Светочи Чехии

Голос проповедника, на некоторое время, перестал быть слышен; но затем снова раздалось:

– Берегитесь, братья, верить таким отпущениям, которые диктует ненависть и каждое слово которых есть хула на истину евангельскую; берегитесь, говорю, покупать лживые индульгенции, золотом мерящие милосердие Божеское и убаюкивающие вас тщетной надеждой, что злодеяния могут быть искуплены чем-либо, кроме искреннего, глубокого раскаяния и добрых дел!..

Когда проповедь кончилась, толпа стала понемногу таять.

Среди присутствовавших появились у входа старый граф Вальдштейн, Вок, Ружена и Анна. Они остановились неподалеку от двери, ожидая, чтобы разошелся народ, и обменивались впечатлениями по поводу только что слышанного.

В эту минуту, из второй двери, которая вела в ризницу и келью Гуса, показался Иероним. Словно не замечая Вальдштейнов, он прошел мимо и вмешался в толпу; но Вок бросился вдогонку и поймал его за плащ.

– Куда ты бежишь, Иероним? Или ты нарочно не хочешь замечать друзей?

– Что за мысль! Я не знал, что ты в церкви, а сам слушал проповедь, сидя на скамье сзади кафедры.

– Да мы все здесь, и отец, и Ружена. Пойдем, они будут тебе очень рады. А я хочу намылить тебе голову за то, что ты вот уже сколько времени в Праге, а у нас еще не был.

– Я всякий день собирался быть у вас и выразить мое почтение графине, но все это время был так завален делами, что просто голову потерял. А последние две недели я провел в Войковицах.

Разговаривая, они подошли к старому графу и дамам. С присущим ему рыцарским изяществом, Иероним поцеловал руку Ружены и, казалось, не заметил дрожания ее пальцев, – единственный, впрочем, знак охватившего ее волнения.

Иероним казался спокойным и по-прежнему остроумным, но красивое лицо его сделалось как-то особенно серьезно-строгим, чего не замечалось прежде. Старик-граф позвал его к себе, он тотчас же принял приглашение, и все направились к дому Вальдштейнов.

– Кстати, что ты делал в Войковицах, когда здесь происходят столь важные события? – осведомился Вок.

– Надо было привести в порядок разные старые счета и дела. Но, кроме того, я от души потешил себя, славно подшутив над благочестивыми продавцами райских мест. Вообразите, они рыщут повсюду с барабанным боем и торгуют своим проклятым товаром в городах и деревнях. А когда у бедного, глупого холопа не хватает наличных денег, монахи берут, в уплату, коров, овец и другой скот. Если бы, на счастье, я не был в Войковицах, они обобрали бы всех моих крестьян.

– Я последую твоему мудрому примеру и тоже приму соответственные меры, чтобы положить предел трудам почтенных отцов, на пространстве ближайших к Праге моих имений, – смеясь, сказал Вок.

– Невиданное дело, чтобы можно было так обирать страну, да еще во имя Божие, – заметил старый граф, качая головой.

– Да! Иуда продал Христа за 30 сребреников, а наши служители церкви продают Его сто раз на день и уж не за тридцать, а за 100 и за 1000.

– О наши епископы! Non prelati, sed pilati[52] – грустно подтвердил Иероним.

– А сам наследник св. Петра предпочтительнее уловляет в свои сети золото, а не души людские, – усмехнулся Вок.

За обедом графиня Яна отсутствовала, сославшись на нездоровье; в сущности, она была в ссоре с мужем и сыном, и это со времени прибытия в город Венцеля Тима, папского легата, приехавшего для продажи индульгенций и проповеди крестового похода в епархиях зальцбургской, магдебургской и пражской.

„Виклефистские” убеждения и расположение к Гусу, открыто выражаемые графами Гинеком и Воком, всегда были не по сердцу графине Яне, которая в своем узком фанатизме считала обоих их еретиками. Но вспыльчивый характер мужа и слепое обожание сына удерживали ее и, до поры до времени, сохраняли некоторое спокойствие в семье. Наконец, посыпавшиеся насмешки над индульгенциями и утверждение, что они не имеют никакой цены и не властны искупать души от заслуженного наказания, вызвали у графини приступ ярости. Она с таким увлечением защищала право св. престола связывать и отпускать на земле и на небе, что привела в смущение обоих графов. С той поры графиня дулась, постилась и неистово молилась, запираясь у себя, едва в доме появлялся Гус или кто-либо из его сторонников.

