Черный крест

Черный крест

Глава 1. «Первым брось в нее камень»

Черный крест подрагивает на фоне бесцветного, белесого неба. Кажется, что он двигается, хотя на самом деле двигаюсь я: то ли бегу, то ли наоборот, еле ковыляю – ни ног, ни скорости не чувствуется. Холодно, но не так, как обычно зимой. Одежда как будто сделана из вязкого льда, она непонятно липнет, мешает движениям… Мокрая, что ли? В ушах звенит от собственного недавнего крика, но внутри такое отчаянье и ужас, что сколько ни кричи, их из себя не выплюнуть, поэтому я только с трудом набираю в грудь воздуха и останавливаюсь. Черный крест зависает в белом небе. Идти бессмысленно. Уже ничего не поправишь… Последняя мысль затеняет сознание, напоследок мелькает целый ворох неразборчивых ярких воспоминаний, и все гаснет. Я очень надеюсь, что навсегда.

* * * * * * *

Большинство фильмов начинается с того, что герой вскакивает с кровати после кошмара и тяжело дышит, картинно держась за грудь. Я всегда считал эту сцену расхожим клише, проматывал ее при первой возможности и никогда не догадывался, как неприятно оказаться на месте этого дышащего бедолаги. Только вдобавок к дыханию марафонца, дрожи во всех конечностях и пульсу под двести я еще умудрился свалиться на пол и теперь полусидел, обнимая одной рукой диван, как плот в море темноты.

На то чтобы успокоиться, у меня ушло довольно много времени, а чтобы сообразить, что я у себя в квартире, и того больше. В конце концов я кое-как нащупал среди комков простыни телефон и ослепил себя экранчиком. Экранчик, когда я к нему привык, показал три ночи – да, Час Быка, самое время для кошмаров… Я посветил телефоном вокруг и обнаружил неподвижную собачью голову, которая торчала из-под кровати. Сердце успело сделать очередной прыжок в пропасть, прежде чем я вспомнил, что это моя же собака Тобик видит десятый сон, даже не проснувшись от моих скачков. Нахлынул было новый, какой-то даже панический страх: а где Ксюшка? Но тут же угас, сменившись привычной горечью. Она ночует у Оксанки, потом, наверное, поедет к своему парню, и дела ей до меня примерно как любому подростку до любого родителя… Ладно, хорош.

Я кое-как встал с холодного пола и побрел на кухню: все равно же фиг теперь засну. Наш старый, облитый белыми разводами накипи чайник вскипел и выбросил кнопку, а я все продолжал сидеть напротив и тупо смотреть на свое ненормально-вытянутое отражение в грязном металлическом боку. Тревога от странного сна все никак не отпускала. В чем дело-то? Я, конечно, заслуженный невротик Российской Федерации, но не припомню, чтобы меня так раскладывал на куски даже самый противный кошмар. Нет, тут было еще что-то… А если это и не кошмар, а видение фрагмента будущего, из тех, что обычно случались у меня не во сне, а наяву? Судя по состоянию, очень похоже. Тогда ясно, откуда тревога: игнорировать видения было себе дороже, они сбывались почти всегда, правда, чаще всего в неожиданной форме, и уж по-любому несли в себе предупреждение о будущей беде… Но о чем это, собственно, меня предупреждает?

Я вздрогнул от резкого щелчка: чайник опять выбросил из себя кнопку. Оказывается, я успел вскипятить его второй раз. Преодолевая вязкое ощущение в руках, которое не давало нормально шевелиться, я наконец-то налил себе чаю и уставился в глубь кружки, где медленно колыхались чаинки.

Такого невнятного и одновременно жуткого видения у меня еще не бывало. Тем более надо попытаться его разгадать. Так… Холод – это ладно: сейчас как раз зима, хотя московского вялого типа, с температурой плюс пять и слякотью… Значит, по времени это случится относительно скоро: вот так радостное открытие… Мокрая одежда – ну, положим, я мог упасть в прорубь или в речку. Но как к этому прислонить черный крест? Я, конечно, церковь изнутри последний раз видел лет десять назад, но снаружи культовые постройки наблюдал часто и что-то не замечал, чтобы хоть на одной крест был черного цвета: все светлые либо вообще золотые… А главное, почему я кричал? Нет, вообще-то мои вопли услышать довольно легко, и подчиненные, и начальство ими регулярно наслаждаются по разным поводам, но вот чтобы именно кричать от боли или страха – такого со мной на моей памяти не случалось. И вовсе не потому что я очень уж стойкий – просто у меня чаще всего дыхание останавливается, и крикнуть, когда надо, я не успеваю, а потом, через пару минут, когда голос возвращается, обычно уже и неактуально… Не понимаю я, хоть убей, смысла этого видения, и как оно связано с Ксюшкой, тоже не понимаю. Но ведь как-то связано, иначе при мысли о ней меня не проткнуло бы таким ужасом, будто в моем сознании ее не было в живых… Так, ладно, спокойно.

