Светочи Чехии

Дрожавшим от волнения голосом, Ружена изложила все, что говорил ей Бранкассис про убийство отца, но не скрыла, что возмущение мужа и свекра, когда она бросила им в лицо обвинение в отравлении, показалось ей правдивым.

– Кому верить? Чему верить? Я положительно теряюсь в этом сплетении лжи и преступлений, – закончила Ружена со слезами.

Гус в волнении слушал ее, и тут пришли ему на память подозрения, некогда высказанные Иеронимом, при известии о неожиданной, странной смерти барона Светомира.

– В настоящую минуту я могу вам лишь сказать, что позволительно усомниться, чтобы из такого грязного источника, как Бранкассис, проистекала истина, – после некоторого раздумья ответил он, – страсть же его к вам, подтвердившаяся злодеянием, объясняет намерение кардинала – клеветой вызвать разрыв между вами и мужем. Виновность обоих графов маловероятна: несмотря на все их чисто-человеческие слабости, они – благородные люди и добрые христиане. Я боюсь, что вы поступили неосмотрительно, обвинив вашего мужа в таком ужасном преступлении! Это – обида тяжкая, особенно, если она не заслужена. Не волнуйтесь, – прибавил он, видя, что графиня побледнела. – Гнусное дело непременно разъяснится и Бог поможет раскрыть настоящих виновных. А пока, молитесь, дочь моя! Верьте мне, что в душе верующего нет места тьме и ропоту: истинная молитва исходит из сердца, подобно блестящему лучу света, который озаряет бездну сомнений и указывает нам путь долга. Я пойду к бедной Анне и попытаюсь ее успокоить.

– Позвольте и мне идти с вами, отец Ян! Я еще не видела сегодня Анны, а между тем, видит Бог, что я обязана ей вечной благодарностью.

– Идемте, дочь моя. Разумеется, в эту минуту, бедная девушка больше всего нуждается в горячей привязанности.

В комнате Анны, у большой кровати с зелеными шерстяными занавесками, сидела Марга. Вся в слезах, она уговаривала и сдерживала больную, которая с лихорадочно горевшим лицом, неподвижным, воспаленным взором, пыталась соскочить с постели, крича диким голосом:

– Оставь меня, Марга! Я хочу положить конец этому существованию, бесчестному, ужасному, ни к чему не нужному. Не говори мне о Боге! Он покинул, забыл меня, иначе я не была бы опозорена…

Охваченная припадком безумного гнева, она вдруг оттолкнула Маргу с такой силой, что та чуть не свалилась на пол.

– Да оставь же меня, говорю тебе! Я не могу жить в таком унижении, не могу выносить ни одного честного взгляда…

Вошедшая за Гусом Ружена окаменела при виде такого отчаяния.

Искаженное лицо подруги, черные пятна, пестрившие щеки несчастной, до того взволновали Ружену, что она почти теряла сознание.

– Пани Марга! Уведите графиню, она придет попозже, когда будет крепче, а я посижу с больной, – сказал Гус.

И Марга увела окончательно ослабевшую Ружену. Заслышав голос обожаемого всеми проповедника, Анна дико вскрикнула и зарылась лицом в подушки. Гус сел у кровати и взял ее за руку; все тело Анны сотрясалось судорожными рыданьями.

– От меня, бедное дитя мое, тебе нечего скрываться, – приветливо сказал он, – В моих глазах, как и в глазах всякого справедливого, честного человека, ты всегда будешь невинной жертвой гнусного злодейства. Но как бы ни была тяжка твоя доля, разве ты можешь хоть на минуту подумать, что Бог забыл тебя и покинул? Он испытывает тебя, и ты должна верить, что все ниспосылаемое Им – на благо; ты должна склониться под Его рукой, а не богохульствовать и не искать успокоение в самоубийстве. Он, всемогущий, направляющий судьбы человеческие, один знает причину всех причин и осудил уже твоего палача, позвав его перед лицо Свое.

Анна мгновенно выпрямилась.

– Он умер?

– Да, как я слышал.

– Ах! Зачем он умер? Кто посмел убить его раньше, чем я собственными руками не задушила его и не упилась страданиями его агонии?

С крепко стиснутыми руками, налитыми кровью глазами, с дикой усмешкой, открывавшей ее белые зубы, Анна поистине была ужасна.

Гус сжал ей руку и повелительно взглянул в лихорадочно горевшие глаза больной.