Между Руженой и мужем отношения улучшились. Под впечатлением угрызений совести, желая искупить свою вину, молодая женщина была менее строгой и старалась привлечь Вока снисхождением и кротостью. Тот сначала был поражен, а затем тронут, и так как, в сущности, он обожал жену, то и отказался от слишком громких проделок, дабы ее не оскорблять.

Но, все-же, страшное нервное потрясение, пережитое Руженой, сильно подействовало на ее нежную натуру, а молчаливая, но тяжелая борьба с любовью к Иерониму, упорно не дававшей себя осилить, окончательно истомила ее.

Она тяжко заболела и две недели жизнь ее висела на волоске. Страх потерять жену отрезвил Вока и привлек его к изголовью больной – кающимся.

Когда Ружена стала поправляться, он и на самом деле пробовал остепениться, и раскаяние его было столь же страстно и шумно, как и сумасбродства. Ружена казалась доброй и любящей, и когда, время от времени, пылкий характер Вока увлекал его, все-таки, в какое-нибудь похождение, она пребывала неизменно снисходительной. Но, со времени своей болезни, она замкнулась в себя, стала серьезной, малообщительной, и скрытая грусть объяла все ее существо.

Анна, по-прежнему, жила в доме Вальдштейнов, несмотря на несколько представлявшихся ей крайне выгодных партий и даже несмотря на настояние брата поселиться с ним. Ружена трунила над ней, что она все ждет Светомира, хотя в душе была очень рада иметь около себя преданную подругу, которая одна знала про ее слабость; Анна созналась ей, что была свидетельницей сцены между ней и Иеронимом.

Обед прошел весело, Ружена страшно взволновалась было в первую минуту, но спокойная уверенность Иеронима помогла ей сохранить душевное равновесие, и она приняла даже участие в разговоре, который вертелся, главным образом, на большом диспуте в университете, куда Гус созывал профессоров и студентов для обсуждения вопроса об индульгенциях.

– По поводу этого у меня есть один проектец и мне хотелось бы обсудить с тобой некоторые подробности. Я тоже пойду на это заседание, – сказал Вок, когда Иероним собрался уходить.

– А мы головой за это не поплатимся? Твои проекты обыкновенно довольно рискованны, – улыбаясь, ответил тот.

– Нет, нет! Это – дело самое безобидное, и двор ничего против не будет иметь.

– Да, если ты заручился согласием короля, тогда…

– Не совсем, но я уверяю, что он от души посмеется над моей выдумкой.

Глава 4

Несколько дней спустя, по улицам Малого города (Мала страна), лежавшего на левом берегу реки, проезжало несколько всадников. Один из них, ехавший впереди с опущенным забралом, был в легких латах; за ним следовали священник, паж, конюший и четыре вооруженных человека, охранявших лошадей с вьюком.

По мере приближения к рынку, путь становился все затруднительнее, так как народ запружал улицы; откуда-то доносились пение, крики и шум идущей толпы. Выехав на площадь, рыцарь со своей свитой принужден был держаться ближе к домам и, наконец, вовсе остановиться.

Во все стороны расстилалось море голов, а перед дворцом архиепископа стояла высокая колесница, но подробности из-за народа, рассмотреть было трудно.

Вдруг, масса расступилась, открывая проход процессии[53], которая прошла, затем, как раз мимо путешественников.

Музыканты, барабанщики и трубачи, гремя во всю мочь, шли перед большой повозкой, на которой сидели две женщины с наглыми лицами и в растерзанном виде; на шее у них болтались две папские буллы, а кругом, на колеснице и по сторонам, сидели и шли монахи, распевавшие гимны, – далеко не священные, а весьма игривые, осмеивавшие индульгенции, папу и его крестовый поход. Народ хлопал в ладоши, подпевал монахам и перекидывался прибаутками насчет духовенства. Наконец, толпа исчезла за поворотом улицы.

Рыцарь все время стоял недвижимо и только рука, державшая поводья, слегка дрожала, а другая судорожно сжимала рукоять торчавшего за поясом кинжала.

Заметив проходившего мимо писца, он остановил его и спросил по-латыни, что означает эта процессия.

– А это торжественно несут в новый город буллы „римского антихриста”, чтобы сжечь их под виселицей, – с озабоченным видом ответил тот, спеша догонять процессию.