На мысли о спокойствии я дернул рукой и перевернул чашку. Чай растекся на весь стол. Ну и ладно, все равно он без сахара… Машинально промокая лужу тряпкой, я раздумывал, удастся ли посоветоваться по поводу видения с кем-то из понимающих меня людей… И тут в голове что-то щелкнуло, будто еще разок проснулся, и стало понятно, почему я еле очухался после кошмара и до сих пор так паршиво себя чувствую. А заодно вернулась и память о недавних событиях.

* * * * * * * *

Неожиданно стукнувшая по башке влюбленность в Ксюшку, которая до того спокойно жила себе в моей квартире на правах то ли сестры, то ли соседки, спутала мне все карты. Знал бы, на что иду, когда по просьбе коллеги «временно» поселил у себя девчонку, которую лишили жилья ушлые родичи, ни в жизнь бы не согласился. Но тогда не видел причины отказать: дома почти не бываю из-за работы, комнаты изолированные… Пусть живет, сколько надо. Ксюшка сначала собиралась найти подработку и съехать, но потом поступила в институт, и мы так здорово сжились, что вопрос с переездом как-то сам собой замялся «до пятого курса». А потом моя квартира незаметно превратилась в «нашу». Никаких видов я на нее тогда не имел, относился как к младшей сестре: мне был тридцатник, а ей только шестнадцать. И мужики, западающие на подобную мелюзгу, всегда казались мне извращенцами.

Теперь все это прошлое вызывало боль или недоумение, будущее вообще исчезло, а в настоящем я не мог расслабиться ни на минуту, живя с объектом своей тайной любви нос к носу на пятидесяти квадратных метрах. Как раз в это время Ксюшке исполнилось девятнадцать, она превратилась в противно-независимую девицу и завела роман с неким Мишенькой, а со мной себя вела таким образом, который явно исключал любовные признания. Выселить ее сейчас, когда она не работает и уверена, что у нее есть пристанище, которое никто не отберет, было бы потрясающим свинством. Пришлось терпеть, и, хотя я это в принципе умел, когда дело касалось работы, в делах любовных все оказалось куда труднее. Вначале я по неопытности принялся есть горстями транквилизаторы и антидепрессанты, что закончилось обмороками прямо на работе и тремором рук. Потом бросил таблетки и ударился в состояние «гуляй, душа», попытавшись закрутить пару романов и покрасившись светлыми перьями (эта стыдоба приобрела на моих темных волосах цыпляче-желтый цвет и до сих пор еще не отросла). Поскольку от этого, как и следует ожидать, ничего к лучшему не поменялось, я разобиделся на весь свет и принялся показывать друзьям и родным богатую палитру дремавшей во мне доселе гадостности. Обычно я очень редко применял к людям самый убийственный вид оскорблений – оскорбления правдой, но вчера меня окончательно прорвало. А сегодня, значит, буду кушать последствия…

Вчерашний день начался с Ксюшкиных претензий (не понимаю, вообще, почему я ее люблю, и это еще больше бесит). Эта зараза, только проснувшись и войдя на кухню, принялась зудеть:

– Колин, ну что такое! У меня опять дверца шкафа отвалилась! Еле на место вставила!

– Не выдержала напора твоих шмоток, наверное, – огрызнулся я вяло.

– Ага, конечно! А обои чего не выдержали, что в углу целая полоса отклеивается? И стол шатается. А на полу горбыль! – она притопнула ногой. – Слушай, неужели трудно хоть самый дешевый ламинат положить, я же тебе еще когда говорила, а ты все «я деньги не печатаю»! – передразнила меня она и продолжила с чужими, но очень мерзкими интонациями: – Я вчера у Мишки была, они тоже деньги не печатают, а ремонт недавно сделали. И паркет, и обои… Шкаф нормальный, купе. А у нас какой-то сарай, честное слово!