„Мне отмщение и Аз воздам”, – сказал Господь, и суд Его страшнее суда человеческого. Христос простил врагам и молился за палачей своих; как же осмелишься ты теперь, с сердцем, полным ненависти и жажды мести, пасть ниц перед крестом Господним и молить Его о милосердии, – строго сказал Гус.

Анна вздрогнула и, точно сломленная припадком ярости, бессильно упала на подушки.

Гус встал на колени у изголовья и положил руку ей на пылавший лоб. Устремив взгляд на висевшее в простенке распятие, он стал горячо молиться и из его руки истекала словно целительная сила: возбуждение больной мало-помалу стихало и лишь горькие слезы тихо катились по бледным щекам Анны.

Наконец, слезы иссякли и она впала в глубокий сон.

Убедившись, что бедняжка заснула, Гус встал и, еще раз мысленно помолившись, тихо вышел.

В соседней комнате его поджидала Марга.

– Ну, что? – с беспокойством спросила она.

– Спит и, я надеюсь, проснется более спокойной и покорной. Скажите ей, что завтра, после обедни, я зайду ее навестить.

Он направлялся к выходу, когда его догнал юный паж и попросил пожаловать в покои молодого графа.

Когда вошел Гус, Вок с нахмуренным видом шагал в волнении по комнате, а граф Гинек, тоже с озабоченным лицом, сидел у окна. Он припомнил в эту минуту то мимолетное подозрение, которое шевельнулось в нем при вести о неожиданной смерти двоюродного брата, но сам он сознавал, что невиновен ни в каком соучастии в преступлении, если таковое действительно и совершилось.

– Я хотел спросить у вас совета, мистр Ян, в одном очень трудном деле, – сказал Вок, пожимая ему руку.

– Догадываюсь, о чем идет речь! Пани Ружена рассказала мне дьявольскую выдумку Бранкассиса, которая совсем смутила ее.

– Но ведь надобно ж выяснить это дело! Что рассказал ей этот мерзавец? – вмешался граф Гинек.

Гус подробно изложил все, что слышал от Ружены.

– Если хотите послушать моего совета, – добавил он, – допросите Матиаса. Я думаю, что он может дать вам кое-какие указания.

– Я сейчас же велю его позвать. Самое ужасное – это то, что Эвзапия действительно была моей возлюбленной, тогда как все остальное – наглая ложь! И надо же было, чтобы Бранкассис издох в самую нужную минуту и не мог распутать собственную паутину…

Вок однако ошибался и Бранкассис не умер. Разумеется, богатырская рука Броды положила бы его на месте, если бы дальновидный итальянец не носил под платьем тонкой кольчуги. Да и то нанесенный удар был настолько силен, что хотя острие и сломалось, но все-же кинжал глубоко врезал в тело стальные кольца. Боль была страшная и Бранкассис временно потерял сознание, почему Брода и счел его мертвым.

В архиепископстве побоялись однако держать его и тотчас же перенесли в Страховский монастырь, где он и пришел, наконец, в себя, а настоятель, снисходя к любовным похождениям кардинала, окружил своего знатного больного всевозможной заботливостью. Бонавентура же действительно умер и был тайком зарыт.

Когда пришел Матиас и граф приказал ему сказать без утайки все, что ему известно по поводу смерти его пана, старик видимо испугался и в замешательстве молчал, пока оба графа не убедили его, насколько им необходимо добиться истины. Тогда он изложил все, что знал, и высказал подозрение в отравлении барона Светомира за ужином, который ему подавала неизвестная служанка гостиницы.

– Прежняя вдруг заболела, а трактирщик говорил, что новую рекомендовал ему какой-то священник в Пльзене. Она и служила-то всего какую-нибудь неделю, а потом ушла и пропала без вести.

– Преступная рука, как будто, и найдена, остается узнать, кто направил ее, – заметил Гус.

– Есть у меня на этот счет предположеньице… – сказал Матиас и замялся.

– Да говори же, говори, – как один, вскричали оба графа.

– В первый же месяц, что я жил у вас в замке, возвращаюсь я как-то из соседнего села и вдруг, неподалеку от мельницы старого Хвалы, слышу в кустах разговор; почудился мне голос отца Илария и я, из любопытства, подкрался и подглядел. Это был, действительно, он, а с ним та самая девушка, в которой я признал служанку гостиницы, подававшую тогда ужин пану барону… Но уж после этого я ее больше никогда не видел.

Вок мрачно взглянул на отца.

– Если Иларий замешан в преступлении, значит, за ним скрывается моя мать, но я надеюсь, что это не помешает тебе, отец, добиться правды!

