Введение в историю

Историчность, подлинность, аутентичность

«Историчность» стало синонимом подлинности. Но в общении (а история – категория коммуникативная) сама подлинность есть не столько подлинность, сколько аутентичность. Аутентичное исполнение музыки не есть подлинное. Подлинная золотая монета не идентична аутентичной золотой монете. Аутентичный золотой не идентичен фальшивому золотому, он изготовлен не для обмана и не для использования в качестве средства обмена или наживы, а для воскрешения подлинности как духовной категории.

История есть разновидность риторики, историчность есть разновидность риторического стиля. Ромео, обнаружив труп Джульетты, может завыть с горя, может начать грязно ругаться, может просто остолбенеть – последнее вероятнее всего. То есть, подлинные реакции, неотрефлектированные, внутренние – это животные реакции. Для обезьяны и для человека это реакции одинаково подлинны, но для человека они ещё и нечеловечны, неисторичны, не аутентичны.

Тут налицо тот же базовый языковый парадокс, что и в утверждении «все утверждения ложные, включая настоящее утверждение». Язык говорит о себе, что он не может существовать. Он существует исключительно за счёт того, что с точки зрения биологии, зоологии и прочей физики является ложью. А с точки зрения человека, как раз вой над покойником – это ложь, это волчье в человеке. Человеческое же – «for restful death I cry». На русском «зову я смерть», выпадает оксюморон – «хочу испустить дух и отдышаться». Екклесиаст – ложь, потому что утверждение «всё суета сует» само является суетой и даже, строго говоря, увеличивает суетность. Между тем, любому человеку понятно, что Шекспир побеждает смерть, побеждает отчаяние своим перечнем того, что вызывает отчаяние, как и Екклесиаст преодолевает суету, превращая её в предмет осмысления.

Когда человек говорит «я плачу», он лжёт, потому что именно в момент произнесения этих слов он как раз вынужден перестать плакать, он говорит. Тем не менее, человек по-настоящему плачет не тогда, когда плачет слезами, а тогда, когда утверждает о себе, что он плачет. Это можно было бы описать как игру, но этому мешает то, что для игры требуется хотя бы один играющий, а человек говорит о том, что плачет, более чем серьёзно – он говорит об этом по-человечески.

История как набор событий не исторична, она даже не подлинна – если это история человека, а не история звезды или музыки. История всего, что не человек, есть всего лишь факт, совершившееся. Даже о факте говорить трудно, потому что «факт» уже есть вычленение чего-то, акт словесный, разумный, внешний по отношению к бытию. История иногда бывает подлинной – когда люди ведут себя именно как люди. Подлинная история уходит в прошлое (зоологическая история даже на это неспособна), её место занимает (должна занимать) аутентичная история – история как текст, описание, риторика.

Простейший пример – «поиски исторического Иисуса» или «поиски исторического Израиля» (начиная с «исторического Иакова» или поиски исторического Мухаммеда. (Наверное, совсем простейший пример – В.Пупкин, каковой существует же, в конце концов), но всё же он не настолько удобен для анализа). Какой Иисус, Мухаммед, Израиль «исторический» – точнее, какой Иисус историчен, аутентичен, подлинный? Мы не знаем, но мы отлично знаем, какой – не историчен, не аутентичен, не подлинный. Точнее, мы узнаём ложь постепенно. Историчен ли Иаков в описании книги Бытия? Конечно, нет. Причём, этот Иаков намеренно неисторичен. Не историчен, а мифологичен. В случае с Иаковым – нет проблемы, его историчность или неисторичность не имеют ни малейшего значения для государства Израиля, как бы оно ни утверждало противоположное. Государство! Абстракция! С Иисусом сложнее, потому что Иисус имеет значение не для государства, а для отдельного человека. Может ли быть историческим Иисусом, о котором заранее утверждается, что Он не воскресал, потому что воскресения невозможны? Конечно, нет – это мифологический Иисус, Иисус – герой материалистически-атеистического мифа. Мифологический – не значит мифический.