– Конечно, дорогая, – сказал я ровным тоном. – Я с тобой совершенно согласен. У них дворец, а у нас сарай. Так вот, сарай этот мой, и именно мы с ним причина, что ты последние годы провела в тепле и сытости, а не где-нибудь в канализации с другими бомжами или в ночлежке с комнатой на тридцать коек.

Ксюшка осеклась и несколько секунд глядела на меня остановившимися глазами.

– Ты что, попрекаешь меня жильем? Или жалеешь, что тогда пустил? – наконец тихо выговорила она.

Тут бы мне и заткнуться, но накопившаяся внутри боль ногами пробивала выход наружу, требуя жертв, которым станет так же плохо, как было мне последние месяцы. И я продолжил:

– Сейчас – еще как жалею! Квартира моя не рассчитана на царевну Буддур, которая из тебя вылупилась, а я тебе – не мамочка-папочка, которые все для дитятки сделают и все кровиночке простят. Ты, дитятко, зарываешься.

– Тогда… Если… Если я тебе только хорошая нужна, я могу уйти! Пойду на работу и отдам тебе до копейки все! За четыре года проживания! – Ксюшка с грохотом вскочила на ноги, перевернув табурет. Я посмотрел на нее искоса и выговорил, по-прежнему не повышая голос:

– Во-первых, не грохочи: свои хоромы с евроремонтом купишь, их и разрушай. А во-вторых, можешь тут не бравировать – уж кто, как не я, в курсе, что идти тебе некуда.

– Есть куда!!!

– Не-а. Ты, наверное, сейчас про Мишкину квартиру подумала, дескать, там три комнаты. А я подумал про его мамашу, которая никаких левых девиц без своей жилплощади даже ночевать не пустит, не то что пожить. Можешь, конечно, проверить, флаг тебе в руки, но…

Бледная Ксюшка встала передо мной, сжав руки. Возможно, если бы я сейчас, как обычно, прогнулся, засуетился и сказал что-нибудь успокаивающее и оправдательное вроде «прощения просим, не с той ноги встали», все бы обошлось, но я только злобно пялился на нее. «Пусть тебе наконец отольется хоть малая доля моих страданий, – подумала какая-то не лучшая часть меня. – Фиг ты станешь довольной и счастливой за мой счет».

Наконец Ксюшка сказала, запинаясь на каждом слове:

– Ну и пускай. Меня. Выгонят. Я. Все равно. Тут. Не останусь!

Выкрикнув это, она развернулась и ринулась из кухни, снося все на своем пути.

Тобик разлаялся. Оглушительно хлопнула дверь, в прихожей что-то упало. Я не тронулся с места: на меня навалилось вялое и замороженное состояние. Я понимал сразу много вещей: и что напрасно ее обидел, и что обида эта настоящая, а не такая, как ее обычные страдания из-за неидущей кофточки, и что, хотя я был формально прав, вывалил я все это только чтобы избавиться от внутренней гадости… Которой, впрочем, меньше не стало. Но и особого стремления кинуться вслед и просить прощения тоже не было. Да, я неправ, но одновременно, как ни парадоксально, прав. Пускай эта тягомотина уже хоть как, а закончится.

Но нет: оказывается, это было только начало. Когда я уже был на работе, последовал звонок сестрицы. Противным голосом она начала распекать меня, что «довел до слез бедную девочку»: дескать, Ксюшка уже полчаса у нее сидит, кляузничает на меня и домой не собирается, и что я за человек такой вообще…

– Я такой человек, – отозвался я по-прежнему спокойным тоном, который не прошел у меня с утра, – который понимает, что тебе Ксюшка сейчас на хрен не сдалась, потому что у тебя ребенок и новый хахаль, и ты хочешь побыстрее нас помирить и отправить ее восвояси, но увы, придется потерпеть: быстро она не отойдет.

Оксанка хлебнула воздуха и сказала сурово и предупреждающе:

– Колин, ты чего, псих? Совсем обалдел такое говорить?

– «Такое» – это правдивое? Ты права, совсем тронулся. Так этой радости и передай, и поругайте меня еще посильнее вдвоем: она быстрее перебесится и освободит тебе хату.

– Ах ты… – сестра секунду помолчала, подбирая слова, после чего одарила меня трехэтажным матерным пассажем. Я, ничуть не обескуражившись и не повышая голос, сообщил ей, чтобы она сама шла по указанному адресу, а заодно еще по двум другим адресам, и, если ей действительно там мила и дорога Ксюшка и ненавистен я, пусть тогда они вдвоем и скребутся как хотят, а меня не примазывают и лекций о правильном поведении мне не читают, а то все умные почему-то только за мой счет и в моей квартире…

На этом Оксана бросила трубку, и желания перезванивать ей у меня не возникло. Я снова был и прав и неправ одновременно: хахаль имел место, и понятно, что сестрице не улыбалось вместо свидания утешать зареванную Ксюшку… Да ну их обеих в баню, как они меня раздражают!