– Нисколько! Я сам хочу знать истину, и если Яна виновна, я заставлю ее во всем сознаться.

– Принудить мать к чему-нибудь трудно, в особенности теперь, когда она не здорова, как мне сказали. А нельзя ли нам как-нибудь подслушать тайком разговор ее с монахом. Может быть, в виду всего происшедшего, они что-нибудь выболтают, и это даст нам указание на дальнейшее.

– Нехорошо подглядывать и подслушивать, – заметил Гус.

– Правда, отец Ян, нехорошо. А быть обвиненным несправедливо в убийстве – еще того хуже! Всякое средство годится, чтобы доказать мою правоту, – недовольным тоном ответил Вок.

– Я, кажется, могу устроить то, что ты желаешь, – подумавши, сказал старый граф. Я вспомнил, что рядом с моленною твоей матери есть тайник, откуда можно все слышать и видеть и даже войти, если понадобится. Устроил его мой дед, а отец показал мне его, когда я женился на Яне. Я ни разу им не пользовался, – это не в моем характере, и никогда не предполагал, при каких грустных обстоятельствах этот тайник сослужит нам службу, – закончил он, глубоко вздохнув. – Но все к лучшему! Ступай, Матиас, узнать, дома ли вообще Иларий и не у графини ли он, и сейчас приди нам сказать.

Прошло с четверть часа времени; графы и Гус продолжали обсуждать слышанное, когда вошел Матиас, с озабоченным видом, и доложил, что Илария не было дома с тех самых пор, как он убирал свою падаль, и что монах только сейчас вернулся, а теперь сидит у графини Яны.

– Нельзя терять времени. Идите с нами, отец Ян, я хочу, чтобы вы были свидетелем. А ты, Вок, сходи за Руженой.

С тяжелой головой, разбитая нравственно и физически, Ружена полулежала в кресле; она вернулась от Анны, и свидание с несчастной подругой окончательно потрясло ее.

Приход мужа нарушил ее покой, и она медленно приподнялась.

– Иди за мной! Может быть, мы узнаем, кто истинные убийцы твоего отца, – сухо сказал Вок.

Но, видя, что она отрицательно покачала головой, он схватил ее за руку.

– Ты сейчас же пойдешь за мной! Раз ты развешивала уши перед поганым монахом, а затем, не задумываясь, обвинила отца и меня в убийстве, теперь, хочешь не хочешь, а иди до конца! Поняла?

Ружена молча встала и, хотя у нее кружилась голова, но она последовала за Воком к старому графу, где присутствие Гуса ее несколько успокоило. Вчетвером они прошли в рабочую комнату Гинека, и тот нажал в стене пружину; заставленная большим кованым сундуком дверь тотчас же открылась. Через длинный, довольно узкий проход, по всем вероятиям, проделанный в толще стены, они вошли в небольшую нишу, с одной стороны которой блестело несколько светлых точек. Старый Вальдштейн осторожно расставил Ружену, Гуса и сына около этих точек, оказавшихся ни более, ни менее, как пробитыми в стене отверстиями, которые прикрывала, с противоположной стороны, резьба рамы большой картины, висевшей в самой моленной.

Голоса графини и ее духовника были ясно слышны. Дрожа от волнения, приложила Ружена глаз к отверстию и убедилась, что могла все видеть и слышать.

Моленная была просторной комнатой; в ней стоял аналой, как раз против предательской картины, два складных стула, кресло и, наконец, инкрустированный, дорогой работы, стол с ящиком. В глубине виднелся топившийся камин, а около него сидела и зябко куталась графиня, которая чувствовала себя нездоровой, простудившись ночью, когда бегала босиком к сыну.

Пожелтевшее лицо ее выражало беспокойство. Против нее, заложив руки за спину, стоял Иларий. Он тоже как будто несколько похудел и осунулся и маленькие глазки тревожно бегали.

– На все ваши расспросы я успею ответить и потом, дочь моя; а теперь необходимо обсудить одно крайне важное обстоятельство, грозящее нам страшной опасностью. Я еще вчера узнал об этом, но было уже слишком поздно, чтобы говорить с вами, а ночное происшествие задержало меня вне дома по сие время. Чтобы быть кратким, я скажу лишь, что кардинал выдал Ружене тайну насильственной смерти ее отца.

– Невозможно, – вскричала графиня, бледнея.