Для верующего историчность Иисуса есть не то, что подлежит розыску. Розыск может установить зоологичность Иисуса – ту зоологичность, которая устанавливается для любого человека паспортом, надгробием, чеком в магазине, полицейским рапортом, медицинской картой. Историчности не может быть без зоологичности – если Иисуса вообще не было, говорить не о чем, но всё-таки Он явно был как некоторое белковое тело, подобное Нерону или Клеопатре. Что до подлинности, тут сложнее, а уж что до аутентичности – то она целиком не просто предмет веры, а дело веры. Точно так же существование жены или мужа – дело мужа или жены. В общении, в любви аутентичность достигается не человеком, а его собеседником, тем, кто его любит. Аутентичность эта обоюдна. Аутентичное чтение текста означает не только верное понимание подлинного текста, но и подлинное изменение понимающего, как аутентичная музыка есть не набор нот, а то, что совершают музыканты.

История – не об истории

Музыка ни о чём не рассказывает, замечал Бернстайн в своих великолепных лекциях о музыке. Любые сюжеты, которые связываются с музыкой, превращаются в условность, метафору (Бернстайн чисто по-американски сравнил сюжет в музыке с горчицей в хот-доге). Это верно и по отношению к живописи, скульптуре, литературе, архитектуре. Можно сделать «Мону Лизу» символом феминизма, косметического салона, Реннессанса и т.п., но «Мона Лиза» есть просто «Мона Лиза». Яблоко есть яблоко. Так и музыка есть музыка есть музыка. В этом её смысл – прорыв к сущности сквозь вторичное. Прорыв сквозь вещь-для-других и сквозь вещь-в-себе к жизни-как-жизни.

Это не означает искусства-для-искусства, это означает искусство-для-сути, а не для того, что Герман Гессе обозвал «фельетонизмом». Искусство не собачка, которая бежит и облаивает караван – когда восхищённо, когда злобно. Такие собачки есть, они очень нужны, чтобы караван не сбился в пути, но они – не искусство, а они – существование. Не человеческое, а животное. Как и караван в целом.

История – тоже искусство. Налицо омонимия. Есть три очень разных истории: история – действительность, история – наука, история – искусство. С музыкой легче, там есть три разных слова: звук – акустика – музыка.

История как действительность подобна звуку. Эта история просто происходит, хочет этого человек или нет, сознаёт или нет. Даже если человек оскотинивается, история не исчезает – хотя у скотины нет истории. История становится трагедией, но это человеческая трагедия. У животных, космоса, идей трагедий быть не может.

История-наука есть наука, устанавливающая, «что же было на самом деле».

История как искусство есть обнаружение того, «что есть на самом деле». Не было и прошло, а есть. Эта история невозможна без предыдущих двух, в отличие от музыки, которая превосходно обходится без сюжетов и по возможности стряхивает их с себя. В этом отношении история ближе к архитектуре, которая не просто застывшая музыка, но и непременно, обязательно – дом, жильё. Иначе архитектура превращается в скульптуру. Тем не менее, архитектура – не о жилье, а о жизни. История – не о событиях, а о бытии.

История – учитель, а не статуя историка

Изучение истории может ввергать в уныние.

Извините, а что не может ввергать в уныние? Какая отрасль знания в любого вселяет бодрость духа, веселье и благодушное расположение чувств? Если бы такая существовала, только ею бы и занимались.

Если бы была молитва, гарантированно подымающая дух, всё бы человечество уже ею молилось. Многие ищут эту молитву (многие и снежного человека ищут). Большинство вообще не молится, большинство историей не интересуется, стараясь забыть даже то, что переживало само, – в общем, всё, как было при Геродоте. В крайнем случае, люди согласны на историю гламурную, в которой светлые тона сделаны поярче, а тёмные приглушены. Встречаются и циники, которые питаются как раз тёмными тонами.

Смысл изучения истории не в том, чтобы наковырять в ней эпизодов, свидетельствующих о том, что в самых тяжёлых обстоятельствах человек рвётся ввысь, созидает, любит и т.п. Человек, действительно, именно таков, но это надо знать не из прошлого, а из настоящего, из чтения себя, а не Геродота. Вырезать из истории белое и пушистое означает убивать историю, как вырезать из человека яркие блестящие глаза означает убивать человека. История не статуя, которая красива в своей неподвижности (а древние греки ещё и раскрашивали статуи – Геродот, кстати, раскрашивал историю, что его не красит как историка).