Я попытался отвлечься на работу, но мое состояние внутреннего обрушения и ненависти ко всему принялось гадить и здесь: с коллегами я общался в стиле «принеси-подай-пошел к черту не мешай», и хотя не требовал ничего выходящего за рамки их обязанностей, они, конечно, взъерошились. Я пожал на это плечами и принял дисциплинарные меры, на которые вполне имел право…

Кончилось тем, что под вечер ко мне, чуть не снеся собой дверь, ворвался яростный Женька и на правах лучшего друга заорал на все отделение:

– Ты че, блин, совсем конченный, что ли?! Ты чего на меня жалобу Карге накатал?!

– Потому что ты не делаешь ни хрена и говоришь, что тебе недосуг. Вот чтоб тебе стало до них, подбодрись выговором и вычетом из зарплаты.

– Охренеть ты психованный! – Женек развел руками, призывая в свидетели стены моего кабинета. – Ты че, прямо попросить меня не мог?

– Попросить тебя твою работу делать? Ты сегодня вместо допроса к девке очередной поехал – я должен за тобой гоняться?

– Блин, Колин! Ты же в курсе, что я потом отработаю, ты со мной восемь лет уже вместе пашешь! Заболел, что ли, реально?!

– Не хами мне и руками тут не махай. Я знаю, как ты «потом» отрабатываешь: либо на меня же и свалишь, либо на девиц наших, – я вздохнул и снисходительно добавил: – Поработай сам уже для разнообразия, дружочек.

«Дружочек» почему-то добил Женьку хуже любых обзывательств. Он обежал стол, схватил меня за плечо, выпучил глаза и заорал:

– Ты че вякнул?! Какой я тебе нахрен дружочек?! На друзей бумажки западло писать, ты в курсе?! Ты мне все про девок, а тебе какая девка не дает, что ты тут своих топишь?!

Вот этого ему говорить не стоило, потому что в следующую секунду я вделал ему с правой руки так, что он перелетел через стол и удачно попал в дверной проем. Лицо, конечно, сберег и на ногах удержался – недаром коллега, но выражение этого самого сбереженного лица, когда он поднял голову…

«Отстаньте вы все от меня», – сказал во мне какой-то отчаянный голос. Сам я молчал, стоял у стола и смотрел на Женьку, не поднимая рук – успею закрыться от удара, если что. А может, и не буду закрываться, пускай влепит побольнее, может, на время станет легче…

Но Женек не дернулся обратно. Только глянул на меня исподлобья, как глядят на недружелюбную опасную собаку, сказал:

– Драться еще с тобой… Пиши свои жалобы, начальник, – и ушел.

Я, конечно, понял, что и это была не рядовая потасовка, которые между нами нет-нет да и случались, а тоже какая-то точка. В данном случае, наверное, точка в нашей многолетней дружбе. Женька меня всяким видал, к истеричности моей привык и переносил ее легко, будучи спокойнее по характеру, однако сейчас мой поступок вполне можно было назвать предательством. Формально я опять был прав, как в случае с Ксюшкой и с сестрой, а неформально – он действительно всегда так работал, и вполне успешно, да и я не все соблюдал, что по должности положено, и между нами всегда было что-то вроде негласного дружеского договора, кто на что смотрит сквозь пальцы. А я этот договор нарушил в своей сегодняшней страсти к разрушению всего, что давало мне радость в жизни…

По логике, обидев всех и наплодив проблем, вроде как следовало пойти и застрелиться, чтобы друзья и родные обрели вдобавок к обиде еще и чувство вечной вины, но как раз на этот красивый финал меня и не хватило. Навалилась такая вялость, что я даже со второго этажа еле спустился. Кое-как унести себя с работы еще удалось, но вот домой пойти меня уже ничто заставить не могло, и я вместо этого пошел по проторенной дорожке всех натворивших дел мужиков: отправился в ближайшую забегаловку, которая гордо называлась «бар Викинг».

