Светочи Чехии

На несчастье, ехавшая от королевы Ружена, по дороге, встретила мужа, который возвращался из своего набега и вез на крупе своей лошади красавицу, отобранную от ее „духовного” возлюбленного.

С усмешкой поглядел граф на жену и проехал мимо, направляясь со своей добычей в таверну пировать.

Ружена вернулась домой вне себя, перебирая в голове самые смелые планы мщения. В эту минуту она ненавидела мужа, воображая, что теперь каждый станет непременно смеяться над ней и показывать на нее пальцем. В негодовании, она ходила по комнате и, поглощенная своими мыслями, не заметила ни докладывавшего пажа, ни вошедшего затем Иеронима, который, не получив ответа на свой поклон, с удивлением смотрел на нее.

– Боже мой! Что с вами, графиня? Случилось что-нибудь ужасное? – спросил он, подходя к Ружене.

– Случилось то, что я ненавижу Вока и не хочу с ним встречаться, – вырвалось у неё.

– Счастливец, как его ревнуют! Ему можно только позавидовать, – грустно усмехаясь, сказал Иероним. Я догадываюсь, что какие-нибудь грешки молодого повесы дошли до вас; но не стоит принимать этого так близко к сердцу. Пылкий, своевольный, он легко увлекается, но разве он может не любить вас? Будьте уверены, что он скоро явится к вам с повинной…

Ружена презрительно рассмеялась.

– Вы глубоко ошибаетесь, мистр Иероним! Я вовсе не ревную Вока, потому что никогда его не любила, а он не придет просить у меня прощения, потому что тоже меня не любит. Я – жертва семейного расчета! Разве я знала, какому человеку меня отдают? Он же видел во мне богатую наследницу, которая приносит ему в приданое 10 замков, 80 деревень и столько золота, чтобы покрыть все долги их семьи и платить за его кутежи. Мне не надо его любви, но я имею право требовать, чтобы меня не оскорбляли всенародно! Мысль, что я связана с ним и не могу порвать ненавистные мне цепи, сводит меня с ума!

Она говорила с увлечением, но вдруг ее пыл сменился отчаянием. Она опустилась на стул и, закрыв лицо руками, разразилась рыданьями.

Иероним никогда не видал ее плачущей, и горестный вид ее пробудил в нем любовь и жалость. Как очарованный, смотрел он на крупные слезы, струившиеся по ее тонким пальцам и падавшие бриллиантами на темный бархат ее платья.

– Чем заслужила я такой позор? Все бросили, и никто меня не любит, – всхлипывая, говорила она.

Иероним забыл все, опустился перед ней на колени и взял ее за руки.

– Никто вас не любит? Вас? Неужели вы никогда не чувствовали, что я люблю вас всей душой, что за вас я готов отдать мою кровь до последней капли?

Ружена поднялась, бледная. Не ослышалась ли она? Возможно ли, чтобы он, – идол всей Праги, чья ученость сбивала профессоров, а чарующее слово пленяло толпы, мог действительно полюбить ее? Но нет, взгляд его полон чувства; она видит, что он говорит правду, и что кумир ее детских грез – у ее ног.

Будь Ружена в спокойном состоянии, она, может быть, и испугалась бы, услыхав его признание; но в данную минуту оскорбленная гордость и злость на мужа возмутили все существо ее. Чувство победы и опьяняющего счастья уничтожало всякое колебание, всякую преграду.

– Так это правда, что вы меня любите, Иероним? – спросила она, нагибаясь к нему.

– Увы! На мое несчастье, это – правда! Простите мне, Ружина, мое безумное признание, вызванное вашими слезами, и не гоните меня от себя, – пробормотал Иероним, пытаясь встать.

Но Ружена обвила его шею руками и, склоняясь головкой к нему на плечо, прошептала дрожащими губами:

– Мне нечего прощать. Я впервые в жизни испытала минуту истинного счастья. Я сама давно люблю тебя, Иероним, с того самого дня, как увидала в замке Рабштейн.

И в нескольких словах она рассказала ему свои девичьи мечты, идеалом которых был он. Упоенный неожиданным успехом, Иероним привлек ее в свои объятья и прижал ее уста к своим.

Ружена склонила голову к нему на грудь; неведомое до того чувство – смесь блаженства, покоя и болезненной горечи – наполнило ее душу.

В эту минуту, в складках завесы показалось лицо Анны. Она окаменела, увидав перед собой предательскую группу; потом опустила завесу, но не ушла, желая охранить от всякого нескромного глаза слабость своей подруги.