Смысл знакомства с историей тот же, что и смысл знакомства с любым человеком. Войти в общение, соприкоснуться с теплом, увидеть себя частью и этого пространства, в общем – личностный рост или, точнее, обнаружение своего истинного размера. Уныние-то обычно не от того, что ты мал и слаб, а оттого, что ты боишься признаться себе в своей силе и величине (не путать с насилием и величием).

История –  не поиск корней

Я сделал себе ДНК-анализ, я знаю генеалогию Кротовых до конца XVII века. Но корней у меня нет и быть не может. Ищущие свои корни люди пытаются перестать быть иванами, родства не помнящими, победить ту разобщённость во времени и пространстве, которую навязывала и навязывает кремлёвская власть. Однако, практика показывает, что это тупиковый путь. Нет более верных прихлебателей деспотизма, чем демонстрирующие свои корни казённые православные, казённые иудеи, казённые мусульмане, католики, буддисты и пр.

Человек не крапива. Человек – квантовый скачок из ботаники и зоологии в неизвестность.

Поиск корней привёл к возрождению в России черносотенства и разных квази-религиозных форм реакции. Освобождение от деспотизма не в том, чтобы проклясть своих родителей, искалеченных деспотизмом, а в том, чтобы принять их, усыновить и удочерить. Тем более, что деспотизм продолжается, калечение продолжается, пусть и в других формах. Да, наши корни сегодня – это деспотизм. Человек кричит, что православие религия его предков, а его мать и отец, бабушки и дедушки были большевиками. Он их что, как аппендикс вырезал?

Несвобода – наши корни, деспотизм – наша питательная среда. Бессмысленно забуриваться в почву: чем глубже, тем худший деспотизм мы там обнаружим. Мы найдём там князя Владимира, который огнём и мечом крестит киевлян и новгородцев, мы найдём там Давида, огнём и мечом отбирающий Иерусалим у людей, которые тысячелетиями там жили, мы найдём там людоедов и колдунов. Найдём и поэтов, художников, изобретателей – причём это часто одни и те же люди! Нет двух изолированных рас – раса творческих людей и раса людоедов.

Обнаружить это и признать это в себе, – вот творчество истории, вот взросление, а не конструирование по своему вкусу избирательной коллекции из мумий покрасивее.

История –  не свалка

Расхожее выражение «это наша общая история» или просто «это наша история», – вредная ложь. Обман и самообман.

Путин в 2017 году заявил об октябрьском путче: «Это наша общая история, и относиться к ней нужно с уважением».

Оправдание насильника: мол, да, изнасиловал. Но это наша общая с изнасилованной женщиной история, и относиться к ней нужно с уважением, а не сажать меня в тюрьму.

История не есть свалка фактов. История есть разделение фактов, история есть оценка, когда денежная, когда нравственная, когда обе вместе, но это всегда интеллектуальный труд, а не вселенская смазь. История есть созидание из фактов человечества, как жизнь человека есть созидание из существования прямоходящего двуногого узконоса – человека.

Идея, что «прошлое есть прошлое», «все серенькие, все подонки, просто мы чуть более передовые в подонизации», есть идея преступная, античеловеческая и – антиисторическая.

История же есть разбор той свалки, в которую пытается превратить бытие зло и эгоизм.

История как сослагательное наклонение

«История не знает сослагательных наклонений» – это одно из убежищ негодяев, предателей и преступников. Вариант агрессивной ловушки из двух фраз: «После драки кулаками не машут» и «Недоделанную работу дуракам не показывают». Куда ни кинь – всюду ты должен молчать в тряпочку.

Вся история есть одно сплошное сослагательное наклонение. Каждая секунда есть осуществление миллиардных «если бы» да «кабы». Люди есть сослагательное сословие космоса, без них, действительно, всё было бы безусловно. Существование человека привносит в мир более случайного и неопределённого, чем существование тёмной материи, сверхновых и т. п. История не просто всегда может «пойти иначе». История либо «идёт иначе», либо она – не история, а животное существование. Это уж человек виноват, что живёт в основном не в истории, а в какой-то железной деве, в которой уж точно нет «если».

