скачать книгу бесплатно
– Эт правильно, пусть через нас порадуется, – одобрительно кивнул дядя Валера и громко хрустнул огурцом.
Тут уж Катерина зашлась слезами.
***
С восьмого класса ученикам разрешали рассаживаться самостоятельно, кто с кем хочет. Катька пошла к своей прежней, третьей парте, нашла Ромку взглядом, не спрашивая его, кивнула головой:
– Садись к стенке, я с краю люблю!
Он просветлел улыбкой, сел. За лето Ромка вытянулся, догнал Катьку ростом, но остался таким же худым. Катюха ему завидовала, потому что была плотной, упругой, а хотела расти тонкой изящной барышней. Учительница по вокалу говорила, что меццо-сопрано не бывают худыми, а у Катерины был чудесный голос, обещавший стать глубоким и густым меццо-сопрано. Пела она всегда и везде и видела себя на большой сцене, в городке ее давно называли артисткой.
– Где летом был?
– В основном на речке, – пожал мосластым плечом Ромка и ласково улыбнулся, как-то больше глазами. – Рыбалил. И огород на мне.
– М-м-м! – Катьке вдруг расхотелось хвастаться своим богатым на впечатления летом, ее врожденная деликатность и доброта взяли верх, сочувствуя его скромным возможностям. Она еще раньше заметила, что школьные брюки Ромки не новые, потертые, коротковатые, хоть и чистые и с наглаженными стрелками. Вздохнула, не стала рассказывать про Москву и море: – Молодец. Рыба была?
– По-разному. Пока не обмелело, хорошо брали, потом уже так, на котелок только, больше купались, на мелкоте тепло. Лоховника много было, тутовника, сливы, смородины – у речки, знаешь? – Катерина кивнула. – Айва вот-вот поспеет.
– Что, уху варили?
– Да, считай, каждый день. Канистру с водой с собой брали, лук, картошку, соль. А котелок с ложками в камышах прятали, там все равно никто не нашел бы, змей боятся. Лавашей у узбеков на въезде в городок покупали, вернее, – как покупали? – пацаны с утра им помогали муку разгружать или еще что, они и давали по лавашу на каждого. Знаешь, горячие такие, ароматные, корочка хрустит, а внутри мякоть! Вкусно.
У Катьки в носу заструился воображаемый аромат горячих лепешек, и она сглотнула выступившую слюну.
– А кто варил?
– Я варил.
– Ты умеешь уху варить?
– Да, – смущенно и одновременно гордо улыбнулся Ромка. – У меня даже рецепт свой. Я рыбу в два этапа кладу. Первую разминаю, чтобы бульон был густой, потом уже кусками кидаю. Лук и морковь крупно, картошку тоже. Когда помидоры есть, то и их бросаю для кислинки, лаврушку. С лавашами из котелка очень вкусно. Живой огонь и дым – дома такого не сваришь. А после речки, знаешь, как кушать хочется? – Катерина подняла брови, мол, кто же не знает. – Нас много было, но котелка на два раза хватало.
– Ведерный, что ли?
– Почти.
Когда Ромка рассказывал, явнее улыбался и в интонациях его была сплошная доброта и забота о тех, кому он варил свою уху, Катька это остро чувствовала и в груди ее сжималось. Ромка плотно загорел, выгоревшие за лето русые волосы стали светлее кожи, и большие прозрачные глаза с чистыми белками казались кукольными. Ромка широко улыбнулся, обнажив ровные зубы, и у Катерины снова защемило в груди: какой он красивый, изящный!
Весь сентябрь и октябрь Ромка школу не пропускал, день ото дня смотрел жизнерадостнее, свободнее, плечи его будто расправились, он увереннее говорил и, бывало, подшучивал над Катериной. Как-то он в своей обычной манере – то ли деликатно, то ли робко – спросил, не гуляет ли она по вечерам. Катька сказала, что в этом году занятия в музыкальной школе ей поставили вечером, гулять некогда.
– Может, тебя встречать и провожать?
– Давай! – Катерина встретила его предложение с нескрываемым удовольствием. – А хочешь послушать, как я занимаюсь? У нас приветствуют зрителей на хоре. А сольфеджио все в коридоре ждут.
– Мне нравится, как ты поешь, я слышал на праздниках.
