Карамель. Новый Мир

– Неужели ты, Карамель Голдман, стремишься привлечь чье-либо внимание?

– У вас шутки такие? – решаю напасть в ответ. – Зачем мне привлекать внимание, если мой отец – один из управленцев Нового Мира и заседает в Палате Социума, а моё лицо показывают по новостям чаще, чем вы получаете свои жалкие отчисления, именуемые зарплатой?

– Может, тебе не хватает внимания с определённой стороны? – настаивает женщина, пропуская оскорбления мимо. Удивительно. –Определённого человека? Я знаю, у тебя есть мальчик.

– Не мальчик, – перебиваю я. – Партнёр. Это слово – «партнёр». Если вы в самом деле специалист – используйте официальную терминологию.

– Ты, кажется, привыкла всё держать под контролем.

Лифт предательски долго едет. В самый низ Академии. Уверена, там нет окон.

– Если вы нет – сочувствую. Новый Мир не приемлет слабаков.

И я пожимаю плечами.

– Смотря что ты считаешь слабостью.

– Я? Моё мнение не важно – важно мнение государства. Верно? Не отвечайте. Верно. Новый Мир определяет, Новый Мир решает – мы, заботясь о его сохранности и уважая его ценности, следуем. Верно? Не отвечайте.

– Верно, – эхом гудит женщина. Лифт останавливается. – Проходи, Карамель.

– Моему отцу известно, что я здесь?

– Ты самостоятельная личность, Карамель, ты индивидуальность. К чему вопрос? Для чего разрешение отца, если есть официальное постановление?

– Самостоятельная личность не есть совершеннолетняя. Уважайте законы Нового Мира или хотя бы изучайте их. До выпуска из Академии беседовать со мной разрешается только при уведомлении одного из родителей. Вы же специалист, вы должны знать.

Перед нами дверь в кабинет. На дверях приветственная табличка местного психолога. Докатилась, Кара. Сама виновата.

Может, Ромео рассказал, что меня мучали бестолковые сны? Может, процитировал глупую фразу о душах и телах, которую я никоим образом не должна была произносить? Да что уж там…я думать так не должна!

День не задался с самого начала (несмотря на доброе пробуждение) – мечтаю, чтобы он скорее закончился.

Главное, держи себя в руках, Карамель. Держи себя в руках, Кара. Это имя…оно позволяет сосредоточиться, помогает узреть истине.

Кара.

Женщина кивает на крохотный диван и велит присаживаться, сама же падает в кресло неподалёку.

– Тебя что-нибудь беспокоит, Карамель? – любопытствует женщина.

– Только то, что я пропускаю занятия, сидя в этом кабинете.

– Может, что-нибудь волнует изнутри? Какие-то чувства, переживания?

Страдальческая у неё интонация. Словно бы утешающая, но я знаю – лживая. Она лжёт, а в уголках губ проступает ядовитая слюна. Отвечаю честно:

– Я отрицаю чувства – равно всем уставам Нового Мира – и того же советую вам.

– А переживания?

– Они есть порождение чувств. Это слабость. Уязвимость. Создатели и градостроители Нового Мира не могут быть уязвимы.

– Вот только – вопреки этим уставам – людям свойственно переживать, свойственно…

– Люди пали, – перебираю женщину, – и, если вы человек – мне вас жаль. На поверхности остались исключительно Боги, а такому статусу следует соответствовать.

– Не слишком ли много свалилось на тебя, Карамель Голдман? Популярность и обязательства, статус семьи, соответствие имени и…ты, думается мне, контролируешь даже количество вдохов в минуту. Нет?

Молчу. Не терплю провокации. А вообще здесь бы не помешало проветрить. Отчего так душно?

– Может, у тебя проблемы в семье? – спрашивает женщина.

Ситуация эта напоминает допрос, а не сеанс с психологом.

– Проблем у Голдман не бывает и быть не может, вам известно, – неспешно отвечаю я; не позволяю вывести себя.