Иероним первый пришел в себя. Он сел рядом с Руженой и удержал ее руку в своей.

– Дорогая! – сказал он, любовно смотря на нее. – Если бы я когда-нибудь мог мечтать, что старый, залетный сокол, как я, понравится очаровательной девочке, уже и тогда обещавшей быть красавицей, – я сделался бы домоседом и оспаривал бы тебя у целого света. А теперь мне остается только обуть свои сандалии и скорее бежать после такой минуты, которая сделала меня преступным относительно моего друга.

Ружена побледнела. Отказаться от счастья, едва завоёванного, казалось, превышало ее силы, и вместе с тем в душе поднималась накопившаяся желчь против мужа.

– Преступным против этого изменника? Он достоин того, чтобы быть обманутым. Я, по крайней мере, не чувствую себя обязанной оставаться верной такому развратнику, который, не стыдясь, рыщет по улицам с падшими женщинами, – с презрением сказала она. – Как, для него мы должны расстаться? Никогда! Я не хочу, чтобы ты покидал меня; если ты едешь, едем вместе! Этот дом мне ненавистен; я убегу из него и пойду за тобой хоть на край света!

– Не искушай, Ружена, твои слова сводят меня с ума! Но совесть говорит, что связывать твою судьбу с моей и подвергать тебя всем случайностям моей бродячей жизни с ее вечной борьбой, – было бы преступно! Такого еретика, как я, может быть, в будущем ждет костер; разве я могу предоставить любимой женщине верный приют и мирное существование? Я не буду даже в состоянии умереть, как следует, раз я знаю, что оставляю тебя в ложном, неверном положении.

– Я и не хочу, чтобы ты умирал! Я хочу, чтобы ты жил и жил для одной меня. Если ты действительно меня любишь, то найдешь средство освободить меня и увезти с собой, – горячо возразила Ружена.

Иероним страстно припал к ее рукам.

– С этой минуты, я – твой раб! Я все обдумаю и найду способ спасти тебя. Мы уедем через несколько дней, а затем, из какого-нибудь верного места, начнем развод, так как ты должна принадлежать мне перед Богом и людьми! Теперь прощай; завтра я снова приду. Мы и то были с тобой слишком неосторожны.

Он нагнулся, снова поцеловал ее и, прежде чем Ружена успела опомниться, его уже не было в комнате.

Спустились уже сумерки и он, уходя, в темноте, не заметил Анны. Не встретив никого по дороге, кроме двух пажей, зажигавших свечи в канделябрах, Иероним вышел на улицу и направился к себе.

Голова у него горела и сердце тревожно стучало в груди. То, что с ним случилось, означало новый поворот его жизненного пути. Может быть, небо, посылая ему неслыханное счастье, давало знак, что он довольно поработал для других и мог подумать о самом себе.

К удивлению, у себя он застал Гуса, сидевшего у стола, и перелистывавшего разложенную перед ним рукопись.

– А, здравствуй, Ян! Что ты там делаешь? – рассеянно спросил Иероним, сбрасывая на стул шляпу и плащ.

– Да вот, поджидая тебя, просматриваю твой же трактат в защиту „De Trinitate” Виклефа, – ответил тот, удивленно смотря на него. – Я пришел сказать, что получил письмо из Болоньи от Яна из Иессениц с очень интересными подробностями по моему процессу и переговорам доктора Наса со святым престолом.

– Да? Это интересно, – ответил Иероним таким тоном, по которому было видно, что мысли его далеко и слушает он одним ухом.

Гус взял за руку и посадил его.

– Вот так! Садись и исповедуйся, – дружески сказал он ему. – Какой у тебя странный, счастливый и озабоченный вид. С тобой что-нибудь случилось. У тебя, кажется, голова не на месте?

– Да, ты прав! Можно и совсем голову потерять, – ответил тот, проводя рукой по своим густым волосам.

Видя испытующий взгляд друга, он продолжал:

– Ах, Ян! Если бы ты только знал, откуда я пришел и что я наделал, ты меня очень разбранил бы.

Грустная усмешка мелькнула на бледном лице Гуса.

– Сознание – половина вины!

– Не на этот раз. Если б дело еще шло только обо мне! Но я совершил преступление, смутив невинное сердце, – сказал он, вскакивая и принимаясь в волнении шагать по комнате.