– На хоре еще лучше, – заверила Катька, – а на индивидуальных вообще закачаешься! Я сейчас романсы разучиваю, знаешь, как красиво? У самой слезы подступают.
– Представляю, – кивнул он.
– Акустика у нас в зале хорошая, – задумчиво добавила она, – и чувства у меня есть. – Про чувства было явно со слов преподавателей. – Я эмоциональная, для пения это хорошо, понимаешь?
Ромка кивнул, что понимает.
Так он почти каждый вечер стал просиживать в музыкальной школе, завороженно слушая чистый и сильный голос своей подруги, глубоко волновался и переживал красоту и вибрации живого звука, даже если Катерина битый час выводила ученическое «да-дэ-ди-до-ду» на все возможные октавы. Его восприимчивость заметили преподаватели по вокалу и, улыбаясь, стали называть Ромку первым Катиным поклонником.
В ноябре он не пришел в школу. Ольга Александровна сказала, что Роман упал с дерева, сильно разбился, лежит в больнице и надо бы его навестить от класса. Встревоженная Катерина подняла руку и заверила, что сама сходит сразу после занятий.
Дома она собрала еды, всей, что смогла найти, положила пару книг и журналов и, груженная и довольная тем, что осчастливит Ромку, пешком направилась в больницу, идти было километра полтора.
***
Катька пришла аккурат к полднику, поэтому ей предложили посидеть на скамейке у процедурного кабинета, подождать, пока больные закончат полдничать.
– Сама передачу собирала? – спросила медсестра, кивнув на две объемные сумки.
– Сама.
– Дай, посмотрю, у нас правила: можно только сухое и фрукты.
Катька насупилась, а медсестра быстро оглядела все кулечки-баночки:
– Вытащи печенье и конфеты, по идее еще можно айву, но он ее не сможет есть, челюсть у него болит. Остальное вот здесь, возле стола оставь, назад домой унесешь. – Сестра мгновение помолчала и добавила: – Читать не сможет, не до того ему пока. – Уголки губ у Катьки плаксиво опустились, и сестра строго добавила: – И не переживай, у нас прекрасно кормят, не отощает без твоих котлет!
Она подождала, пока Катька, пыхтя и краснея от внутреннего протеста, достала печенье и конфеты, поставила пакеты на посту у стола дежурной медсестры и уселась ждать дальше; напоследок погрозила пальцем Катькиным туфлям:
– В следующий раз сменную обувь бери, бахилы не считаются!
Катька кивнула. Оставшись одна, огорченная тем, что не порадует Ромку домашней едой, она стала озираться по сторонам. Ей не доводилось лежать в больнице, тем более в травматологии, и любопытство очень скоро взяло верх над расстройством. Она с интересом разглядывала белые крашеные стены, стенды с плакатами, принюхивалась к новым запахам – лекарств, дезинфекторов и еды. Мимо нее проехала пожилая санитарка с тележкой, на которой стояли пять граненных стаканов со сметаной и рядом с каждым по два пузатых медовых пряника на блюдечках, царственного вида огромный металлический чайник с длинным изогнутым носом и стопка салфеток.
– Где у нас лежачие? – зычно спросила она, заглянув в открытую дверь столовой. Оттуда что-то ответили, она кивнула: – Океюшки! – и поехала дальше.
Катьке захотелось пряников со сметаной и чая из такового вот чайника, она завистливо смотрела вслед тележке, стараясь не обращать внимание на громкое урчание в своем пустом животе; за сборами она совсем забыла пообедать.
Из процедурного вышел мальчик, не закрывший дверь до конца, и оттуда послышалось негромкое возмущение:
– Ага, как же, с дерева упал! Там явно кулаками и ногами работали! Лицо всмятку, ребра треснутые, весь синий. И мать приходила с фонарем под глазом – тоже с дерева упала?
– А что участковый?
– А что участковый? Сидел тут битый час, да ничего не добился. С дерева упал и все тут!
– И что они этого палача прикрывают? Не понимаю. Нравится им, что ли, битыми ходить?