Разумеется, про то, что история якобы не знает сослагательного наклонения, говорят люди, которые сами охотно сослагают историю. Прошлое постоянно всплывает как экзампла, аналог для сегодняшних этико-политических суждений. Тут уже не вспоминают про «не знает сослагательного». И правильно! Иначе мы обречены стать обезьянами – вроде навальнистов, у которых всё, что ни сделает их каудильо в прошлом, значения не имеет («это у него был такой проект, который закончился»), которые каждый день начинают с нового листа.

«История – пророчество, опрокинутое в прошлое». История вся – о нравственным выборе людей, о том, как они колебались, спорили, боролись, обсуждали, что возможно и что желательно. История вся – нравственна насквозь, следовательно, она постоянно имеет в виду нравственные направляющие жизни. Иначе это не история, а просто развлекуха для мещан.

Этическое суждение в принципе не есть суждение о возможном. Оно есть суждение о необходимом. Поэтому его можно выносить относительно и прошедшей, и настоящей, и будущей ситуации – принципы неизменны. Если в этической системе принципы изменяемы, но это этическая система не системна и не этична, а попросту говоря, безнравственна. Что в России сплошь и рядом, почему, видимо, выражение про бессослагательное прошлое так популярно.

Идея, что история не знает сослагательного наклонения, логически связана с идеей, что люди не учатся на ошибках. Неверно. Вот что писал Ключевский:

«История, говорят не учившиеся истории, а только философствующие о ней, никого ничему и не научила. Если это даже и правда, истории это нисколько не касается, как науки: не цветы виноваты в том, что слепой их не видит. Но и это не правда: история учит даже тех, кто у нее не учится; она их проучивает за невежество и пренебрежение».

«Проучивает» не всегда прямолинейно. Великие злодеи часто умирают безнаказанными – Сталин простейший пример, Пол Пот или Мао поменьше. Обесчеловечивание – вот наказание тем, кто не учится. Но более всего виноваты перед историей мизантропы, которые осуждают «человечество» за то, что оно не учится на ошибках – ведь это осуждение есть ошибка куда больше, чем любое сталинское преступление.

Есть в идее, что история не имеет сослагательного наклонения, непонимание того, что история не есть время. Время – да, не знает сослагательного наклонения. Но время не знает и повелительного наклонения, время вообще не знает грамматики, время – по ведомству физики, оно не знает языка вообще, только акустику. «Время», «прошлое», «настоящее», «будущее» – это сугубо человеческие понятия. Не будет человека – не будет и этих понятий. Это не означает их эфемерности или ничтожности, прямо наоборот. Солнце сгинет, солнце любви останется.

Прошлое знает сослагательное наклонение, потому что прошлого нет. Есть настоящее, часть которого представляется над прошлым, а часть – будущим. Предательство Иуды или подвиг Христа не делятся на точки-поступки, не связанные между собой или связанные очень слабо. Это цельная жизнь. Поэтому возможно и покаяние, и предательство. Покаяние изменяет прошлое, как изменяет его и предательство. В этом смысле прошлое похоже на предлинную немецкую фразу, смысл которой может быть противоположен в зависимости от пары букв в конце – глагольной приставки.

История есть учитель жизни именно потому, что знает сослагательное наклонение. Естественные науки тщательно экспериментируют, чтобы выявить процессы, которые «если бы» не знают, в которых всякое изменение диктуется железным «законом природы», а не произволом. Точнее, естественники исходят из того, что в мире есть только процессы, а познание есть выявление подлинных закономерностей от мнимых, равно как и изгнание призраков случайности и свободы. История не отрицает закономерных процессов в жизни людей, но напоминает, что эти процессы – от биологического, от животного, а не от собственно человеческого. Поэтому история изгоняет социологию, которая описывает закономерные процессы, выставит к «наукам о природе» и всякое исследование закономерного и неслучайного в человечестве. Человечество случайно по сути, в этом удовольствие и радость быть человеком. Уныние есть признак предательства случайного, перехода на сторону закономерного.