– Ты неисправим. Неужели ни годы, ни рассудок не положат, наконец, предела твоим безумным любовным похождениям, – неодобрительно заметил Гус, – Я знаю, женщины тебя балуют, ну, так оставь хоть девушек в покое. Подумай, годишься ли в мужья, ты, бесприютный горемыка, как вечный жид, нигде не находящий себе покоя.

– Теперь другое дело. Пришла пора остепениться и бросить скитальческую жизнь. Ты прав, я много любил, и все больше легкомысленно; но ныне мое сердце отдано навеки. Никогда не испытанное чувство охватило мою душу. Женщина прекрасная, как ангел, и чистая, как лилия, любит меня; понимаешь ли, Ян, любит меня до самозабвения и… я ее раб.

Смертельный ужас отразился на лице Гуса, и он строго взглянул в глаза своему другу.

– Я-то понимаю отлично! Эта прекрасная, как архангел, женщина – жена Вока Вальдштейна, и ее лилейная чистота, должно быть, режет тебе глаза, что ты хочешь запятнать ее грязью порока.

Пришла пора Иерониму, в свою очередь, побледнеть.

– Ты угадал, это – Ружена! Я согласен, что ты, аскет, поборовший свою плоть, на которого страсти уже не действуют, – осуждаешь меня, как священник и как друг; но есть же обстоятельства, смягчающие нашу вину. Вок изменяет жене самым непростительным образом, ее женская гордость ежедневно оскорблена. Что за диво, если она жаждет любви и участие, и стремится порвать давящие ее цепи. Если я и грешу, то ведь, я же человек и не могу противиться искушению, когда такая женщина, как Ружена, говорит мне: „Я люблю и всегда любила тебя. Я пойду за тобой хоть, на край света, только возьми меня отсюда”. Ее воля для меня – закон, и я уеду с ней. Я хочу быть счастлив и дам ей счастье!

Страсть и непоколебимая решимость чувствовались в его словах, движениях и блестевшем взгляде.

Лицо Гуса вспыхнуло, и он поднялся с места.

– Ты собираешься похитить Ружену? Безумный! Тебе мало смутить ее невинную душу запретной любовью, так ты хочешь еще унизить ее, сделав своей наложницей, и влачить за собой это нежное, привыкшее к холе и роскоши существо среди всех превратностей твоей кочевой жизни.

– Постой, Ян, и не обижай меня напрасно. Да, я хочу увезти Ружену и спрятать ее, но лишь до той поры, когда состоится развод, и она станет со мною рядом перед алтарем.

– Ты хочешь, чтобы она развелась? К которому же из пап, намерен ты обратиться за разводом? – усмехнулся Гус. – Не поедешь ли к Григорию XII в Римини? Но, ведь, ты так открыто отказался от послушания ему, что вряд ли он пожелает тебе помочь. Иоанн XXIII, в Риме, – не лучше расположен к тебе, потому что ты же обзывал его антихристом. Ну, а Бонифаций слишком далек от нас, да и власть его признается в одном Аррагоне. Если даже один из трех даст ей развод, двое других кассируют решение, как незаконное. Приди же в себя, Иероним; послушай голоса рассудка и чести, и беги, пока ты еще не наделал непоправимой беды, пока над тобой не тяготеет тройное преступление: против Бога, человека, который считает тебя своим другом, и слабой, слепо доверившейся и любящей тебя женщины!

Иероним смешался и молча опустил голову. Он чувствовал, что Гус прав: надежды оказывались несбыточными, да и совесть шептала тоже. А между тем, отказаться от счастья превышало его силы.

– Ян, ты требуешь от меня нечеловеческой жертвы. Ты хочешь, чтобы я вдвойне казнил себя; ведь я теряю не только обожаемое существо, какое только может быть дано человеку, но Ружена возненавидит меня, если я брошу ее, после того, что между нами произошло сегодня.

– Пусть лучше она тебя ненавидит, а не презирает. Сердце человеческое изменчиво; кто знает, блаженство, о котором вы оба мечтали, может со временем тяготить вас. – Я же от тебя ничего не требую, но, как священник, указываю тебе на слова писания „не пожелай жены ближнего твоего”, а как друг, говорю: пожалей женщину, которую говоришь, что любишь, не убивай ее нравственно, не отнимай у нее возможности вернуться на путь истинный. Опьянение страсти – скоропреходяще, раскаяние – ужасно и продолжительно. Как последний довод, я напомню тебе о нашей народной и религиозной борьбе, которую мы с тобой оба поддерживаем. Дозволит ли тебе честь бежать с поля битвы, именно в ту минуту, когда твое слово и ученость должны безраздельно принадлежать родной стране.