– Участковый говорит, боятся, что потом еще хуже будет. Надолго же его не посадят, а их охранять не будут, вот и выбирают меньшее зло. А папаша это понимает и наглеет, сатана такой! Участковый говорит, что сами его били уже, думали, острастка будет. Какой там! Хуже только. У него страха нет, злоба только. Его несколько месяцев не было, они хоть дышать начали, думали, избавились от него. Ага, нагулялся и вернулся! Говорили, бабу какую-то встретил, уехал к ней куда-то под Астрахань или Ростов, но что-то не срослось, видимо, у них.
– Конечно, кому садист нужен? Нажрался и надавал ей, небось, вот и закончилась любовь! Господи, зачем такие изверги на земле живут? Ведь не было бы его, три человека сразу вздохнули свободно! На них же смотреть невозможно – в глазах страх. Как можно мальчишку кулаками бить? Не ремнем по заднице, а мужскими кулаками по худющему телу? Какие его ребра? Куриные! Тварь чертова! Все почки-печенки мальчишке отбил! Если такой герой, с равными себе дерись! Гада кусок! Тьфу! Не могу прямо! Убила бы своими руками!
У Катьки кровь стучала в голове, плыло перед глазами и шумело в ушах, ее руки беспомощно шарили по скамейке, пока не ухватились за край.
Каблучки застучали к двери и вышла медсестра:
– Все, можешь идти теперь! – сказала она Катерине. – Палата тринадцать. Не смеши его там, у него ребра стянуты!
Катька пересилила растерянность и пошла.
Она осторожно заглянула в палату: две кровати у одной стены, две у другой. Две стоят пустые, хоть и смятые, видимо, вышли куда-то, на одной мальчик читал, а Ромка лежал с закрытыми глазами. Катерина вошла тихо, кивнула второму мальчику, положила свои гостинцы на Ромкину тумбочку, на которой стоял стакан со сметаной и блюдечко с пряниками, и осторожно присела на край его кровати. Слезы навернулись на ее глаза: лицо Ромы было сплошь в синяках, отекшее и даже в дреме на нем застыло выражение боли и страдания. Он был накрыт одеялом до подбородка, выглядывала только рука, вытянутая вдоль тела. Катя чуть придвинулась, взяла его руку в свою и накрыла другой, ласково, почти по-матерински гладя ее, утешая его. Ромка открыл глаза и чуть улыбнулся ей, хотел вздохнуть, но страдальчески скривился и снова обмяк, закрыв глаза.
– Спи, Ромочка, спи, – зашептала Катька, – набирайся сил, выздоравливай! Я тут рядышком тихонько посижу.
***
Две недели она ежедневно навещала его. Сначала они молчали, Рома все больше дремал и его полдник нетронутым встречал ее на тумбочке. Потом он окреп, ждал ее с улыбкой, и санитарка, забирая посуду, хвалила его за хороший аппетит. Катька рассказывала ему новости, все, что знала о классе, школе, своей семье и музыкалке.
– Что ты сейчас поешь?
– Не поверишь! – хитро засияла и заерзала Катерина. – «Рай» пою, в версии Гребенщикова и Елены Камбуровой. Слышал? Входит в сто лучших песен русского рока, а музыка лютневая в стиле шестнадцатого-семнадцатого веков! Обалдеть, да?
– Не знаю даже, так по названию не могу понять, споешь?
– А тут можно?
– Ты тихонько, не во всю мощь.
Петь Катерину никогда не надо было упрашивать. Она кивнула, распрямила спину, вдохнула-выдохнула, смешно погримасничала губами, собралась было запеть, но воровато глянула на соседей и вопросительно посмотрела на Рому.
– Ничего, – заверил он, – это же красиво, пусть послушают.
Катерина снова приосанилась, по-ученически объявила: «Рай», Анри Волохонский и Владимир Вавилов, версия Гребенщикова». Потом на мгновение замерла и, забыв про соседей, глядя Ромке прямо в глаза, словно поверяя ему необыкновенную тайну, негромко, душевно, как требует баллада, запела:
«Над небом голубым есть город золотой
С прозрачными воротами и яркою стеной,
А в городе том сад, все травы да цветы,
Гуляют там животные невиданной красы»
Низкие тягучие звуки поверяемого большого секрета вдруг сменились хрустально звонкими и чистыми трелями похвалы и восхищения и полились волшебным ручьем, увлекая Ромку в райский сад:
«Одно – как желтый огнегривый лев,
Другое – вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый…»
– Классно? – спросила чуть запыхавшаяся Катька, окончив песню.