– Я это знаю от Бонавентуры и от Марии, служанки молодой графини; она расположена ко мне и сообщает все, что может меня интересовать! Факт сам по себе бесспорный; но зачинщиками и исполнителями преступления кардинал выставил вашего мужа и сына.

– К чему вся эта ложь? Гинек был тогда в Праге, а Вок в Вальдштейне, и оба ровно ничего не знали о нашем окончательном решении. Должно быть, Томассо совсем потерял голову, что взвалил нам теперь на шею эту старую историю, которая давно уж позабыта, да и проведена была, в свое время, так искусно, что никогда и ни в ком не зарождала ни малейшего подозрения. Это тем более худо с его стороны, что ведь за отпущение греха я щедро заплатила ему.

– Что дело было обработано чисто, это верно! Но уж если дьявол наслал на монсеньора Томассо злосчастную страсть к вашей невестке, что и побудило его открыть ей правду, в расчёте разлучить ее с мужем, так тот же дьявол может еще раз подстроить нам какую-нибудь новую штуку!

– Я, право, не знаю, что нравится мужчинам в этой бледной роже? Что же касается до дела Рабштейна, то я думаю, что вы, отец Иларий, боитесь совершенно напрасно; доказательств нет никаких: яд, уверил меня кардинал, не оставляет следов, и притом никто не видал…

– Бог видел, – загремел в эту минуту грозный голос.

Рама с картиной сместилась и открыла тайник, откуда выскочил Вок, кинулся на Иларие и, опрокинув его навзничь, приставил к горлу кинжал.

Графиня вскрикнула. Неожиданное появление сына так ее ошеломило, что в первую минуту, она и не заметила открывшейся в стене двери. Налетев на сына, она старалась вырвать у него оружие.

– Ты с ума сошел! Как ты смеешь набрасываться на моего духовника и нарушать мое уединение? – кричала она.

Но граф Гинек оторвал ее от Вока и отпихнул к стене.

– Мы слышали, о чем ты тут рассуждала в твоем уединении!

– Говори, паршивая собака! Признавайся в твоем злодействе, а не то я тебе глаза выколю, – твердил Вок, и его клинок блеснул перед помертвевшим лицом монаха.

Но Гус поспешил к нему и отвел его руку.

– Лучше обещайте ему жизнь, тогда он сознается во всем, но не пачкайте рук своих его презренной кровью, – заметил он.

– Вы правы, отец Ян! Пусть его убирается к черту, лишь бы он во всем сознался, – вмешался старый граф, – Оставь его, Вок, чтобы он мог говорить.

Иларий поднялся на колени, дрожа от страха и с вытаращенными глазами.

– Вы обещаете, что не тронете меня, если я скажу все? – пробормотал монах.

– Клянемся, – ответили в один голос оба графа.

Тогда Иларий рассказал, прерывающимся голосом со всеми подробностями отравление барона Светомира, а затем то, что было ему известно о плане Бранкассиса, убаюкивавшего Ружену надеждой на развод, чтобы заманить ее в Италию. Но Бонавентура решил иначе; подозревая, что Вок виноват в его наказании розгами, он вдруг возымел намерение воспользоваться случайным возвращением молодого графа, чтобы с ним покончить. Под рукой у него был не яд, а снотворное снадобье, приготовленное им для Бранкассиса, и по приказу Илария, служанка Марие влила его в кушанье, поданное на ужин графу. – „Вместо развода, она овдовеет”. – заметил тогда Бонавентура. Но присутствие Анны в комнате Ружены разрушило весь план, так хорошо задуманный.

– Хорошо, – сказал граф, когда монах кончил свой рассказ и отирал пот с лица. – Теперь пошел вон, мерзавец! Чтобы ноги твоей не было у меня в доме и никогда не смей приближаться к моим владениям, а не то мои люди повесят тебя, как собаку!

Иларий вскочил с таким проворством, которое рассмешило бы зрителей в другое время, и исчез за дверью.

В течение всего длинного признания своего духовника, графиня стояла недвижимо, как статуя; по видимому, хладнокровие к ней вернулось и она не сводила мрачного, исполненного ненависти взгляда с Ружены, рыдавшей во время ужасного рассказа Илария.

Когда монах скрылся за дверью, граф Гинек подошел к жене и смерил ее презрительным взглядом.

– От одного чудовища я очистил мой дом, а что мне делать с тобой, негодница; с тобой, которая смела приближаться ко мне или целовать своего невинного ребенка, будучи виновна в убийстве, вдвойне ужасном, так как то было убийство близкого нам человека. У тебя и стыда, стало быть, нет, и угрызение совести не смущало тебя? Ты не страшилась ответа после смерти, не содрогнулась при мысли, как явишься ты к Господу с руками, замаранными невинной кровью бедного Светомира?