Не позволяй вывести себя, Кара.

Кара.

– В жизни случается всякое…

– Вы оскорбляете Голдман, соотнося наше имя со «всяким». Отец не простит вам подобного пренебрежения.

– Ты всегда говоришь об отце. Что с матерью? Вы не близки?

– Вы – равно иным – знаете, что отец обладает большим влиянием и авторитетом, а потому в беседах с незнакомцами я апеллирую к нему.

Женщина ехидно улыбается. У неё не получилось подцепить меня, хотя основания к тому были.

– Всё-таки, – протягивает она и приглаживает зализанную чёлку, – проблемы бывают в каждой семье. Мелкие разногласия, споры…

– Не в каждой. Не согласна.

Женщина пафосно вздыхает, склоняясь к столу, вновь запрокидывает ногу на ногу – длинные чёрные щупальца тянутся по полу.

– А с чем ты согласна, Карамель?

Кара. Будь сильней, Кара.

– Свои убеждения я провозглашаю публично, и ознакомиться с ними вы можете через дорогое и всеобъемлющее СМИ. На следующей неделе – анонсирую лично для вас – я собираюсь выступить с интервью: мы встретимся в утренних Новостях, когда вы будете собираться на работу в Академию и смотреть на экранную меня, перекрывающую Здание Комитета Управляющих.

Женщина тихо и неясно смеётся, обнажая клыки. Лицо от подобия улыбки становится уродливым: вытянутым и в складку.

– Ты правда умная девочка, Карамель… – Кровь пульсирует в висках. Что это значит? – Но не думай, что не бывает людей умней тебя. Великое и губительное убеждение молодого поколения – считать себя абсолютным гением.

Спрашиваю:

– Чего вы хотите?

– Вопрос в том, чего хочешь ты, Карамель.

Хищник приволок меня в логово и теперь вьёт петли. Скоро маленькое бездыханное тельце повесится в углу помещения.

– Я хочу вернуться к урокам.

Отвечаю честно и уверенно.

– А глобально?

Что значит глобально?

– Есть нечто большее, о чём ты грезишь?

– Плохо понимаю вас.

Дядя говорил: желаниям людей в озвученном виде свойственно оборачиваться против загадавших их. Психолог, в очередной раз пытаясь подковырнуть, говорит:

– Я поняла, тема семьи и личности табуирована для тебя.

Никак не отвечаю. Это не достойно ответа. И взгляда, а потому я без эмоций пялюсь в стену напротив.

– Давай поговорим о других людях?

Перебиваю:

– Голдман не сплетничают, а сами становятся причинами формирования городских сплетен; нас обсуждают, мы – нет.

Женщина улыбается:

– Есть нечто, что тебя огорчает или тревожит в окружении?

Переношу взгляд и цепляюсь с ослиными глазами сидящей неподалёку. Говорю:

– Мне послышалось, или вы в самом деле перечислили то, что идеология Нового Мира отрицает? Какие-то…смутные чувства? Вы точно, не устану это сегодня повторять, специалист?

Тогда женщина настаивает, что пытается выбирать слова наиболее удобные и мягкие для меня, плавкие, житийные. Я же отвечаю, что предпочитаю на изобретённые слова иные не придумывать – смысл искажается.

– Я спрошу по-другому, Карамель, прости. Есть нечто, что тебе не нравится в людях? не конкретный вопрос о конкретном человеке, я интересуюсь твоими взглядами в общем. Что ты не уважаешь или не терпишь в других?

– Страх, – почти сразу отвечаю я. – Сохранившийся в некоторых особях страх. Животное чувство, свойственное недостойным и отталкивающее на ступень человеческого развития назад. Вы, очевидно, боитесь влияния моего отца, а потому задаёте вопросы аккуратно после упоминания о нём. Но боитесь недостаточно, если сообразили позвать к себе. Мы закончили?