Внутри было темно и вонюче, мигал футбол по телику, в плохих колонках хрипел невнятный саксофон, посетители – два парня лет восемнадцати – тощенькие, модненько одетые в штаны с подворотами и чахнущие над кружками пива, испуганно глянули на меня, а бармен, одновременно слушая что-то через наушник, молча ткнул пальцем в ламинированный прейскурант. Как человек с больной печенью, я не был приучен горевать через спирт, поэтому некоторое время тупо посмотрев на список непонятных названий, неуверенно заказал просто коньяк, чтобы и не так противно было, и побыстрее насвинячиться.

Коньяка оказалось мало: то ли вообще, то ли для меня, а денег было жалко, так что помня о святом правиле не понижать градус, чтобы не было ерша, я дозалил горе водкой. Взглянув на мое лицо после принятия двухсот грамм, пареньки отставили свое пиво и быстро вымелись на улицу. Я отдышался и вышел тоже, потому что понял, что все бесполезно: вместо приятного состояния «сам черт не брат» или желания петь песни я чувствовал только тошноту, головокружение и боль под правым ребром – то ли печень, то ли желчный пузырь, то ли черт знает что еще. С трудом добредя до дома, я попросту свалился на кровать мордой вниз и постарался больше не шевелиться, чтобы не кружилась голова. Так, наверное, и заснул, а проснулся от этого сна с черным крестом…

Глава 2. «Нехорошо человеку быть одному»

Чайник вскипел в третий раз. За окном и не думало светать, а вместо снега по стеклам барабанил отвратительный градодождь. Я старательно налил себе чаю и наконец-то выпил его, насыпал корма неожиданно проснувшемуся псу, прислонил гудящую голову к стене и принялся раздумывать, что делать дальше. Что делать?.. Наверное, просто пойти на работу, а там разбираться по мере поступления проблем. А видение – может, оно и не видение, а действительно сон, хоть бы и кошмарный. Под алкоголем чего только не привидится, тем более, с непривычки…

Часов в 9 утра, воткнув в себя укол от боли в желчном и кое-как сделав утреннюю растяжку (чтоб башка меньше ныла), я потащился на работу. Там было тихо и напряженно, наши глядели на меня кто злобно, кто испуганно, включая даже Каргу.

Женька тоже пришел пораньше, хмурый, но спокойный. Как и следовало ожидать, со мной он говорил только по делу, кратко и формально. Издеваться и наезжать даже не пытался, извинений за вчерашний мордобой не требовал, глаза не отводил, глядел прямо, и это было, пожалуй, хуже всего. Не ошибся я, значит: у меня стало на одного друга меньше. Ну и черт с ним, каяться я точно не собираюсь, тем более, что Женек – мент, а не поп, его грустной мордой не растрогать, ему дела нужны, а я своими делами вчера все, что мог плохого, показал. Ну и черт с ним еще разок: если подумать, в дружбе с ним не больше смысла, чем в любви к Ксюшке. Достал он со своими пошлыми шуточками, неграмотной бедной речью и похождениями по всем девкам Москвы.

Кстати о девках: что сестрица, что Ксюшка хранили оскорбленное молчание – ни звонков, ни посланий, даже ругательных. Это было, пожалуй, тоже плохо, но меня снова ни на что не сподвигло. Я знал, что сестрица меня, даже совсем чокнувшегося, в конце концов простит – недаром мы двойняшки, а Ксюшка… Она найдет работу и уйдет в свою жизнь, даже если мы и помиримся, поэтому смысл извиняться? Нет ни сил, ни желания заводить сейчас с ней разговоры.

Рабочий день пошел ни шатко ни валко, ничего особенно интересного не происходило, наши расползлись от меня подальше, а я сидел за бумажками. Только часов в пять сделал перерыв, и как раз тогда, когда стоял у автомата, похмельно держась за голову и глотая противный черный кофе, ко мне из-за угла коридора подползла Карга и кашлянула. Я опустил глаза на ее уровень и кивнул.

– Розанов, – еще раз кашлянув, сказала начальница, – вы нормально себя чувствуете?

– Да сойдет, а чего?

– Тут у нас намечается, гм, загородное дело с выездом. Хотите съездить на природу? Заодно развеетесь… – она опять кашлянула, видимо, подбирая слова, и я помог ей:

– … А то я тут уже всех вкрай задолбал (вместо «задолбал» я употребил словечко покрепче).

Начальница поморщилась, потом задумалась и наконец отозвалась:

– Дело не в этом, Розанов, а в том, что вы со своими фокусами скоро не сможете нормально работать. Сначала у вас какая-то депрессия, потом вы, вон, перьями покрасились…

– При чем тут это?! – зло прервал ее я. – Я чего, волосами расследую? Давайте налысо побреюсь, если всем моя прическа покоя не дает!