Графиня гордо подняла голову.

– Мне не в чем себя упрекать, – уверенно сказала она. – То, что я сделала, я сделала из материнской любви, чтобы обеспечить моему сыну блестящее будущее! Я спокойна, потому что моя совесть молчит, и я без страха могу явиться к престолу Всевышняго…

– Ты или сошла с ума, или окончательно потеряла всякое понятие о Боге и Его правосудии, – с гневом прервал ее граф.

– Нет, я не безумная, но вера моя спасает меня, и прощение наместника Христова, который имеет право связывать и разрешать на земле, отпустило мой грех и открыло мне врата рая. Смотри! – она подбежала к столику, открыла ящик висевшим у нее на поясе ключиком и достала оттуда сложенный лист пергамента, который и протянула мужу. – Читай, нечестивый, эту полную индульгенцию не только для меня, но и для тебя, неблагодарный, и даже для моего потомства. Понимаешь ты теперь всю несправедливость твоих обвинений?

Присутствовавшие с ужасом смотрели на графиню, а она спокойно и смело глядела на них вызывающим взглядом.

– Ах, у тебя индульгенция! И как я мог забыть этот щит, за который прячется всякое злодейство, – горько усмехнулся граф, развернув пергамент, и стал читать его содержание, подчеркивая насмешливо каждое слово.

Задыхаясь от гнева, он швырнул индульгенцию в топившийся камин, со словами:

– Вот как ценю я эту дьявольскую сделку, заключенную антихристом с сатаной, чтобы губить души и толкать дураков на преступления!

Графиня дико вскрикнула и схватилась руками за голову. В первую минуту, она стояла неподвижно, с открытым ртом, с ужасом смотря на пламя, в котором чернел и коробился пергамент, а затем подскочила к камину и сунулась в огонь. Она пыталась, не обращая внимания на ожоги и опасность, спасти драгоценный документ, обеспечивавший, по ее мнению, полную безнаказанность. Широкие рукава у графини вспыхнули, и Вок с Гусом поспешили оттащить ее и затушить горевшее платье; но сама она, словно ничего не видела и не сознавала, упорно смотря на пылавший свиток.

Когда последний кусок его обратился в пепел, графиня повалилась па пол и с рычанием стала кататься в ужасных судорогах. Сила ее была такова, что трое мужчин ничего не могли поделать, и пришлось позвать Броду, с помощью которого графиню Яну, наконец, унесли, но раздирающие крики ее раздавались по всему дому.

В ужасе Ружена искала защиты у Гуса, и хотя он сам был глубоко потрясен, но все же постарался ее успокоить.

Пораженный Вок и старый граф молчали.

– Господи Боже, – вздохнул Гус и перекрестился. – Какой страшный пример пагубного влияние индульгенций предстал перед нами. Не долг ли всякого честного человека бороться, по мере сил, против злоупотребления простодушной верой людей. Бедная, ослепленная своим фанатизмом графиня была сломлена, видя, как уничтожается этот кусок пергамента, наполненный возмутительной ложью; а ведь ни один из этих обманутых не спросит, почему Христос ничего не сказал о столь важных документах, если бы они действительно что-нибудь значили на небе?

– Подобные заблуждения ужасны, – со вздохом подтвердил граф Гинек и, обращаясь к Ружене, с горечью сказал. – Ты видишь, что Вок и я неповинны в смерти Светомира, но, увы, мы и бессильны исправить все последствия преступления.

– Прости, отец, мою несправедливую обиду, но я была слишком потрясена, да и все улики были против вас, – тихо ответила она.

– Разумеется! Какие же еще нужны доказательства, когда такой образец добродетели, как Бранкассис, выдает таких негодяев, как мы с отцом. Тут нельзя не поверить, – ядовито заметил Вок и, не кинув на жену взгляда, вышел из комнаты.

Ружена вспыхнула, но не успела ему ответить, так как пришедший Брода, пользуясь водворившимся некоторым спокойствием, напомнил присутствующим о несчастной Туллии, оказавшей Вальдштейнам столь важные услуги.

– Да, правда! Я чуть было не забыл про нее, и, конечно мы глубоко благодарны бедной девушке, – сказал граф. – Поговори с ней Ружена, и передай, что, если она хочет вернуться в Италию, я позабочусь об отправке ее туда под надежной охраной и обеспечу на будущее. Если же она предпочитает остаться с нами, – мой дом будет ее приютом до самой смерти.