Вот только боюсь я. Какого хрена, Карамель? Кара, соберись!

Колени дрожат, чёрт бы их. Колени дрожат, а потому я кладу на них руки, ладонями сжимая выпирающие кости. Дышу. Пытаюсь дышать. Сколько вдохов полагается человеку в минуту?

– Последний вопрос, разрешишь? – ехидничает женщина. В интонации её – вонь, раздражает! слова выбирает удачные, форму выражения мысли – тоже. Решает поганая интонация.

– Последний.

– Отчего такая уверенность, что твоя философия верна? Отчего убеждённость в абсолютной правоте? Отчего избранная идеология провозглашена единственно верной? Разве полная уверенность в собственных знаниях не говорит об их полном отсутствии? Познающий осознаёт, что любое знание – крупица на поприще информационной громады. В тебе этого нет, Карамель. Ты уверена, что права.

Кажется, здесь больше одного вопроса.

– Уверена, – соглашаюсь я. – Потому что навязанная идеология есть психология рабства, а я предпочту иметь своё мнение.

– Откуда тебе известно, что твоя идеология не навязана?

Я в действительности задумываюсь.

Нельзя. Нельзя этого делать, нельзя об этом думать.

Все мы воспитаны гласом города, мудрым словом Нового Мира, вышедшим из-под пера влиятельных и умных господ-управленцев. Наша идеология – единственно верная, мы выстроили эти знания путём собственных усилий, былые поколения ошибались и обжигались, чтобы мы проживали свои идеальные жизни сейчас. Земля умирала и тянула за собой человека – человек посмотрел на Землю и, сочувственно пожав плечами, создал Новый Мир.

Кто ты, когда на тебя никто не смотрит? Так спросил водитель с янтарными глазами. Однако ещё раньше так спросил дядя, и с того момента я всегда приглядываю за собой, даже если никто не приглядывает со стороны. Важно быть себе верным. Но откуда узнали янтарные глаза..?

– Всего доброго, – прощаюсь я, поднимаюсь и оставляю психолога в кабинете.

Захожу в лифт. Только двери его закрываются – веки тяжелеют от влаги. Поспешно стираю слёзы, но они – как назло – от этого жеста прибавляются и прибавляются.

Ну что это?

Давай, Кара. Ной. Этого тебе не хватало, да? Твой тайминг – две минуты нытья, пока ползёт грёбанный лифт. Если кто-то решит зайти раньше – меньше двух минут. Ной.

Бес.

Я вижу его.

Сквозь слёзы – вижу. Бью по сенсору лифта, и лифт замирает. Как всегда. Бес пропадает, слёзы застилают его. Единственное, о чём я думаю (или стараюсь об этом думать?) – реакция родителей на произошедшее. Как они отнесутся к моему вызову в кабинет психолога, как расценят данные ответы. Они будут рассержены или спокойны? Они скажут: «Ты справилась, ты же Голдман!» или «Ты же Голдман, какого чёрта ты оказалась в подобной ситуации?». Они будут беседовать со мной о репутации семьи? Или побеспокоятся о себе?

Не понимаю, для чего требовался этот разговор. Кем он был спровоцирован?

Неужели меня вызвали через Администрацию, после её посещения Ромео. Неужели Ромео признался в наших беседах?

Сползаю по стенке лифта и обнимаю колени.

Когда подавляешь испытываемые эмоции, будь готов: однажды они вырвутся разом – взрывом, извержением, движением тектонических плит; потом же перестанут существовать вовсе.

Не желаю возвращаться в аудиторию. Липкие взгляды находящихся там осядут на спине; не отмоешься. Поспешно набрасываю пальто и креплю дыхательную маску.

Знаю, что уходить нельзя, но ухожу. Отец разберётся. Нет ничего, с чем бы он не разобрался. Я не виновата в сложившейся ситуации, не виновата в произошедшей беседе – меня не расспрашивали о чём-то, что могло навредить репутации или обнажить тайны Голдман. Я держалась достойно, сокрыв волнение и тревогу. Отец разберётся с оставшимся, последствий не будет.