Наконец, всадники могли тронуться дальше. Рысью направились они к дому архиепископа и въехали во двор, после некоторых переговоров с привратником.

Вечером в тот же день, мы застаем этого рыцаря в покоях архиепископских, отведенных ему тотчас же после беседы с Альбиком, заместителем Збинека Зайца в пражской епархии.

Он сидел в кресле и кутался в широкую, шелковую фиолетового цвета мантию; две восковые свечи в серебряных шандалах дрожащим светом озаряли характерное лицо нашего старого знакомого Томассо Бранкассиса. Он мало изменился за это время и был таким же красивым, статным мужчиной с черными, как смоль, волосами.

Позади его кресла стоял отец Бонавентура, а перед ним, на складном стуле, сидел Иларий, с подобострастным видом внимавший словам прелата.

– Я приехал, чтобы лично убедиться в том, что происходит в Богемии, и дать затем отчет святому отцу. Но, чтобы быть свободным в своих действиях, я не хочу играть официальной роли и мое здесь присутствие должно быть, по возможности, мало кому известно. Вы, отец Иларий, вероятно, хорошо обо всем осведомлены и разъясните многое. Мне особенно интересно знать подробности кощунственной церемонии, виденной мною сегодня.

– О, ваше высокопреосвященство! Кощунство здесь в порядке вещей, и то, что приходится выносить христианской душе, слыша всяческое глумление и поношение всего святого, – описать невозможно! Но, по приказанию вашему, я постараюсь изложить во всех подробностях вакханалии, которым предаются еретики со времени прибытия уважаемого Венцеля Тима.

В язвительнейших выражениях стал описывать монах сцены насилия, сопровождавшего торговлю индульгенциями, приписывая все зло проклятой, преступной деятельности Яна Гуса и Иеронима.

– Эти два порожденные адом еретика заразили всю Богемию! Бог знает, до чего может дойти, если святейший отец не примет своевременно строгих мер против мятежников, которые смеют оплевывать то, что они должны были бы уважать. Никто из духовенства не может поручиться за свою безопасность, – вскричал Иларий, с раскрасневшимся от негодования лицом. – Необходимо заткнуть глотку этому богохульнику и запретить ему проповедовать: он всенародно смеет позорить папу, отрицать силу его индульгенций и речами своими возбуждает население. Вчера еще, по его почину, был диспут в университете, и один из профессоров пристыдил его, сказав: „Ты сам священник, а оскорбляешь духовенство. Скверная та птица, которая грязнит собственное гнездо”. Тогда этого-то доброго человека подняли на смех, а Иероним произнес еще более зажигательную речь и студенты с почетом вынесли его на руках. Глумливая же процессия, которую ваше высокопреосвященство имели несчастье видеть, это – выдумка графа Вока Вальдштейна, совсем потерявшего голову от ереси и распутства. Только безумию или одержанию диаволом я и могу приписать наглость вести торжественно по городу блудниц, надев на них папские буллы. А еще что они сделали, Боже мой! Надо рвом Нового города они поставили виселицу и под ней разложили костер, на котором сожгли буллы; а вблизи устроили, в насмешку, ящик, вроде тех, в которые верующие складывают деньги за индульгенции, и в него-то бросали всякие пакости. Народ был в таком возбуждении, что, когда мы с братом Божеком, из Страховского монастыря, возвращались в Старый город, нам кричали вслед: „держите монахов!”

– Канальи! Надеюсь, еще не один из вас сгорит на костре на месте тех булл, – яростно проворчал Бранкассис.

– О! В тот день, когда сожгут Гуса с Иеронимом, я буду петь аллилуйя с утра до ночи, – шипел Иларий, и маленькие, заплывшие глазки его злобно засверкали.

– Прежде всего, – заметил Бранкассис, – архиепископ должен жаловаться королю, а Вока фон Вальдштейна отлучить.

– Это ни к чему не приведет, ваше высокопреосвященство! На приказы архиепископа никто не обращает внимания. А король до такой степени восстановлен, ему так хорошо еретики напели в уши, что папские послы обирают и разоряют страну, что он даже написал грубое письмо его святейшеству. Граф Вок еще вчера хвастался этим и читал это письмо Гусу. Оно начинается так, – я записал, что мог: „Святейший отец! К нашему глубокому удивлению, узнали мы, с какой смелостью, жадностью и грубой беззастенчивостью поступают послы вашего святейшества, которые проповедуют крестовый поход в нашем королевстве – Богемии. Тем, кто им платит, они обещают царствие небесное, которое, однако, по разумению нашему, достигается лишь добрыми делами”…[54] По этому началу вы можете судить об остальном, – заключил Иларий.