Альтернативность истории

Интересно непредсказуемое. Большинство событий идут по прогнозируемому пути. Пилящий сук, на котором сидит, падает. История интересна, ибо она всегда непредсказуема. То в истории, что прогнозируемо, это уже не история, а география, социология или просто бухгалтерский отчёт. Этим история и интересна. Повторяемое в истории случается, но и повторяемое непредсказуемо. «История не знает альтернатив» – вздор. История знает лишь альтернативы, причём множественные, не какой-то сатанинский выбор из двух зол.

Когда в 1990-е годы в России появилось выражение «альтернативная история», это не случайно совпало с появлением выражения «традиционная медицина». В обоих случаях имелось в виду нечто, прямо противоположное обозначаемому. «Традиционной медициной» назвали именно нетрадиционную, высосанную из пальца сразу после завтрака «нетрадиционным медицинером». Настоящая медицина, научная медицина – чрезвычайно традиционна, в ней реализуется подлинная традиция, традиция как бережное накопление, проверка, баланс нового и старого, личного и общего. «Традиционная медицина» похожа на «традиционную религиозность» – это свежий набор суеверий и полуправды, составленный для ублажения своих фантазий.

Так и «альтернативная история» оказалась великодержавнической, антисемитской, антизападнической пропагандой, категоричной, не желающей слышать о том, что есть альтернативная история. Для этой «альтернативной истории» нет альтернатив: «жиды» и «европники» обокрали Россию, приписав себе все её заслуги, и всегда будут обкрадывать, ибо своего ничего сделать не могут. Это подлинно «безальтернативная история» параноиков и агрессоров.

Настоящая же история всегда альтернативна, поэтому историк исследует – он выясняет, какая из альтернатив осуществилась, какие альтернативы были. Историк лишь улыбается, когда слышит, что нечто «невозможно». В истории возможно всё: в самой демократической стране может развиться фашизм, в России может образоваться свобода и т.п. Тут ведь действующие лица – не молекулы воды, которые, действительно, не могут договориться друг с другом и вылететь в одном направлении из стакана. Тут действующие лица – именно лица. Альтернативность истории – счастье, пока человек действует, и горе, когда человек отказался от действие или совершил действие неправильное. Но даже горе – интересно, ибо его могло не быть.

Превращение пространства во время

Нам лишь кажется, что в детстве время шло медленно. Для человека новорожденного времени нет вообще, есть лишь пространство. Это небольшое (с точки зрения вечности) пространство, которое удачно обозначают как «пупок». Когда китайцы называли свою империю Поднебесной, а русские Подсолнечной (было такое), то «небо» и «солнце» были всего лишь проекцией собственного пупа. Когда ребёнок выучивает свой адрес, то он выучивает название планеты, причём единственной в мире планеты.

Рост человека есть не расширение пространственного кругозора. Сами по себе путешествия, открытие мест, которые – чужое пространство, не своё, совершенно не обязательно ведёт к росту. Собственно, тут корни агрессии. Открыть для себя новую страну – и уничтожить её. Всякое завоевание есть уничтожение другого пространства как чужого, особого. Это не «приращение», это растягивание, раздувание себя до краёв вселенной.

Человек замечает, как он растёт в пространстве, удлиняется и расширяется, но значительно важнее, что человек растёт во времени. Он преображает пространство во время. Время человеческое – не количество минут, необходимое для передвижения в пространстве, а количество минут, проведённых в общении. Время – функция не пространства, а диалога, включая диалог с самим собой. Пространство так же создано для общения, как стол создан для застолья.

Глобализация есть превращение пространства монолога во время диалога. Семья, этнос, государство – это ведь монологические структуры, аутические. Глобализация как перемещение товаров глубоко вторична, первично в глобализации перемещение людей. Не мечей, не идей, а именно людей. Это не всегда физическое перемещение – социальные сети есть виртуальное перемещение, но диалог-то возможен не виртуальный, а именно реальный. Вот диалог генерала с солдатом – виртуальный, фиктивный диалог.