А если виной всему видео на его столе?

Нет-нет, виновник – Ромео, который взболтнул лишнего, пока писал жалобу на других.

Или незнакомка из Картеля, перестрелявшая охрану?

– Карамель! – зовёт голос со спины. Не оборачиваюсь. Наблюдаю водителя (того водителя, что был всегда; до янтарных глазок) на парковочном месте и медленно ступаю к нему. Отправлюсь домой как можно раньше. Поговорю с отцом. – Карамель Голдман! – Как он смеет тревожить Новый Мир повышенным тоном? Как он смеет сотрясать воздух моим именем? – Карамель, стой! – За этим тоже наблюдают камеры? – Эй, сладкая девочка!

– Отвали от меня, Ромео Дьюсберри! – в секунду вспыхиваю я и поворачиваюсь. – Закрой рот, если не хочешь проблем!

Юноша замирает, так и не добежав до меня. Меняется в лице и тихо спрашивает:

– Что случилось, Карамель?

– Ты случился. Предатель!

– Не понял…

– Думал, если попросишь не называть твоего имени, я не догадаюсь и правды не узнаю?

Ромео отрицательно качает головой, но моя обида на него слишком высока, а потому я, решив выплюнуть все беспокоящие мысли, продолжаю:

– Так ты держишь свои обещания? Написал жалобу и на эту выскочку, и на меня? Предатель!

Ромео восклицает, что не делал этого.

– Поздно отнекиваться, Дьюсбери, последствия уже есть. Так ты проявляешь свою названную заботу?

Забота. Не хочу, чтобы это мерзкое слово соскакивало с языка, но иное не происходит. Подстрекаю дальше:

– Выводы сделаны, Дьюсбери. Не желаю тебя видеть! Не желаю знать! Зачем ты это сделал? Зачем? Хотел как лучше, да? Лучше не всегда синонимично хорошему. И это не «лучше», это «подло». Я доверилась тебе, Дьюсбери, а ты отправил меня в кабинет к чудовищу! Ты понимаешь, что этот визит будет занесён в личное дело? Каждое наше слово записано, каждая интонация указана. Мне пришлось выкручиваться, потому что всем людям сразу же интересны дела Голдман. Ты подлец!

Ромео более не пытается оспорить; предлагает рассказать, чем закончился урок чтения, предлагает подняться на крышу за кофе, предлагает обсудить день.

– Ты серьёзно? Иди сам! И забудь, что у тебя есть девушка, Дьюсбери!

Ропотные глаза молят об ином, но я не верю им больше. Отворачиваюсь и быстро заползаю в автомобиль, приказываю немедленно взлетать. Янтарные глазки спросили бы, точно ли нам подниматься в воздух, потому что парень на посадочном месте очевидно желает продолжить разговор. Но янтарных глазок нет, а на месте водителя – обычный водитель, что сопровождал меня каждый учебный и выходной дни на протяжении всей моей учёбы в Академии: он послушно оставляет парковку под ногами, защёлкивает двери и вклинивается в одну из полос для передвижения. Иногда мне кажется, водители действуют интуитивно – они попросту знают, где располагаются пути и в каком направлении разрешается движение. Новый Мир не так уж велик – карта города легко заучивается. Я знаю, за каким домом располагается какое строение, знаю, сколько по времени занимает перелёт из заданной точки в указанную. Новый Мир открыт нам, читаем – словно книга, едва вышедшая из печати. Тем более во всём помогает сама техника. Крутые повороты, смена воздушных полос – всё это невозможно, сработает блокировка.

