные. Говорил, что я королева и должна с ним встречаться. Мне тогда вообще не до ухажеров было, а Олег этот, по-моему, у любой барышни должен был омерзение вызывать. Он был какой-то… грязный, что ли? Рядом с ним постоишь и помыться хочется. Ромку терпеть не мог, говорил про него так презрительно: «Ето хто?» Мне передавали, что, якобы, он бахвалился меня «завалить», потому что все стоящие телки должны быть его. Гадость какая, да, пап? Ну, мне до этого убогого дела не было, никуда никогда я с ним не ходила и вообще никак не общалась. Школу окончил, думала, все, не будет глаза мозолить. И вдруг этот случай произошел. Как сейчас помню, что четверг был, дождь только прекратился, восемь вечера, я с музыкалки выхожу, Ромка в коридоре меня ждет. Взгляд у него необычный, не улыбчивый и кроткий, как всегда, а взволнованный, встревоженный не на шутку. Я спрашиваю:
– Ты что?
– Не ходи сейчас домой, Кать, – говорит он мне, и нервная дрожь по нему пробегает. – Там Олег Балуев тебя поджидает, с ним еще пять или шесть каких-то взрослых парней. Я сюда шел, мимо них проходил, они в темноте меня не признали, а я его по голосу узнал. Он про тебя говорил, что ты сейчас здесь домой будешь идти, и они смогут тебя схватить. По-моему, они в неадеквате и задумали самое худшее, понимаешь? Там же вся улица без света, ни один фонарь не горит! Ты их и не увидишь заранее!
– Знаешь, пап, что я ответила? Да ерунда, говорю, это же не кино, чтобы такие злодейства задумывать! Это наш городок, тут никто ни на кого не нападает! Вот такая дура была. Ромка меня за руку схватил: «Не пущу! Ты их не слышала, а я слышал! Готовы они к тому, что задумали!» Я руку вырвала и пошла. Ага, храбрая дура! Оглянулась на него, а он на меня с таким отчаянием смотрел! Я ухожу, а он стоит и смотрит этими своими глазами, в которых столько всего было, что сразу и не поймешь! Я вся из себя гордая героиня быстро-быстро пошла и на Ромку уже не оглядывалась. Через два дома из-за кустов выскочили парни и преградили мне дорогу. Я узнала голос Олега, он с издевкой сказал:
– Привет, артистка! Я тут жду, проводить тебя хочу, а то хулиганов нынче полно развелось.
Парни захихикали и окружили меня кольцом. Страх тогда когтями по мне прошел, мурашки оставил, сознание мое заметалось, самонадеянность как смело!
– Проводить хочешь? А что же ты не один на свидание ходишь?
– А это мои друзья, и они тоже кушать хотят, – и снова все мерзко так захихикали.
Меня с двух сторон взяли под локти, и я почувствовала, что плотнее сжимают кольцо. Табаком от них пахло и перегаром. От ужаса у меня в глазах потемнело, хотя и так ничего не было видно, не видела я их лиц. Вдруг такой негромкий, но решительный голос:
– Катерина! А ну живо домой!
Это Ромкин голос был, но не совсем обычный, от нервного напряжения он дрожал, хоть Ромка и старался говорить низко и твердо. Эти вокруг меня расступились, развернулись к Ромке.
– Кто это у нас тут такой? – спросил Олег и посветил на Ромку телефоном. – А! Задрот! – в его голосе вновь послышались издевательские нотки. – Как ты меня достал!