Вера в то, что ангелы способны к мгновенному перемещению, как и воскресший Иисус, – это интуиция о том, что, если человек способен к вечности, это означает не прощание с пространством и телом (тело и есть свернутое вокруг сердца пространство), а поставление пространства в такое же подчинённое отношение к времени, в каком сейчас, по нашему опыту, время находится по отношению к пространству. Пространство ограничивает время, пространство сжирает время, сама смерть есть победа пространства над временем. Победа времени над пространством будет более человечной – вечность не уничтожает пространство, а освобождает его для соединения людей в общении.

Превращение камней в хлеба

История начинается как ненависть. Человек ненавидит предков, боится их, не верит в их полное исчезновение, задабривает покойников и бьёт перед ними поклоны. Если вдруг ему покажется, что предок размяк, то может и святым провозгласить и в боги произвести. Облегчение-то какое! И поехали реликвии, святыни, образки… Пока не придёт новое поколение божеств, оттеснив старых в небытие, и повыкидывают образки в реку…

Почему ненавидят предков? Почему не рвутся воскрешать отцов, вопреки призывам некоторых более современных сироток? А вы видели этих отцов? Вы их читали? Про то, что ребёнка надо пороть, пока поперёк лавки укладывается, а когда подрастёт – кулаками, кулаками, по наглой рыжей морде? Патриархальное общество, не кот чихнул! Потому и восстают против раскапывания могил археологами – обычно, не сознавая глубинных причин восставания. Боятся, как бы предок опять кулаки не начал распускать! Это в архаической культуре именуется «уважение».

В такой истории, конечно, не место ностальгии и её материальному проявлению – стремлению сберечь что-то на память. Помнить вот этого крокодила в образе отца?! Вот ещё! Сломанное ребро о нём превосходнейшим образом напоминает!

Отсюда в древней истории отсутствие присутствия исторических памятников. Монументы прошлого есть – это власть воздвигает на память о себе, любимой. Ну, помрёт власть, и монументы начинают разрушаться. Предвидя это, власть громоздит каждую пирамиду выше предыдущей, на радость современным туристам. Выпускает кружки к трёхсотлетию дома Романовых, которые к момент выпуска кружек уже полтора века как Голштиновы. Но продавать приходится ниже себестоимости и революции это не отменяет.

Как и всё стоющее в мире, создание сувениров, сохранение материальных остатков прошлого, превращение мусора в «памятники истории и культуры», – это результат абсолютно противоестественного процесса: любви. Любовь к любимому человеку побочным отходом имеет суверенизацию того, что с любимым человеком связано. Вот это стол, на нём он ел, вот это стол, на нём… Поручик Ржевский был такой затейник!

Как и всегда в подобных случаях, включается и обратный механизм. Взглянет на засушенный цветок, сорванный во время медового месяца – и расцветёт в душе подвядшая было морковь-любовь.

Вот почему трудно в царство небесное войти с деньгами, но ещё труднее войти без того же засушенного цветочка, без фотографии жены и бабушки с дедушкой, без чашки, которую мама так любила… Маме на небесах эта чашка не нужна, она мне нужна! Это не идолопоклонство нимало, это узелок на память, я же ничего ни у чашки, ни у мамы не прошу, а просто млеюсь и греюсь, на чашку поглядывая. Не разбивайте голубую чашку, ну пожалуйста!

Вот почему не нужно противопоставлять людей и камни. Пусть это делают люди, у которых камни вместо сердца, вроде тех, что разрушили античные статуи Будды в Афганистане, посносили почти все дореволюционные здания в России и уничтожают одной ковровой бомбёжкой современных людей и античные руины. Если мы скажем, что людей жалко, а руин не жалко, то уподобимся именно тем, кто убивает людей вместе с руинами. Людей жалко и руины жалко! Если наше сердце не каменное, то его хватит пожалеть всех и вся! Вы в Освенциме бывали? Вы груду очков, груду ботинок, груду детских игрушек видали? Вам игрушек не жалко, детей погибших жалко? Давайте игрушки выкинем на свалку, да?