– Улицы на удивление чисты в это время суток, – говорю я. Словно бы в воздух, но обращаясь к водителю. Он продолжит молчать? Он не прояснит ситуацию со своим исчезновением и следующим появлением? Он – хотя бы –полюбопытствует, почему я отправилась домой посреди учебного дня? Едва уроки начались, я покинула Академию и велела езжать на улицу Голдман. Янтарные глазки уже бы тысячу раз подковырнули: почему, зачем, уверена ли я.

– А вы на удивление разговорчивы, мисс Голдман. Что-то в вас поменялось, – отвечает водитель и улыбается глазами, однако я вижу насмешку – прокалывающую, злую – сквозь защитную маску. Я знаю, что насмешка там – за тканью и фильтром.

Карамель, оставь его. Водитель – обычный исполнитель, он не достоин твоего внимания. Не разговаривай, ты и так сегодня превысила лимит выплюнутых слов. Болтливость – не про Голдман. Голдман – это действия. Атакуй бесшумно. Бей исподтишка. Не спрашивай, куда он пропадал и отчего вернулся вновь, не упоминай заменяющего его – беседы записываются, и могут обыгрываться против. Чем меньше ты скажешь – тем меньше компромата выдашь этому миру.

Вот и улица Голдман.

Мы останавливаемся на посадочном месте. Водитель молчит, молчу и я. Собираюсь выйти, как вдруг, не стерпев, выдаю:

– Знаете что? Я не сумасшедшая! Я знаю, что вас предыдущие два дня не было, не лгите и не делайте вид, будто это не так.

– Осторожней, мисс Голдман, – спокойно отвечает водитель. – Ваш отец предупредил: идёт запись. А из контекста легко вырвать «не» и получить признание в безумстве. Думайте наперёд открытого рта.

Он прав.

Как же он прав.

Подытоживает:

– Не простому водителю учить Голдман жизни на поверхности, ведь так?

И здесь он прав.

– Не разыгрывайте спектакль, на вашем месте был другой водитель! – бросаю я и поспешно покидаю машину.

Миринда не встречает меня (время не то), поэтому я не ругаюсь и не зову её. Сбрасываю пальто и маску и двигаюсь в поисках горничной. Вместо неё в гостиной стоит Бес. Маленький дьяволёнок…Взвизгиваю и отступаю, тут же ругаю себя за проявленные эмоции и поднимаю глаза – комната пуста. Никого нет. Беса нет…Нет-нет-нет.

Кара.

По лестнице бежит испугавшаяся крика Миринда: видит меня дома и замирает, протягивает: «мисс Голдман», но следующие слова не находит.

– Вызови отца, – бесстрастно отторгаю я.

– Но он на работе, мисс Голдман, – объясняется горничная.

– Вау, вот это новости! Может, поэтому я и говорю, чтобы «Ты. Его. Вызвала»? Без комментариев с твоей стороны, Миринда.

Женщина послушно кивает, а я поднимаюсь на второй этаж. Не понимаю, у южан мозги сами отключаются или стоит какой-то тумблер? Ладно-ладно, на самом деле ими правит аккуратность. Старшего Голдмана гневить – более опрометчиво и опасно, нежели его дочурку.

Я захожу в отцовский кабинет – пустующий, даже когда сам он там. Удивительно, что в кресле не сидит Бес. Дьяволёнок зачастил…Сажусь в кресло сама: кручусь и замираю напротив панорамного окна. На меня смотрит великолепный Новый Мир. Гладкий, лоснящийся, блестящий. Зазывающий. Высотные дома тянутся к небу и прокалывают облака, в цвет им серые стены сливаются в единое полотно, редкие окна выглядят как болезнь – точечная сыпь. Мосты переплетаются; издалека они подобны паутине. Где паук? Запрятался в Здании Комитета Управляющих? Притаился на улице Голдман? На улице Левиафан? На улице Винботтл? Сколько ещё властных имён сокрыто на позиции управляющих?

– Как сходила к психологу? – спрашивает голос из коридора.

Женский.

Медленно оборачиваюсь в кресле.