В свете я увидела, что Ромка стоит с каким-то дрыном в руках. Он, видно, когда понял, что не удержит меня, побежал палку искать, нашел и помчался меня догонять. Пап, ты представляешь себе Ромку с дрыном перед группой здоровых нетрезвых и безнравственных парней? Он не за себя, он за меня боялся, понимаешь, па? Знаешь, сколько это стоит? – Катерина вздохнула. – Я на инстинкте, наверное, заминкой этой воспользовалась и за Ромку забежала, спряталась. Эти заржали, подходить стали, а Ромка коротко так бросил мне: «Беги, Катюха! Со всей мочи беги!» Я и побежала! Так хорошо помню, что землю под ногами не ощущала, как будто по воздуху несло меня. Только я не домой бежала, помощь мне нужна была, Ромку спасать. – Катерина довольно усмехнулась: – Помнишь, спортивную школу «Борец», через несколько домов от музыкалки? Мы мимо нее всегда проходили, я знала, что в восемь вечера там взрослая группа на последнюю тренировку собирается. Мы с Ромкой иногда в окна смотрели, как они занимаются. Здоровые все, самбисты. Как раз они в раздевалке были. Я с выпученными глазами к ним, через сторожа буквально перепрыгнула: «Помогите! Там Ромку хулиганы убивают!» Они без лишних вопросов как были, кто уже в самбистской форме, кто еще нет, за мной побежали. Вот навешали тогда этим ублюдкам! – Катерина снова замолчала. – Я в этой темноте Ромку еле нашла, он на земле был, весь в грязи, они его сильно избили. Вот я тогда ревела! И перед Ромкой виновата, что из-за меня все это с ним случилось, и самбистов всех благодарила, и от жалости к своему храброму защитнику, и от ужаса за себя. Пережила потрясение во всех смыслах. Зато с тех пор я знаю, что смелость – это не расчет на собственные мускулы, смелость вообще от мускулов не зависит. Смелость – это согласие идти до конца ради другого. Я потом долго представляла, что со мной было бы, если не Ромка, кошмары мучили. Он спас меня от смерти, от психологической травмы, от душевного слома, ведь легко тогда могли мне жизнь исковеркать. Ромка – мой ангел-хранитель. Я у него спрашивала, как он не испугался, ведь запросто забить его могли? Он сказал, что не думал о себе, и вообще, мол, кости и синяки заживают, а то, что со мной могло случиться, не изживешь. У Ромки было сердце барса, да, пап? Ты знаешь, в школу он тогда с синяками ходил! Отцовы синяки скрывал, стыдился, а этих не стеснялся – в бою добыты! – Катерина с пониманием улыбнулась. – Пойду я, па, посижу у него, скажу еще раз спасибо!
У Ромки она застала дядю Валеру и мальчика лет девяти, они прикатили тачку с мешком цемента, корыто, воду. Мешали раствор, заливали фундамент.
– Вот, Катён, по прохладе решили с Женькой поработать!
Мальчик с ежиком выгоревших коротких волос поднял на Катерину прозрачные зеленые глаза и улыбнулся Ромкиной улыбкой, разве что не несмело, а открыто, уверенно, хоть и сдержанно. Его никогда не били, он не знает страха, – поняла Катерина, – его отец улыбался бы так же, сложись все иначе в его жизни.
– Вы представьте нас друг другу, дядь Валер! – сказала она.
– Это Катерина – училась с твоим папкой в одном классе, а это Евгений, по-простому Женька.
– Не просто училась, а сидела за одной партой, и вообще, мы дружили и вне школы.
Женька глянул на Катерину как на существо из неведомого мира, потому что представить отца не отцом, а школьником ему было странно. Он был одет только в выгоревшие джинсы, криво обрезанные ниже колен, его футболка висела на ручке тачки. Загорелый, худой и тонкий, он усердно прилаживал опалубок в выкопанной под фундамент оградки траншее. Катерина положила пакет на горячую землю и села на него.
– Эт Катёна надумала здесь красоту навести, слышь, Жень? – пояснил ему дядя Валера.
Женька признательно улыбнулся Катерине и чуть кивнул головой, мол, спасибо. Она смотрела на него с удовольствием: мальчик нравился ей все больше и больше. От него исходила та же доброта, который отличался Ромка. И во взгляде его была та же серьезность и недетское понимание жизни.
– Нарисовала, что ли, свою задумку? – кидая лопатой раствор в ямку спросил дядя Валера.
– Нет еще, думала, вечером.
– На словах, что ль, расскажи пока! Может, и так все станет ясно.