Туллия сидела грустная и задумчивая, когда вошла Ружена, желавшая решить с молодой женщиной вопрос о ее судьбе, раньше, чем кто-либо из домашних ее увидит.

При виде графини, Туллия вскочила и бросилась перед ней на колени; но та сердечно обняла ее и в теплых выражениях передала ей благодарность всей семьи и предложение графа.

– Позвольте мне остаться при вас, синьора! На родине у меня нет уже ни одной близкой души. Верьте мне, я буду преданно служить вам, – ответила Туллия со слезами на глазах.

– Оставайся у нас, дорогая, не как служанка, а как друг, – приветливо отвечала Ружена. – Пойдем, я устрою тебя и дам тебе женское платье. С этим одеянием брось и забудь твое ужасное прошлое. Господь, в неисчерпаемой доброте своей, может быть, еще пошлет тебе счастливую, спокойную судьбу.

Новое горе обрушилось на семью Вальдштейнов. После нескольких часов неистовых криков и припадков, графиня Яна впала в полное изнеможение, за которым последовал тяжелый, глубокий сон.

Старый, очень известный в городе лекарь-еврей, тотчас же призванный к больной, нашел, что это счастливый признак и что покой, может быть, восстановит равновесие возбужденного организма.

Но уже на другие сутки ужасные вопли, с раннего утра доносившиеся из покоев графини, всполошили весь дом, и когда пришел граф, то с ужасом увидал, что жена растерянно мечется по комнате, прячась за мебель и занавеси от кого-то, кого видела только она одна, но чье присутствие приводило ее в безумный ужас.

– Отдай мне индульгенцию, отдай! – жалобно умоляла она мужа. – Ведь я теперь во власти демонов. Рабштейн вышел из могилы и, видя меня беззащитной, преследует по пятам. – Не тронь, не тронь меня! – взвизгнула она, обращаясь в пространство. – Это Томассо посоветовал уничтожить тебя. Ай, ай! Он, как щипцами, хватает меня своими ледяными руками.

Она прыгала из стороны в сторону, как кошка, отбиваясь от невидимого врага и, наконец, бросилась в ораторию. Там она открыла стол и торопливо начала перерывать все, что было внутри, ища индульгенцию, которая должна была избавить ее от преследования жертвы.

С этого дня, несмотря на всякого рода лечение, графиня не приходила в разум. В каждой тени, в каждом угле из-за каждой вещи видела она покойного барона; он сторожил ее в складках занавесей, издевался над ней из пламени камина или из алькова кровати, накладывал свою руку на всякую подаваемую ей пищу и дразнил ее, показывая и пряча индульгенцию, которая теперь была у него в руках.

Безумная то с воплем пряталась от призрака, то с отчаянием принималась отыскивать утраченный талисман, разрывая при этом подушки, срывая занавеси и одеяла, разбивая ящики и шкатулки, пока припадок буйства не сменялся полным изнеможением.

В то время, как эта мрачная трагедия разыгрывалась в доме графа Вальдштейна, в самой Праге религиозно-политический спор рос со дня на день, обостряя взаимную ненависть партий и разжигая толпу, уже оплакивавшую и славившую своих первых мучеников.

То были три человека из народа: Мартын Кжиделко, Ян Худек и Стасек Полак,[55] которых задержали за то, что они открыто протестовали в разных церквах против продажи индульгенций, а за оскорбление Гуса обозвали священников лгунами.

Члены городского совета приговорили их к смертной казни через обезглавливание; тогда более 2000 вооруженных студентов собралось перед ратушей, чтобы изъявить свое неудовольствие по поводу такого решения. Сам Гус лично ходатайствовал за осужденных и заявил, что он один виноват и готов нести всю вину.

Напуганный возбуждением, охватившим город, совет обещал все, что от него требовали, но едва разошелся народ, как городские советники, с чисто немецким вероломством, повелели немедленно казнить задержанных молодых людей.

Не успело шествие дойти до места казни, как на пути собралась снова грозная, хотя и не выражавшая открыто своих чувств толпа: тем не менее, совет нашел необходимым, чтобы разом покончить дело и дать урок, тотчас же приступить к казни. Народ же, смотря на казненных, как на мучеников, с пением молитвы: „Isti sunt sancti”, отнес тела их в Вифлеемскую часовню, где и была совершена торжественная, всенародная молитва за упокой душ, за народ пострадавших[56].