– Откуда тебе известно? – спрашиваю у застывшей в дверях матери.

– Постановления из воздуха не берутся, Кара. Золото беспокоилась о твоём самочувствии, рассказала о твоих частых поездках с Ромео в лифте. Туда-сюда, туда-сюда. Для чего это? Ты решила меня опозорить? Даже твоя младшая сестра заметила, что у тебя не всё в порядке…

Гневно перебиваю:

– У меня не всё в порядке? Это у Золото не всё в порядке, если она старается следить за моей жизнью, а не проживать свою! Как ты могла? Для чего?

– И ты у меня на закуске, Кара. Как твой отец и его безалаберный брат. Ведь так вы говорите? «На закуске»?

Она всё слышала. Или слышала Золото и передала наш разговор с дядей. Теперь ей известно прозвище самки богомола…

– А твоя репутация тебя не волнует? – спрашиваю я. – Если твою старшую дочь обвинят в болезни или привлекут к разбирательству в Суде?

Мать вздыхает:

– Я привыкла, что к имени Голдман прилипают скандалы, несмотря на вымораживающую тягу самих Голдман к сохранению приятного имиджа. Голдман – моё проклятье, едва я ступила на порог этого дома, Кара.

– Но… – по правде теряюсь с её слов.

Мы же семья.

Не произношу того вслух. Мать уходит, оставляя меня в кабинете на отцовском месте. Вновь обращаюсь к Новому Миру за окном и дожидаюсь появления старшего Голдмана. В самом деле, не имя – проклятие. Не знаю, сколько времени проходит; кажется, плавающие над столом часы не совпадают с истинным движением циферблата. Наблюдаю ползущую рекламу по стенам домов, наблюдаю загорающиеся вывески на Здании Комитета Управляющих, машины хаотично снуют из района в район, люди шагают вдоль мостовых.

Слышу скрип половиц. Оборачиваюсь – в начале коридора стоит сухой продолговатый силуэт отца. Такой болезненный, такой худой. И пальцы – острые спицы – кидают страшные тени. Первое, что спрашивает зашедший в кабинет отец:

– Тебе нужен врач?

– Твоей жене нужен врач, – швыряю я.

– Дочка…

– Очевидно, нет?

– Миринда сказала, ты приехала во время уроков и требовала вызвать меня, дело не требовало отлагательств. Что случилось?

– Твоя жена решила ради прихоти, ради какой-то забавы отправить меня к психологу, представляешь? С официальным постановлением, взяла и отправила.

– Может, её волнует твоё…

– Не волнует! – перебиваю я. – Ты, равно мне, знаешь и знаешь прекрасно, что любое обращение к врачу фиксируется в личном деле. Я лишний раз шевельнуться опасаюсь под камерами, отец, чтобы не нарушить образ идеальной Голдман, который ты сам составлял и вылепливал годами, а она так просто швыряет меня академической стерве, в дипломе которой я даже не уверена!

– Дочка, тише, – просит отец.

– Что значит тише? Ты хоть раз был у психолога сам? Нет! Именно. Потому что это означает одно (вне зависимости от контекста, ибо контекст никому не интересен) – проблемы! Это значит – расстройство! Скажи, у меня расстройство?

Отец проходит к своему столу, но не гонит меня из кресла. Замирает подле, приземляется бедром на край.

– Что сказал специалист? – спокойно интересуется мужчина.

Тогда я взрываюсь. Повторяю в разы громче:

– Что сказал специалист?! Тебя эта ситуация совсем не беспокоит, верно?

– В Академии работает хорошая подруга твоей матери. Думаю, они сговорились, официальной огласке никто ничему не предаст.

– Подруга, говоришь, – вдруг улыбаюсь я. Дабы не сойти за сумасшедшую объясняюсь: – Тогда ты будешь приятно удивлён тому, что подружка нашей семьи заискивала наши секреты, любопытствовала личным делам, интересовалась тобой. Да-да, тобой. Что мне следовало рассказать о проблемах Голдман? Такие имеются? Она настаивала на их наличии. Убеждала в них.