Иероним закрыл лицо руками; в нем, видимо, совершалась тяжелая борьба.

После продолжительного молчание, он встал бледный, но решительный; отзвук пережитого только что нравственного потрясения чувствовался в его голосе и потухшем взгляде.

– Ты победил, Ян, – глухо сказал он. – Я отказываюсь от личного счастья и уеду, как можно скорее, не видясь с Руженой. Пусть эта жертва послужит тебе мерою моей к ней любви: я не хочу быть виновником ее падения. Будущее покажет, имел ли я на это право и хорошо ли я поступил, становясь, в то же время, ее палачом, так как жизнь с Воксой для нее сущее несчастье.

– Пока человек исполняет свой долг, он не может быть несчастным, спокойная совесть будет ему поддержкой, твердо ответил Гус. – Дай же мне руку, товарищ! Поздравляю тебя с победой! Верь мне, когда-нибудь Ружена тоже поблагодарит тебя за то, что ты не воспользовался ее неопытностью.

– Я обещал видеться с ней завтра. Пойди вместо меня и передай ей мое „прости”; выясни ей причины, побуждающие меня бежать от нее, – тихим голосом сказал Иероним.

Затем, схватив плащ и шляпу, он бросился вон из комнаты; вслед за ним ушел и Гус.

По уходе Иеронима, Ружена заперлась в своей комнате, и нервное возбуждение разрешилось потоками слез. К счастью, Вок не вернулся к ночи, а когда она на следующее утро проснулась поздно, после тяжелого сна, то в ней произошла реакция и она почти с ужасом, хотя отчасти и с упоением, припоминала то, что случилось накануне.

Конечно, при воспоминании о словах любви и поцелуях, которыми она обменялась с Иеронимом, все существо ее радостно трепетало; но стыд и угрызение совести уже шевельнулись в ее душе. Слишком честна и чиста была она, чтобы от вечера до утра откинуть всякие нравственные основы.

День для нее тянулся невыразимо тягостно, и когда ее свекор, – Вок все еще был в отсутствии, – пораженный ее расстроенным видом, дружески спросил, что с ней, она едва не лишилась чувств.

Волнение возрастало с часу на час: Иероним, вероятно, назначит время и условится относительно подробностей их бегства, которого она сама же требовала; а между тем, этот решительный шаг ужасал теперь ее самую.

Но вместо Иеронима пришел Гус и попросил переговорить с ним с глазу на глаз. Под строгим, грустным взглядом духовника Ружена вздрогнула и покраснела.

С поникшей головой прошла она за ним в ораторию и опустилась на колени перед аналоем.

– Вы ожидали другого, слова которого были бы приятнее вам, чем мои, – сказал, помолчав, Гус. – Но я, исполняя данное слово, пришел передать вам прощание Иеронима. Он завтра едет и не вернется, пока не будет в состоянии видеть вас, не краснея.

Ружена глухо вскрикнула.

– Он меня покинул?! Он меня не любит?!

– Он слишком любит, чтобы погубить и низвести вас на положение женщин… другого рода. Придите в себя, Ружена, и стыдитесь, до какой степени вы забыли свой долг, – строго заметил Гус.

Но полученный удар был слишком силен. Потеря любимого человека заслонила собою всякий стыд, и она начала горячо перечислять оскорбления и измены мужа, слагая с себя всякую обязанность оставаться ему верной.

Гус ее не прерывал, пока рыдание не заглушили ее слова.

– Заявите все это открыто и тогда уезжайте смело, – заметил он.

– Да разве я могу? – пробормотала она, удивленно смотря на него.

– Вы не можете, это верно! А вы хотите бежать крадучись, ночью? Верьте мне, дочь моя, все, что боится света, всякое дело, которое прячется во тьме, – дурное дело! Вы это знаете не хуже меня, потому вам и стыдно, потому вы и скрываетесь от взора людского, который далеко не так страшен, как Божье око. Вы обвиняете вашего мужа и утверждаете, что ненавидите его, за его проступки против вас; а с каких же это пор чужие грехи служат извинением наших? А ваша совесть безупречна?

И он строго разобрал всю ее жизнь после замужества. Старалась ли она полюбить Вока, привязать его к себе снисходительностью и кротостью; не отталкивала ли равнодушием, холодностью и жестким, оскорбительным словом? Затем, он заговорил о долге, который человек обязан исполнить, как бы тяжел он ни был, чтобы не оказаться уклонившимся от жизненного испытания и не мучиться впоследствии угрызениями совести и страхом осуждения.