Карга снисходительно усмехнулась – ее-то было не так просто сбить – и заскрипела про свое:

– …Потом, вон, покрасились, а теперь решили правила соблюдать так, что мне вчера на вас 10 человек пожаловались. Съездите, развейтесь. Это дальнее Подмосковье, село Косцы. Там восстанавливают большой старинный храм, и при очень странных обстоятельствах погиб местный священник, который должен был там служить. Спонсоры строительства опасаются, что и новый священник в опасности. По крайней мере, на него тоже было совершено покушение, хотя и другого типа…

– В смысле? – растерянно спросил я.

– Первый священник погиб, упав со строительных лесов, возможно, не сам. Судя по характеру травм, падал он с большой высоты, из-под самого купола, а человек он был пожилой и нездоровый, никогда не поднимался так высоко. А на второго священника просто какой-то тип с прикрытым маской лицом напал вечером возле храма и хотел ударить по голове, но попал по плечу и тут же убежал, – четко проинформировала Карга. Я слушал ее внимательно и с удовольствием: недаром же она дослужилась до начальницы отдела, умела быстро разложить все по полочкам. В этот раз полочки были какие-то странные, но, несомненно, любопытные. Только… Разом всплыл в памяти мой сегодняшний кошмарный сон. Церковь!

– Вера Николаевна! – вцепился я в начальницу, кажется, исказившись лицом. – У этого храма ведь есть крест?! А вы не знаете, какого он цвета?!

– У этого храма, Розанов, крест ставить некуда, – Карга оценивающе глянула поверх очков, словно проверяя, можно ли меня выпускать на улицу или я уже начал лаять и кусаться. – Там еще купол нормально не достроили.

– А! – воскликнул я с облегчением. – Тогда все в порядке! Я поеду.

– Не могу не спросить, что вы имеете против крестов, – проскрипела Карга. – Вы что, примкнули к язычникам?

– Ни к чему я не примкнул, вы же знаете, что я то ли атеист, то ли агностик… И я даже не против крестов. Но только чтобы светлых, – добавил я доверительно, наклонившись к начальнице. Та вздохнула и выдавила кислую улыбку.

– Я смотрю, вы в своем репертуаре… Ладно. Поезжайте. Я напишу вам командировку. Только отчеты присылайте регулярно, а не как обычно.

* * * * * * *

Село Косцы находилось на границе Московской и Тверской областей, на севере. Судя по карте, оно было довольно-таки здоровенным (хотя, возможно, сейчас скорее за счет дачников), а храм стоял в самом его начале, или в конце – смотря в какую сторону ехать. Где-то там же, по заверениям Карги, пристроился и дом священника, охранять и расспрашивать которого меня послали.

Поехал я на своей машине, опасаясь брать служебные из-за их паршивого качества и незнания, сколько я тут проторчу. Собаку тоже не взял: подкинул, как обычно, старушке-соседке… Вокруг по мере продвижения на север становилось все более снежно, и наконец на обочинах показались даже небольшие сугробы. Дорога пролегала в основном по Ленинградскому шоссе и была вполне приличной, до тех пор пока я не свернул куда-то вправо, в деревни. После этого нормальный асфальт прекратился, сменившись дырками и ухабами, будто дорогу кто-то настойчиво расстреливал из миномета. Кое-где спасал снег, набившийся в ямы, но все равно трясло так, что зубы щелкали, а в глазах вспыхивали звезды. Устав страдать, я вспомнил правило «больше скорость – меньше трещин» и вдавил газ. Не то чтобы это помогло в смысле комфорта, зато километры стали убавляться быстрее. Косцы будут минут через десять, если не ухну в очередную яму с концами… По крайней мере, так обещал мой телефонный навигатор. Кроме карты, никакой жизни – сообщений, звонков – на экране не виднелось, и я убеждал себя, что ничего и не жду. Перед отъездом я успел отписаться Оксанке, что, поскольку смываюсь как минимум на неделю, пусть без опасения вернет Ксюшку в мою квартиру, а потом разберемся. В ответ пришло одно слово: «хорошо». Ну и на фиг. Настроение у меня было по-прежнему каким-то мрачновато-спокойным, и даже пресловутый кошмар не вызывал эмоций: Ксюшка по-любому сюда не попадет никак, креста нет ни черного, ни даже золотого…