Отец задумывается и задумывается серьёзно, лицо его искажается, взгляд притупляется. Несмотря на озабоченность делом и недовольством поведения подруги матери, отец говорит:

– Зла тебе никто не желал, дочка.

Пытается успокоить? Думает, такая мелочь способна пошатнуть саму Голдман? Будущего управленца Нового Мира? Я пройдусь по головам таких как он, но не позволю стряхнуть меня с поверхности.

– Ощутив некоторую тревогу, ты могла сама обратиться к матери, а не ждать её обращения к специалисту, – добавляет отец. – Умеренные сомнения – не отклонение, Карамель. Сомнения означают рост, означают активную мыслительную деятельность, да?

– Она, – спорю я, – вновь бы сочла меня слабой и ни на что не годной.

– Почему ты желаешь кому-то и что-то вечно доказать?

В самом деле, отец? Кто воспитывал меня на сравнении? Кто закладывал мне мысли о том, что нахождение в Новом Мире следует заслужить, место в Палатах следует заслужить, репутацию следует заслужить…кислород, которым ты дышишь, следует заслужить. Если ты достоин – живи, соответствуя законам и правилам. Если нет – прочь.

Отвечаю:

– В первую очередь, я доказываю это самой себе.

Отец перебивает:

– Что именно? Что именно ты доказываешь?

– Что я достойна, – говорю без промедления и хочу развести плечами, но отец опережает этим жестом меня.

– Ты уже здесь, Карамель.

Прав.

– Ты здесь. Вкушай жизнь на поверхности, вкушай Новый Мир. Ты достойна, ты здесь. Уже.

Говорю:

– Сваи, что держат Новый Мир, крепки. Дома, стоящие друг на друге, тоже крепки. Слабы люди, отец, они хлипкие. Они пускают трещины в наших строениях и разрушают созданное иными, сильными. Я не хочу быть тем, кто причастен к разрушениям, не хочу губить. Я хочу быть Создателем.

– Будешь. Однако всё падёт, дочка, рано или поздно, и ты – увы – не воспрепятствуешь тому.

– Но…я буду пытаться…

– Падёт всё, – настаивает отец. – В твой век, век твоих детей или спустя десятки. Любую империю ожидает крах, любого властителя – свержение, любую возведённую башню – падение. Верить, что именно мы исключение – абсурд.

– Для чего мы стараемся? Чтобы пасть и быть уверенным в том? Чтобы умереть, не оставив за собой даже шлейфа прекрасного?

– Мы живём, Карамель, потому что другого не остаётся. Мы стараемся не для будущего, для себя. Будущее заведомо пало, избрав властителями нас, мы это поняли, однажды. Те люди сотни лет назад тоже не смели прогнозировать наплывшие на них беды, они строили светлые мечты о прекрасном завтра. И что с того? Где они? Под пятами построенных нами зданий?

Качаю головой.

Нет-нет-нет.

Не хочу слушать, не хочу принимать.

– Начти жить настоящим, Карамель! – утверждает отец. – Иначе упустишь его, а потом осознаешь, что и за будущим не угнаться, на то оно будущее. Сила, детка, и желание к созданию – также губительны. Ты не ослышалась: стремление создавать, бывает, ведёт к разрушениям.

Только и бросаю:

– Враньё.

Мужчина замирает.

– Ты учил другому, – добавляю я. – Днями и даже годами ты говорил иначе.

– Не понимаю тебя, дочка, – кивает отец. – Это то, с чем ты можешь справиться. Подстраиваться – вот, что должен уметь любой житель Нового Мира. Каждый житель.

Выдаю нервный смешок:

– Я думала, мы создаём лучший мир и заставляем подстраиваться других, не понимающих и не следующих высшей цели. А мы-то перед кем пресмыкаемся?