После продолжительного совещания, в течение которого кардинал тщательно расспрашивал Илария о Воке Вальдштейне, его отце и других панах, сторонниках Гуса, он отпустил монаха, приказав предупредить графиню Яну, что он посетит ее послезавтра, дабы не встречаться с обоими графами, уезжавшими на несколько дней в Точник, где находился двор.

Никто из доблестных собеседников не заметил, что паж Бранкассиса, которого тот отослал спать, забился за занавес и не проронил ни одного слова из их разговора. Когда же Иларий стал прощаться, паж исчез, как тень, и, растянувшись на своем ложе, притворился спящим.

Эго был красивый юноша, среднего роста и очень стройный, даже худощавый; бледное лицо его обрамляли густые завитки белокуро-рыжеватых, металлического оттенка волос; карие, красивые, с поволокой глаза смотрели мрачно, особенно в ту минуту, когда, кутаясь в одеяло, он прошептал:

– Сколькими злодеяниями и кровавыми слезами зальете вы ваш путь, шайка негодяев!

Дня через два, мы застаем Бранкассиса в обществе его кузины, во дворце Вальдштейнов. Графиня сидела с заплаканными глазами; она раскрыла кардиналу свое горе по поводу явной ереси мужа и сына и с беспокойством добивалась от него, достаточно ли будет, для искупления их вероотступничества, той индульгенции, которая уже была у нее. Бранкассис успокоил ее на этот счет, хотя все-таки посоветовал, для верности, запастись особым отпущением, из тех, которые щедроты святейшего отца предоставили теперь верующим.

Отказ Бранкассиса поселиться у них в доме стоил графине новых потоков слез.

– Поймите же, мадонна Джиованна, – сказал тронутый ее отчаянием кардинал, – что князь церкви не может пользоваться гостеприимством еретиков, которые поносят то, что священно для меня. Но я часто буду навещать вас и надеюсь, что оба графа, хотя бы из уважения к моему сану и ко мне, как родственнику, воздержатся открыто оскорблять меня.

Он осведомился о Ружене, коснулась ли ересь одинаково и ее.

– Увы! Гус – ее духовник, этим все сказано, – хотя поведение ее безупречно. Хотите ее видеть, кузен Томассо? Она поехала проводить мужа и Вока, но должна вернуться с минуты на минуту. Да вот, кажется, и она, я слышу топот.

Бранкассис подошел к окну и приподнял край приспущенной занавеси; широко раскрыв от изумления глаза глядел он на Ружену, которая с Анной, в сопровождении Броды и Матиаса, легкой рысцой подъезжала к крыльцу. Сидела она на прекрасном белом коне, покрытом богатым чепраком и, как опытная наездница, ловко правила лошадью. От быстрой езды, ее обыкновенно матово-бледные щеки подернулись розовым, тонким румянцем; облегавшее стан черное бархатное платье обрисовывало ее стройную фигуру и золотистые, развевавшиеся по ветру кудри искрились на солнце.

Темный багрянец залил вдруг лицо кардинала и его черные глаза вспыхнули.

Но Бранкассис недаром был мастером скрывать свои чувства, и когда он повернулся от окна, его лицо приняло равнодушное выражение.

– Женщина сдержала то, что обещал ребенок, – покровительственно заметил он. – Графиня Ружена – очаровательна и я буду рад возобновить наше с ней знакомство. Я принимаю ваше приглашение, мадонна Джиованна, и остаюсь обедать с вами и вашей милой невесткой.

Ружена встретила Бранкассиса сдержанно, но почтительно; его спокойная манера себя держать и обаяние высокого сана внушали ей известное уважение. Несмотря на ее некоторое свободомыслие, врожденное почтение к духовенству, которым был пропитан дух времени, не могло на нее не подействовать. Когда же приветливый кардинал дружески заговорил с ней о прошлом и напомнил ей об отце, недоверие Ружены растаяло окончательно.