– Невероятно красиво, – помедлив мгновение, подтвердил Ромка. По его лицу было видно, что он глубоко взволнован.
– Знаешь, как я уговаривала Елену Ивановну на эту песню? Она говорила, что несерьезно это, вокала как такого нету, а куда серьезней, если за душу берет, правда? В версии Камбуровой еще смиряется разучивать, а по мне, так Гребенщиков доходчивее.
– Я хочу в этот золотой город.
– Кто же не хочет? Все хотят, там же рай, забот нет.
– Там свет и доброта, зла нет, поэтому рай.
– Это тоже.
– А у тебя голос жительницы рая, – улыбнулся Ромка.
Катька густо покраснела.
Эту песню она пела ему потом еще много-много раз и в больнице, и во время прогулок в следующие два года, до самого окончания их детства. Катька предпочитала петь в заброшенном здании склада на краю городка, в который они как-то весной забрели и потом ходили еще целый год, там была дивная акустика, даже немного с эхом. Ромка говорил, что здесь ее голос звучит готически прекрасно, потусторонне и ему даже иногда не верится, что дивные звуки выходят из девочки, которая любит пельмени и выпивает по два стакана киселя. Катька возмущенно фыркала, мол, в чем тут противоречие? Он утверждал, что его сердце может лопнуть от тех чувств, которые вызывает ее голос, и что слова на него так действуют, что он хочет тут же умереть, чтобы скорее попасть в этот золотой город с прозрачными воротами и гулять в саду с животными невиданной красы.
– Мне золотой орел нравится, – заявил как-то Ромка.
– Да? Почему? А лев? А вол? – у Катьки редко возникал один вопрос, это был не ее тип мышления, у нее чисто по-женски образовывался миллион связанных ассоциаций, сопутствующих моментов и параллелей.
– Лев – победитель, он для тех, кто добился своего. Вол подходит тем, у кого земля под ногами прочная, поддержка рода есть, понимаешь? А золотой орел, чей так светел взор незабываемый, это для тех, кто надеется, кто верит в свою долю, лучшую долю. Я бы пел чуть-чуть по-другому: «С нами золотой орел небесный». С нами, то есть с теми, кто надеется и верит в свой путь, понимаешь?
– Понимаю, что ж не понять! Тогда я буду петь вот так: «Ромкин золотой орел небесный, чей так светел взор незабываемый» – Улыбка Ромки и чувство, которое мелькнуло в его глазах, поразили Катьку: он действительно горячо надеялся на что-то. В ней ничего подобного не было, она знала свое будущее: будет петь и была так уверена в этом, что не было нужды надеяться или мечтать, а больше ей ничего другого и не хотелось.
На складе он просил ее петь другие песни, а «Рай» предпочитал в степи. В хорошую маловетреную погоду они уходили далеко в степь, там он садился прямо на землю, поднимал лицо к небу, закрывал глаза и слушал про свой рай. Катерине было жаль, что безграничное пространство поглощает и уносит звуки, но Ромка возражал:
– Не уносит, а разносит. По всей степи и до небес! Ты всем сообщаешь, что есть рай, понимаешь? Ты как вестница. И я тебе верю.
***
Воспоминания Катерины прервала мама. Она неслышно вышла на открытую веранду, где в старом кресле-качалке сидела дочь, накрыла ее плечи шалью:
– Комары не загрызли тебя? Главное, как день, так ветер не унимается, а как вечер, так нет, чтобы прохлады нагнать и комарье разметать, так утихает – что это за климат?
Катерина улыбнулась: вечная пыль со степи и комары были неизменной досадой всех местных жителей.
– Отличный климат, мам, просто отличный! Воздух какой у нас – надышаться не могу! Сухой, горячий, ароматный! Я вот в Подмосковье в сосновом бору жила и в Беларуси у леса, люди все воздух хвалили, а я только сырость чувствовала. Сырость и прелые листья. Не то, нет, легким тяжелее дышать, как будто оседает в них сырость эта. Про города молчу!
– Воздух – да, – согласилась мама.
– И тишина какая, как будто и не городок вовсе.
– Спят уже все.
Было около одиннадцати, для городка это позднее время, тут все жили по нуждам живого хозяйства, а куры и коровы – по солнцу.