Никогда, может быть, проповедник не был столь красноречив, как именно в эту минуту; всю живую веру свою и горячий порыв к добру изливал он на смущенную душу кающейся.

Когда Гус, наконец, ушел, сломленная его убеждениями Ружена твердо решила всецело подчиниться велениям долга, поручив Богу судьбу свою.

Глава 3

Было воскресенье конца мая 1412 г. Несмотря на ранний утренний час, на улицах Праги было уже много народу: одни спешили к обедне, другие бежали за покупками в многочисленные лавчонки-балаганы, выраставшие, как грибы, в базарные дни и торговавшие разными привозимыми из окрестностей припасами.

На площади, перед Тынским храмом, скопление народа было особенно велико, и плотная масса окружала два сколоченные из досок помоста. На каждом из них было по монаху, державшему к народу речь. Раздававшиеся, время от времени, около этих уличных кафедр барабанный бой и трубные звуки привлекали все новые массы любопытных.

Среди собравшейся толпы, стояли – Брода и Матиас; один слушал, сумрачно нахмурив брови, другой презрительно усмехался на образные речи монахов.

– Братья! – звонко выкрикивал один из проповедников. – Слова мои слабы, чтобы описать все блага небесные, которые вы можете получить, заручившись индульгенциями, предоставляемыми верующим его святейшеством, папой Иоанном XXIII, с неисчерпаемой щедростью отца к блудным детям своим. У кого из нас совесть не запятнана грехом, кто не содрогнется перед судом Божьим, или не станет молить Небо о прощении дорогих усопших, терпящих в аду ужасающие мучения? Кто, наконец, из нас не страшится за детей своих, которых, может быть, ожидает вечное проклятие? От вас зависит избежать всех этих мук, запасшись отпущениями… Индульгенции есть всякие и на всякие нужды: полные и частичные, на 500, 300 и 200 лет; есть разрешение на грехи будущие; есть и такие, что приостанавливают страдание чистилища. Есть для высокого панства, есть и для бедных: все одинаково могут избежать мучений того света. Даже тот, кто уже ступил на путь погибели, – может смело явиться пред вратами рая, и св. Петр, прочтя отпущение, не станет даже справляться о его прегрешениях, а прямо распахнет перед ним райские двери. А там, на золотых и серебряных облаках, восседает Бог Отец, а рядом с Ним Божественный Сын Его, окруженные сонмами архангелов и ангелов, херувимов и серафимов. С трепетом грешник падает ниц пред престолом Всевышнего; но ангелы, увидав в руках его индульгенцию, поднесут ее Богу, а Христос скажет: „Что наместник Мой отпустил на земле, то отпущено будет на небесах. Иди, сын Мой, и воспой хвалу Мне”. И ангелы вознесут блаженного на облака и покажут ему все прелести рая; он упокоится под сенью древа познания добра и зла и безбоязненно может вкушать те самые плоды, которые некогда сгубили Адама…

Усталый монах остановился, чтобы перевести дух.

Речь его вызвала в слушателях чувства довольно разнообразные. Кто смеялся и насмешливо гикал; с разных сторон сыпались нелестные прозвание папе и его послам, но раздавались и негодующие крики против подобных смельчаков:

– Молчите вы, нечестивые! Будьте сами прокляты, но не смущайте других.

– Правда ли то, что вы сейчас сказали, отец мой? – крикнула какая-то женщина, вся в слезах, от религиозного восторга.

– Святая правда, – сказал монах, – Вы все вдвойне спасетесь, если не станете слушать слуг сатаны, которые негодуют, видя, что пустеет ад. Итак, не теряйте времени, братья: там, в церкви, вас ждут драгоценные ключи неба. Спешите, пока не все еще места заняты в раю; хотя он и громаден, но, конечно, людей на свете больше, чем он может вместить.

Многие из толпы бросились в церковь, но Брода, смеясь от души, отвел в сторону Матиаса.

– Развеселись, старина! Из нашего кошелька этот мошенник в рясе ничего не выудит, – сказал он.

– Да, а зато сколько других болванов отдадут свои последние гроши за какой-то лоскуток, в котором каждое слово – ложь и богохульство, – негодовал Матиас.