Слова Бранкассиса оживили ее детские воспоминания, и она припомнила, что видела его у себя в Рабштейне, накануне того рокового дня, когда уехал барон Светомир и вернулся в гробу. Отец, казалось, был тогда в дружественных отношениях с прелатом, который потом и принял его последнее издыхание. Все эти обстоятельства благоприятствовали Бранкассису, и на прощанье Ружена совершенно искренно попросила у него благословения.

С этого дня кардинал стал частым гостем во дворце Вальдштейнов и, что всего удивительнее, одинаково хорошо был принят, как у молодой, так и у старой графини. Вок, недовольный этими посещениями, косился на них; по его глубокому убеждению, Бранкассис был мошенником, как и большинство духовенства, а уж как племянник Балтазара Коссы, в особенности. Но его успокаивала испытанная верность жены, да и с матерью ссориться вновь у него охоты не было. К тому же, молодой граф был слишком беспечен, чтобы долго настраивать себя на мрачные мысли, а в течение своих частых и продолжительных отлучек, вызываемых его службой при короле, он так добросовестно развлекался, что забывал подчас даже самое существование „папского шпиона”, как он прозвал Бранкассиса.

Он не подозревал, какая гроза собиралась над его головой, искусно подготовляемая лукавым итальянцем, вдвойне ненавидевшим его, как хулителя церкви и как мужа Ружены.

Это второе обстоятельство даже первенствовало, так как выдающаяся красота молодой женщины и ее душевная чистота являлись особой приманкой в глазах такого циника, каким был Бранкассис, которому уже все в жизни приелось: в мрачной душе кардинала вспыхнула грозная страсть и росла день ото дня. Безнравственный по природе, не знавший предела своим вожделениям, он жаждал обладать Руженой во что бы то ни стало – хитростью ли, силой ли; изворотливый ум придумал дьявольский план, по которому, прежде всего, надо было разлучить навсегда супругов.

Следовало только вкрасться в доверие Ружены, и он сумел подкупить ее своей притворной добротой и христианским милосердием, с какими относился к совершавшимся событиям. Когда, расхрабрившись, Ружена заговорила с ним о своем духовнике и пыталась оправдать его во взводимых на него обвинениях, Бранкассис снисходительно ее выслушал и, хотя отказался от личного свидание с Гусом, но обещал употребить все свое влияние у папы, чтобы положить конец его процессу, убедившись будто бы теперь, что Гус – преданный сын церкви, и что только неумеренное усердие к истине вовлекло его в заблуждение.

Глава 5

С возраставшим недоверием и беспокойством смотрел Матиас на частые посещения Бранкассиса и дружественные отношение к нему молодой графини. Старик не забыл, какую подозрительную, а может быть, и преступную роль играл итальянец при смерти барона Светомира, павшего, по глубокому убеждению преданного слуги, жертвой убийства. Мысль, что Бранкассис может быть опасен Ружене, неотвязно преследовала его, и свою тревогу он решил поведать Броде, с которым очень сдружился. Всей правды он все-таки не решился ему открыть, а просто заметил, что противно видеть долгие беседы молодой графини с итальянцем-кардиналом, которого он считал негодяем и распутником, в доказательство чего и сообщил, что видел, в Пльзене, в его свите, переодетую женщину.

– Бьюсь об заклад, что паж Туллий, сопровождающий его теперь, тоже какая-нибудь Туллия.

Замечание это не пропало даром. Брода стал присматриваться, а затем и наблюдать за пажом, который часто являлся к ним в дом, то с кардиналом, то с разными от него поручениями. Он скоро убедился в двух вещах: во-первых, что Туллий, несомненно, женщина, а во-вторых, что она ненавидит Бранкассиса; в мрачном взгляде пажа и в горькой усмешке его рта проглядывало глубокое страдание. Тогда у Броды возникло подозрение, что это какая-нибудь жертва кардинала; он решил разъяснить, по возможности эту тайну, и стал еще бдительнее следить за пажом, подкарауливая при выходе того из архиепископства.

Каково же было его удивление, когда он подсмотрел однажды, что, закутавшись в плащ и спустив на лицо капюшон, паж пробрался в Вифлемскую часовню и слушал там проповедь Гуса с видимым умилением и со слезами на глазах. Брода пошел за ним и увидал, как тот, в темном переулке, сбросил плащ и затем уже прямо направился во дворец архиепископский.

Неподалеку от рынка, Брода нагнал пажа, поздоровался и предложил ему зайти с ним в трактир выпить кружку вина. Туллий подозрительно на него взглянул.

– Спасибо, – холодно ответил он, – Но я не считаю вас дружественно расположенным к моему синьору и… как верный слуга, не нахожу приличным пировать с вами.

– Хорошо сказано, юноша! Но если вы не считаете необходимым быть непременно врагом всех, кто не любит кардинала, то примите мое приглашение. Может быть, наша беседа придется вам по душе.

Паж пристально взглянул в открытые и честные глаза Броды.

– Конечно, кубок вина ни к чему не обязывает, – ответил он. – Идемте, синьор!

Брода повел своего юного спутника в знакомый трактир и шепнул на ухо хозяину открыть им отдельную комнату и подать вина, фруктов и медовых пирожков. Когда трактирщик вышел, заперев за собой дверь, Туллий вдруг расхохотался.

– Медовые пирожки? – хитро усмехаясь, заметил он. – Словно вы собрались угощать вашу возлюбленную.

– Во всяком случае, хорошенькую женщину, дорогая Туллия! – ответил Брода, многозначительно кладя ему руку на плечо.

Паж побледнел и попятился.

– Ложь, – не своим голосом закричал он, выхватывая кинжал.

– Бросьте эту игрушку, милая! Она не годится перед моим мечом. К тому же, клянусь, у меня нет вовсе оскорбительных против вас намерений. Я только хотел сказать вам, синьора, что издавна знаю повадку Бранкассиса возить с собой переодетых женщин. Но я заметил, что вы недолюбливаете уважаемого Томассо, а если молодая и красивая женщина, как вы, играет постыдную роль при человеке, которого ненавидит, то, значит, она к этому вынуждена, а потому достойна сожаления и помощи всякого честного человека. Эту помощь, если захотите, предлагаю вам я, нимало не пытаясь раскрывать ваши тайны; если же нет, то клянусь вам вот этим, – и он поднял крестообразную рукоять меча, – забыть весь наш разговор и предоставить вам идти своей дорогой.

Туллий, или Туллия слушала его, растерянно глядя и с трудом переводя дыхание, и вдруг опустилась на стул.

– Правда! Я женщина… – упавшим голосом прошептала она, – терплю позор и не в состоянии защищаться, так как позор этот – добровольный, ради спасения тех, кто был мне дорог. Моя история – долгая, но верьте мне, синьор, я не падшая женщина.

– Если б я это думал, то не стал бы с вами так разговаривать. Бедная жертва грязной любви этого поганого монаха!

Туллие выпрямилась и в глазах ее блеснула дикая ненависть.

– Любви? Разве он может любить, даже нечистой любовью? – крикнула она. – Нет, этот негодяй знает лишь грубую страсть животного. О, у меня нет слов, чтобы выразить отвращение, которое он мне внушает, – и она прижала обе руки к груди. – Но если я не сбежала от него до сих пор или не искала спасения в смерти, то только потому, что прежде хочу отмстить ему за себя. Я выслеживаю каждый его шаг, я разрушила уже не один из его планов, а он даже не подозревает, откуда был направлен удар; я выжидаю лишь случая, чтобы окончательно уничтожить его, пока он не спровадил меня куда-нибудь, подобно моим предшественницам.

Она дрожала, как в лихорадке, и Брода всеми силами старался ее успокоить. Они стали друзьями и Туллие сообщила на прощанье, что замышляется нечто против Вальдштейнов, и обещала предупредить, как только узнает что-либо положительное.

Вышли они из трактира каждый в иную дверь.

А Бранкассис, действительно, думал о том, как бы уничтожить Вока, самого отважного и дерзкого хулителя церкви; он должен был дорого заплатить за то, что осмелился устроить скоморошеское шествие, грабил монастыри и издевался над духовенством. В Иларии и Бонавентуре кардинал имел двух преданнейших сообщников. Последний особенно питал личную ненависть к молодому графу после одного с ним приключения, зачинщиком которого монах считал Вока. Как-то раз отец Бонавентура, на возвратном пути в архиепископство из Нового города, был пойман кучкой неизвестных людей, которые затащили его во двор какого-то дома и там, без стеснения, выпороли: злодеи потом бежали, захватив с собой его рясу и обувь, так что он возвратился домой в одной рубашке, но монах слышал, что кто-то перед тем, как его схватили, крикнул: „Это он!” – и голос этот, казалось ему, был голосом молодого графа Вальдштейна.