– Эти гадости идут уж третью неделю, – ответил Брода. – Ты был болен и не видал начала этого кощунства, а я так был в самом соборе, на чтении обеих булл, и хоть я старый солдат, а содрогнулся. Церковь была полутемная и освещалась только свечами, которые держало в руках духовенство; потом вынесли буллу отлучения и все свечи тотчас же загасили и бросили на землю, а колокола стали звонить, как на погребение. И тут начали читать, что Владислав, король неаполитанский, – нечестивый враг церкви, клятвопреступник и еретик, – за все свои преступления, со всем своим потомством до третьего колена, отлучается от церкви, и что такое же наказание ожидает его друзей и сторонников. А кто осмелится по-христиански хоронить Владислава или кого-нибудь из его приверженцев, тот сам будет отлучен и не получит прощения до тех пор, пока собственными руками не отроет их трупов.[50] Тьфу! – и Брода решительно сплюнул.

– Ведь это бессовестно, чудовищно. И как служитель алтаря может предписывать такие ужасы! – негодовал Матиас и перекрестился.

– Увы! Таково уж падение церкви; если глава ее, сам папа, говорит подобные мерзости и проповедует крестовый поход против христианского государя, да еще по делам светским. Вот новым-то крестоносцам и сулят теперь все эти чудеса, которые мы только что слышали, чтобы они помогали папе мечом и золотом.

– Хорошо еще, что мистр Гус раскрывает глаза таким дуракам и указывает настоящую цену всех этих булл и индульгенций. Уж не его вина, если все-таки находятся бараны, которые дают себя стричь.

Да, он, как лев, борется за правду: проповедует, оспаривает и расклеивает на всех перекрестках свои опровержения. Иероним, по возвращении своем в Прагу, как всегда, тоже во всем ему помогает. Что это за человек! – восторженно продолжал Брода, – Бог наградил его всеми талантами! Видел ты, Матиас, картину, которую он не так давно нарисовал на стене?

– Нет.

– Пойдем, я тебе покажу ее.

– А не опоздаем мы в Вифлеемскую часовню к проповеди?

– Да нет! Мы потом прибавим шагу и поспеем вовремя, – ответил Брода, увлекая товарища.

Недалеко от часовни, перед начисто оштукатуренной стеной, тоже стояла толпа любопытных, сквозь которую и стали протискиваться Брода с Матиасом, локтями прокладывая себе дорогу. Наконец, они очутились перед громадных размеров картиной.

С одной стороны, изображен был Христос, смиренный и босой, сидящий на осле и окруженный апостолами, тоже босиком шествовавшими с посохами в руках. С другой стороны, прямо против Сына Божьего, нарисован был папа, увенчанный тиарой, верхом на коне, под расшитым золотом чепраком; впереди его шли герольды и трубачи, а сзади следовала великолепная свита из кардиналов, облеченных в пурпур, и воинов в латах.[51]

Слышавшиеся в толпе замечание и прибаутки доказывали, что желанная цель художника вполне достигнута.

Но Брода и Матиас недолго стояли перед картиной и скорым шагом направились слушать проповедь, к которой, несмотря на уверение Броды, они все-таки опоздали.

Не только внутри все было битком, но и кругом здание стояла такая несметная толпа, что потребовалась вся исполинская сила Броды, чтобы проложить себе дорогу, да и то, дальше двери им пройти не удалось. Но, при богатырском росте обоих, им можно было через головы видеть, что происходило в часовне.

Гус был на кафедре, и его взволнованное лицо отражало воодушевлявшее его горячее убеждение.

Расстояние заглушало несколько слова проповедника, но когда, в пылу увлечения, он возвышал голос, отрывки речей долетали до Броды с Матиасом.

– Братья, – говорил в эту минуту Гус. – Не считайте того, что я сказал, за отрицание власти святейшего престола. Никто, как я, не подчиняется смиренно авторитету, которым Бог облек папу; я только протестую против злоупотребления властью, особенно в данном случае. Совесть предписывает мне предостеречь вас всех против такого обмана, который извращает самые слова Христа. Папа проповедует крестовый поход против христианского короля и возмущает народы один против другого, чтобы только обеспечить свои имущественные интересы; а тем, которые прольют кровь христианскую, он обещает индульгенции, и открыто, за деньги, торгует драгоценнейшими духовными благами. Господь, на кресте, молился за палачей своих и осудил Петра, поднявшего меч свой на Его защиту, а глава церкви, называющий себя наместником Христовым, изрыгает лишь проклятия, угрозы и смертные приговоры… Хуже, он указывает исторгать мертвых из могил для поругания, единственно лишь за то, что они пребывали верными своему государю.